Биография А.С.Пушкина

По мысли и  содержанию многие из них ("К портрету Жуковского", "Уныние", "Деревня", "Возрождение") справедливо считаются  классическими; в них перед нами уже настоящий П., величайший русский  лирик, для которого вся наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская драма XV- XVI вв. для Шекспира. Настроения, в них выражаемые так же разнообразны, как жизнь самого поэта, но к концу  периода грустный тон берет явный  перевес: П. недоволен собою и  часто "объят тоской за чашей ликованья".

Только в деревне  он чувствует себя лучше: больше работает, сближается с народом, горячо сочувствует  его тяжелому положению; там он возвращается к виденьям "первоначальных чистых дней". Немногие друзья П. ценили по достоинству эти многообещающие минуты грусти и просветления; другие, огорчаясь его "крупными шалостями" и не придавая значения его "мелким стихам", возлагали надежды на публикацию его поэмы: "увидев себя - писал А. И. Тургенев (П. по документам Ост. арх. I, 28) - в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых авторов, он и сам станет уважать себя и  несколько остепенится".

Над "Русланом и Людмилой" П. работал 1818 и 1819 гг., по мере отделки читал поэму на субботах у Жуковского и окончил  написанное весною 1820 г. Происхождение  ее (еще не вполне обследованное) чрезвычайно  сложно: все, что в этом и сходных  родах слышал и читал юный П. и  что производило на него впечатление, как и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном произведении. Имя героя и некоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты  из "ународившейся" сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в  детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из Кирши Данилова, Баян - из Слова о Полку Игореве: сам  П. указывает (песнь IV и соч., V, 120-1) на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, которого он дерзнул пародировать, и на "смягченное подражание Ариосту", из которого взяты некоторые подробности (напр. битва Руслана с Черномором) и даже сравнения. Еще ближе связь "Руслана" со знаменитою "Pucelle" Вольтера, которого П. уже в "Бове" называет своею музою; из ее взял П. и самую идею обличить идеальную "лиру" Жуковского "во лжи прелестной"; через нее он впервые познакомился и с манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore; из ее и ее образцов он заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический  тон, частые отступления, длинные лирические введения и манеру мгновенно переносит  читателя с места на место, оставляя героя или героиню в самом  критическом положении; из ее же взяты  и отдельные мысли и образы.

Чтение волшебных  сказок Антуана Гамильтона и рыцарских  романов, которые в прозаическом изложении "Bibl. des romans" должны были быть известны П. с детства, равно  как и близкое знакомство с "Душенькой" Богдановича, также имели влияние  на "Руслана и Людмилу". Еще  важнее и несомненнее, как доказал  профессор Владимиров, непосредственные заимствования П. из "Богатырских  повестей" в стихах ("Алеша Попович" и "Чурила Пленкович"), сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на "Русских Сказках" М. Чулкова (1780-1783), оттуда взято и имя героини, и многие подробности. Историко-литературное значение первой поэмы П. основано не на этих подробностях (которые сам  поэт, называет "легким вздором"), не на мозаически составленном сюжете и не на характерах, которые здесь  отсутствуют, как и во всяком сказочном  эпосе, а на счастливой идее придать  художественную форму тому, что считалось  тогда "преданьем старины глубокой", и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмешливой, то искренней, трогательной и глубоко продуманной, но всегда живой, легкой и в тоже время эффектной и пластичной до осязательности.

В такой форме  все получает новую выразительность  и красоту; так напр. вымысел о  живой и мертвой воде, едва достойный, по-видимому, внимания умного ребенка, в обработке П. всем показался  полным смысла и поэзии. Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна к  Наине, но только знаменитый стих: Герой! я не люблю тебя сделал его сильным и высоко художественным. Сам П. считал впоследствии свою первую поэму холодной (Соч. V. 120) - и в ней, действительно, мало чувства и теплоты душевной, сравнительно с "Кавказским Пленником", "Бахчисарайским Фонтаном" и пр. И в этом отношении, однако, она несравненно выше всего, что было написано до ее в подобном роде.

Национальный  элемент в ней крайне слаб и  весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из полудюжины простонародных образов  и выражений; но в 1820 г. и это было неслыханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение фантастики с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым волей-неволей  проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого момента  русская поэзия навсегда освобождается  от формализма, шаблонности и напускного пафоса и становится свободным и  искренним выражением души человеческой. Оттого эта легонькая сказка и  произвела такое сильное впечатление; оттого П. для своих современников  и оставался прежде всего певцом Руслана, который уже в 1824 г. попал  на театральные подмостки (кн. А. А. Шаховской  составил волшебную трилогию "Финн", а Дидло всю поэму обработал  в большой балет).

В числе приятелей  П. было не мало будущих декабристов. Он не принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х, в то время еще никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-2-х политические деятели крайне редко руководствуются подобными соображениями, - а скорей потому, что П. считали недостаточно для этого серьезным, неспособным отдаться одной задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым мечтам и энергично выражал свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые быстро расходились между молодежью.

При усиливавшемся  в то время реакционном настроении, П. был на дурном счету у представителей власти. Когда П. был занят печатанием своей поэмы, его ода "Вольность" (т. I, стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и то, что он в театре показывал своим знакомым портрет  Лувеля, убийцы герцога Беррийского) произвели в его судьбе неожиданную  и насильственную перемену. Гр. Милорадович - конечно, не без разрешения государя, - призвал П. к себе и на квартире его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем документальных сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами современников), П. заявил, что обыск бесполезен, так как  он успел истребить все опасное; затем он попросил бумаги и написал  на память почти все свои "зловредные" стихотворения.

Этот поступок произвел очень благоприятное впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле, что поэт должен был подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или Соловки. Но П. нашел многих заступников: Энгельгардт (по его словам) упрашивал  государя пощадить украшение нашей  словесности; Чаадаев с трудом, в  неприемные часы, проник к Карамзину, который немедленно начал хлопотать  за П. перед императрицей Марией Федоровной и графом Каподистрией; усердно хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и  другие высокопоставленные лица (А. Н. Оленин, президент академии художеств, князь Васильчиков и др.), и  в конце концов ссылка была заменена простым переводом "для пользы службы" или командировкой в  распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного края.

Между тем по Петербургу распространились слухи, будто  П. был тайно подвергнут позорному  наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в ужасное  негодование, так что он, по его  словам, "жаждал Сибири, как восстановления чести", и думал о самоубийстве или о преступлении. Высылка хотя отчасти достигала той же цели, и 5-го мая П., в очень возбужденном настроении духа, на перекладной, помчался по Белорусскому тракту в Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через  полторы недели после его отъезда  князю П. А. Вяземскому: "П. был  несколько дней совсем не в пиитическом  страхе от своих стихов на свободу  и некоторых эпиграмм, дал мне  слово уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на 5.

Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если П. и теперь не исправится, то будет  чертом еще до отбытия своего в  ад" ("Русск. Архив", 1897, No 7, стр. 493).

Многие приятели П., а позднее его биографы считали  это выселение на юг великим благодеянием судьбы. Едва ли с этим можно безусловно согласиться. Если новые и разнообразные  впечатления следует признать благоприятными для художественного развития молодого поэта, то для него столько же было необходимо общение с передовыми умами времени и полная свобода. Гений П. сумел обратить на великую себе пользу изгнание, но последнее не перестает от этого быть несчастием.

Печальное и  даже озлобленное (насколько была способна к озлоблению его добрая и впечатлительная  натура) настроение П. в 1821 и последующие  годы происходило не только от байронической  мировой скорби и от грустных условий  тогдашней внутренней и внешней  политики, но и от вполне естественного  недовольства своим положением поднадзорного  изгнанника, жизнь которого насильственно  хотели отлить в несимпатичную ему  форму и отвлечь от того, что  он считал своей высшей задачей.

П. вез о собою  одобренное государем письмо графа  Каподистрии, которое должен был  вручить Инзову: составитель его, очевидно на основании слов Жуковского и Карамзина, старается объяснить  проступки П. несчастными условиями  его домашнего воспитания и выражает надежду, что он исправится под благотворным влиянием Инзова и что из него выйдет прекрасный чиновник "или но крайней  мере перворазрядный писатель". Еще  характернее ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821 г.; добрый старик, очевидно, повинуясь  внушениям сверху, рассказывает, как  он занимает П. переводом молдавских законов и пр., вследствие чего молодой  человек заметно исправляется; правда, в разговорах он "обнаруживает иногда пиитические мысли; но я уверен - прибавляет Инзов - что лета и время  образумят его в сем случае".

Первые месяцы своего изгнания П. провел в неожиданно приятной обстановке; вот что пишет  он своему младшему брату Льву: "приехав  в Екатеринослав, я соскучился (он пробыл там всего около двух недель), поехал кататься по Днепру, выкупался  и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в  бреду, без лекаря, за кружкою обледенелого лимонада. Сын его (младший, Николай.... предложил мне путешествие к  кавказским водам; лекарь, который с  ними ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь я лег в коляску больной; через неделю вылечился.

Два месяца жил  я на Кавказе; воды мне были очень  полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие... (следует  ряд живых впечатлений кавказской природы и быта). С полуострова  Тамани, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем  приехали мы в Керчь (следует краткое  описание древностей Пантикапеи). Из Керчи  приехали мы в Кефу (т. е. Феодосию)... Отсюда морем отправились мы, мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф (иначе Гурзуф, тогда принадлежавший герцогу Ришелье), где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле  написал я элегию ("Погасло  дневное светило"), которую тебе присылаю: отошли ее Гречу (в "Сын  Отечества") без подписи.... Корабль  остановился в виду Юрзуфа. Там  прожил я три недели.

Мой друг, счастливейшие  минуты жизни моей провел я посреди  семейства почтенного Раевского. Я  не видел в нем героя, славу  русского войска; я в нем любил  человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою, снисходительного попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и  ценит его высокие качества. Старший  сын его (Александр, имевший сильное  влияние на П.) будет более, нежели известен. Все его дочери - прелесть; старшая - женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив; свободная, беспечная  жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю  и которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край...".

Там П. вновь  испытал идеальную привязанность; там он пополнил свое литературное развитие изучением Шенье и особенно Байрона; там же он начал писать "Кавк. Пленника". Из Гурзуфа, вместе с генералом  и его младшим сыном, П. через  Бахчисарай отправился в Киевскую губ., в Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на место службы в Кишинев, так как во время странствований П. Инзов временно был назначен наместником  Бессарабской области. П. поселился  сперва в наемной мазанке, а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в "душевным" человеком, способным понять и оценить П.

Поэт пользовался  почти полной свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в Петербурге: он посещал самое разнообразное  общество как туземное, так и русское, охотно в много танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же охотно участвовал в дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за карт и женщин у него было несколько "историй" и дуэлей; в последних он держал себя с замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и  иногда буйно высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам) состояла в усиленном чтении (с выписками  и заметками), не для удовольствия только, а для того, "чтоб в просвещении  стать с веком наравне", и  в энергичной работе мысли.