Исследование происхождения "невменяемости" и её тразвития

На непосредственную близость понятия самосознания и  Я-концепции (Р. Бернс, 1986) указывает В. Я. Пилиповский (1986). Он определяет самосознание как динамическую систему представлений человека о самом себе, «в которую входит как собственно осознание своих физических, интеллектуальных и других качеств, так и самооценка, а также субъективное восприятие влияющих на данную личность внешних факторов» (с. 8). В этом смысле Я-концепция — понятие менее нейтральное и включает в себя оценочный аспект самосознания, который неразрывно связан с понятием критичности.

Понятие критичности (критики) известно психиатрии и используется в связи с обсуждением проблем  психического здоровья и производства СПЭ. Так, В. В. Горинов (1993) полагает, что оценка состояния критических способностей является решающим моментом при производстве СПЭ. Критичность он рассматривает как весьма многомерный термин, зависящий от сохранности интеллекта и отражающий мотивационную сферу, ценностные ориентации, самосознание. Более детально проблема критичности исследуется в общей психиатрии, хотя такие работы единичны. Г. Т. Красильников (1993) на группе больных шизофренией показал, что симптом нарушения критичности тесно связан с процессом осознания болезни и с нарушениями личностного самосознания. Он предложил 7 вариантов расстройства критичности, которые, если их оценивать с судебно-психиатрической точки зрения, могут иметь различное значение для решения вопросов вменяемости–невменяемости. С. Ю. Циркин (1994) определяет нарушение критических способностей в качестве ведущего признака негативных изменений личности при шизофрении и выделяет 6 вариантов нарушений критики.

В России наибольшее внимание этой проблеме, в рамках исследования самосознания, уделяет В. С. Чудновский (1982, 1985, 1992). Он полагает, что процессы самосознания незримо присутствуют в механизмах психических нарушений при психозах, проявляющихся в первую очередь утратой критики. Основываясь на результатах исследования самосознания больных шизофренией и органическими психозами, В. С. Чудновский (1992) приходит к выводу, что именно вследствие потери критики представления становятся бредом и приобретают такую силу, против которой бессильна явная очевидность. В то же время при непсихотических расстройствах критика, претерпевая определённые изменения, тем не менее сохранялась.

Таким образом, философские, психологические и физиологические  представления о психике, сознании и самосознании, категории «я»  согласуются между собой. Если совместить их с развиваемой в психологии и психиатрии концепцией критики (критичности), то представляется вполне допустимым континуум понятий: психика —  сознание — самосознание — Я-концепция  — критика. Каждое последующее из них входит в объём предыдущего, является по отношению к нему видовым, раскрывая его содержательную сторону  и кристаллизуя, таким образом, то наиболее существенное, что определяет сущность человека, как носителя сознания, субъекта деятельности и объекта  применения уголовного закона (схема 2).

Схема 2

Схема соотношения основных понятий, характеризующих психологический критерий вменяемости–невменяемости

На основании  представленных данных допустимо утверждение, что так называемое удвоение себя и обусловливает, очевидно, субъективно  ощущаемое «я» и одновременно внешне, через поведение и деятельность, отношение между её субъектом  и объектом, проявляется как критика  лица к себе, окружающему, своим действиям. Критика же является основной предпосылкой свободы волеизъявления, а значит и способности адекватно руководить своими действиями. Важным следствием такого понимания содержательной стороны  самосознания является то, что одновременность  существования и проявления обоих  феноменов (самосознания и критики) делает невозможным для субъекта осознавание утраты критики в  период её отсутствия.

Расстройство рефлективного  «я», «удвоения себя» и есть расстройство критики, проявляющееся вовне неспособностью действовать осознанно. Отсюда ясно центральное значение в формуле  невменяемости понятия «себе». Изменение  по болезненным причинам «я» делает невозможным отдавать «себе» отчёт  в своих действиях и руководить ими, исключает наличие субъекта преступления и препятствует вменению противоправного деяния в вину, даже при сохранности нижележащих  уровней самосознания (А. Е. Видренко, 1990; В. Б. Первомайский, 1992).

Против определения  самосознания как высшей ступени  сознания высказывается Д. С. Шимановский (1977). В качестве аргумента он приводит то обстоятельство, что простейшие формы самосознания, например у ребёнка, не свидетельствуют о высоком уровне развития сознания. Практически отождествляет сознание и самосознание Д. И. Дубровский (1971, 1983), считая их немыслимыми друг без друга. Такой же позиции придерживался И. П. Павлов (1954), утверждавший, что «вторая сигнальная система, т. е. наше отвлечённое мышление… и представляет собой наше «Я», наше сознание» (с. 221). Как единство отражения и отношения рассматривали сознание С. Л. Рубинштейн (1957), В. Н. Мясищев (1966).

И. С. Кон (1978) полагает, что причиной попыток разъединения понятий «сознание» и «самосознание» является отождествление рефлективного «я» с самосознанием вообще. В действительности же рефлективное «я» является лишь одной из градаций самосознания. По И. С. Кону, сознание (самосознание) появляется с момента активного противопоставления субъекта и объекта деятельности. В онтогенезе человека это первые два года жизни, в филогенезе — уровень стада предлюдей. Следующей ступенью самосознания является осознание своей индивидуальности на уровне телесной и психической самостоятельности, что происходит на третьем году жизни, а в филогенезе — с разделением труда в родоплеменном обществе. И, наконец, в подростковом возрасте формируется рефлективное общественное «я». Примерно такую же последовательность уровней формирования самосознания и «я» дают и другие авторы (J. Dixon, J. Street, 1975; D. Gilbert, L. Tinell, 1978; Е. Б. Беззубова, 1993). Интересно отметить, что самосознание на уровне вычленения телесной самостоятельности с узнаванием себя в зеркале обнаруживается и у приматов, выросших в среде подобных себе (G. Gallup, 1977).

Г. И. Царегородцев и В. Г. Ерохин (1986), исследуя соотношение сознания и самосознания, придерживаются позиции их нераздельности, отражающей единство предметного происхождения сознания, связанного с противопоставлением субъекта объекту в процессе практической деятельности. Эти представления базируются на невозможности отражения (осознания) предмета деятельности без одновременного отражения себя как субъекта этой деятельности. Авторы полагают возможным разграничивать сознание и самосознание лишь по признаку предметности, а не по уровню развития, т. е. так, как это предполагается буквальным значением этих терминов. Отсюда знание себя как субъекта деятельности есть способ, каким существует самосознание.

Таким образом, реальные отношения между понятиями «сознание» и «самосознание» можно определить как родовидовые. С позиции формальной логики сознание представляется родовым  понятием по отношению к самосознанию и сознанию окружающего. Последние  же, будучи понятиями видовыми, безусловно различимы, самостоятельны и полностью  исчерпывают объём делимого понятия. Но с позиции логики диалектической, они неразрывно связаны, и говорить о них раздельно можно лишь в рамках гносеологии. Сознание окружающего  предполагает наличие субъекта, отграничивающего себя от среды, следовательно, осознающего  себя. Осознание себя (самосознание) включает ряд уровней: телесное отграничение от среды; осознание телесной самостоятельности; осознание психической самостоятельности; формирование рефлективного осознанного  «я», т. е. идентификация себя как носителя сознания и субъекта деятельности (Г. И. Царегородцев, В. Г. Ерохин, 1986, с. 123–124).

В плане соотношения  сознания и самосознания представляет интерес проведённый С. С. Корсаковым (1901) анализ стадийности восстановления сознания в процессе реинтеграции после обморока, на основании самонаблюдения физиолога А. А. Герцена. Первая фаза представляет собой крайне смутное сознание существования. Во второй фазе сознаются представления в хаотическом беспорядке, поэтому нельзя решить, принадлежат ли они внешнему или внутреннему миру. Здесь ещё нет «я» и «не я». В третьей фазе появляется это разграничение. Сознаётся, что принадлежит мне, а что внешнему миру, но нет других отношений предметов, нет причины и следствия, нет зависимости. Наконец, в четвёртой фазе появляется в сознании вопрос «почему» и становятся возможными объяснения взаимного отношения явлений между собой (с. 84).

Г. Гегель (1956) описал следующие стадии формирования сознания: чувственное, непосредственное восприятие объекта — чувственное сознание; превращение сущности вещей в предмет сознания — воспринимающее сознание; рассудочное сознание, раскрывающее себя, появление самосознания (с. 208).

Приведённых выше аргументов достаточно для утверждения, что то, что в формуле невменяемости  именуется психологическим критерием, имеет самое непосредственное отношение  к состоянию сознания (самосознания), а именно к той его высшей ступени, которая именуется рефлективным «я». Именно к этой категории, появляющейся в онтогенезе в подростковом возрасте, обращается законодатель, устанавливающий  уголовную ответственность несовершеннолетних (а значит, и возможность признания  вменяемым–невменяемым) в отношении  основной массы противоправных действий с 16 лет, а в отношении тяжких преступлений — с 14 лет.

В силу этого становится понятным обоснованность употребления многими исследователями, как психиатрами, так и юристами понятия «сознание» и «самосознание» применительно  к проблеме вменяемости–невменяемости. Например, В. Н. Кудрявцев (1982) указывает, что для признания действий противоправными необходимо, чтобы они находились под актуальным или потенциальным контролем сознания. А. М. Яковлев (1985) считает представление о преступлении как об акте сознательного поведения, как результате выбора лицом противоправного варианта поведения, принципиальной исходной предпосылкой уголовно-правовой модели личности преступника. Отсюда следует, что если лицо по объективным или субъективным основаниям не было в состоянии руководить своими действиями, то нет уголовной ответственности и наказания. В этом смысле симптоматична и попытка заменить в проекте УК РСФСР в статье о невменяемости понятие «отдавать себе отчёт…» на «осознавать значение своих действий» (Ю. Л. Метелица, 1992). Эта замена осуществлена в новом УК РФ.

Вместе с тем  обращает на себя внимание тот факт, что предложения по усовершенствованию формулы психологического критерия касаются лишь слов «отдавать себе отчёт». Именно эту часть предлагается заменить словами «осознавать (понимать) значение своих действий». Вторая часть  критерия — «руководить своими действиями»  остаётся нетронутой. Тем самым интеллектуальная и волевая части психологического критерия разрываются, поскольку аналогично с невменяемостью в психологическом  критерии вменяемости авторы используют для соединения указанных его  частей союз «или». В силу этого может  возникнуть представление, что лицо может быть признано вменяемым при  наличии лишь одной части психологического критерия. Например, если оно способно отдавать себе отчёт в своих действиях  или способно только руководить ими. Очевидно, что при такой постановке вопроса интеллектуальная и волевая  части психологического критерия не могут существовать раздельно.

3.2. Взаимосвязь интеллектуального и волевого признака психологического критерия при вменяемости и невменяемости

Вопрос о союзе  «или» в формуле невменяемости  является вторым дискуссионным вопросом относительно содержания психологического критерия. Его анализ в историческом аспекте, представленный в 1-й главе, показывает наличие различных точек  зрения относительно этого союза, соединяющего обе части психологического критерия. Одна из них принадлежит В. Х. Кандинскому (1890), предложившему союз «или», другая — союз «и» — отстаивалась Д. Р. Лунцем (1966). Вопрос об этом продолжает оставаться открытым — и в ныне действующей формуле «способность отдавать себе отчёт в своих действиях» и «способность руководить ими» соединяются союзом «или». Таким образом, указанные способности рассматриваются законодателем как самостоятельные, независимые друг от друга.

В обоснование своего предложения В. Х. Кандинским (1890) были положены существовавшие в тот период в психиатрии представления о существовании душевных заболеваний, при которых больной понимает свои действия, но не может руководить ими. При этом не учитывалось то обстоятельство, что расстройство сознания, как наиболее существенный признак душевного заболевания, обязательно сопровождается расстройством критического отношения не только к окружающему, но и к себе. Поэтому внешне проявляющееся «понимание» своих действий душевнобольным не может восприниматься как сохранная способность отдавать себе в них отчёт, ибо элемент «я» (себе) в данном случае отсутствует или, вернее, болезненно изменён. Не случайно за весь последующий период своего развития психиатрия так и не смогла представить доказательств существования психических расстройств, при которых сохраняется способность лица отдавать себе отчёт в своих действиях, но утрачивается способность ими руководить. Уже в такой постановке вопроса заключается противоречие. Если лицо сохраняет способность сознавать свои действия, то оно в такой же мере сознаёт и свои противоправные действия, а это и есть основная предпосылка сознательного руководства своими действиями, а следовательно, и признания лица вменяемым.

Опровержение этого  тезиса возможно лишь путём доказательства самостоятельности существования  волевой сферы, независимо от сознания. Но таких доказательств нет ни в психиатрии, ни в других науках, так или иначе касающихся проблем  психики и сознания. Так, в философии  ещё в первой половине XIX ст. проблема соотношения мышления и воли детально исследована Г. Гегелем (1990). В своей «Философии права» он писал: «Дух есть вообще мышление, и человек отличается от животного мышлением. Однако не следует представлять себе, что человек, с одной стороны, мыслящий, с другой — волящий, что у него в одном кармане — мышление, а в другом — воля, ибо это было бы пустым представлением. Различие между мышлением и волей — лишь различие между теоретическим и практическим отношением, но они не представляют собой двух способностей — воля есть особый способ мышления: мышление как перемещающее себя в наличное бытие, как влечение сообщить себе наличное бытие» (с. 68). Этот тезис Г. Гегеля остался не опровергнутым до настоящего времени, а, напротив, находит подтверждение и развитие в работах современных авторов.