Социалистическая  революция в России была неизбежностью, обусловленной особенностями ее исторического, прежде всего аграрного, развития. Но произошла она в стране, которая, хотя и достигла общего среднего уровня развития капитализма, но оставалась страной аграрной, где не было всех необходимых предпосылок для  генезиса социалистической системы  хозяйства на естественно-исторической основе, т. е. путем внутренней эволюции общественно-экономических укладов  при адекватных взаимосвязях между  ними. Этот генезис протекал при  господстве предельно централизованных и насильственных методов «первоначального накопления», которые имели широкое  распространение в эпоху генезиса и других общественно-экономических  формаций. Основным источником «первоначального накопления» была деревня. {...}

Разумеется, указанные особенности в историческом развитии, вытекающие из его характера  в эпоху капитализма, требуют  специального исторического исследования. В данном случае мы лишь обратили внимание на некоторые из них 

Владлен Логинов

Столыпинские  итоги

Трудно назвать кого-нибудь из российских политиков, мелькавших на нашей политической арене в последние 10 лет, кто бы с придыханием не вспоминал о Столыпине: от Ельцина и Силаева до Путина и Касьянова. Прежний миф о Столыпине-вешателе заменили на миф о Столыпине - великом реформаторе, который вполне мог бы, избавив Россию от революции, изменить ход ее истории [1].

Сама  фигура Столыпина казалась идеально подходящей на роль реформатора. Во-первых, он появился как бы «ниоткуда», из российской глубинки, а не из привычной дворцовой камарильи и дискредитировавших себя прежних политических деятелей. Во-вторых, он был молод - 44 года. Как писал Крыжановский: «Он первый внес молодость в верхи управления, которые до сих пор были, казалось, уделом отживших свой век стариков» [2]. В-третьих, он производил впечатление человека жесткого и решительного, «сильной личности», способной навести «порядок». И его поведение на посту саратовского губернатора, казалось, подтверждало это. И четвертое: он умел четко и лапидарно излагать свои мысли, что в эпоху нарождавшейся «публичной политики» имело особую цену. Его изречения и теперь с восторгом повторяют наши государственные деятели.

Нынешним  реформаторам было бы полезно остановиться, оглянуться и, обратившись к прошлому, понять, чем заканчивались в России попытки раз и навсегда решить земельный вопрос.

Позднее выяснилось, что многие из этих характеристик  оказались достаточно спорными. И  вовсе не «ниоткуда» появился он, ибо  связи Столыпина с «семьей» императора были достаточно прочны. И совсем не был он столь решительным и  бескомпромиссным. Но наличие политической воли и сильной власти в его  руках - несомненно. Точно так же, как несомненно и наличие обоснованной программы, независимо от того, кто  первым ее сформулировал - Бунге, Гурко  или Кривошеин. Известно лишь, что, еще  будучи предводителем дворянства Ковенской  губернии, он не раз наведывался  из родового поместья Колноберже в  соседнюю Пруссию, дабы воочию убедиться  в преимуществе хуторской системы. Жаль, что не обратил он внимания на то, что и в Пруссии переход  от общины к хуторам занял 100 лет.

И все-таки одного элемента не хватало - учета того, чтo думает по этому поводу сам «объект реформирования» - крестьянство России. Сегодня отношение к народу как к «быдлу» перестало быть признаком неинтеллигентности. Во всяком случае, при обсуждении вопроса о  гимне многие наши интеллектуалы  писали об этом открыто и не стесняясь.

Между тем крестьяне вне зависимости  от агитации левых партий имели свое представление о «счастье» и  желаемых переменах. И связывалось  оно прежде всего с ликвидацией  помещичьей собственности. Но, поскольку  Столыпина призвали к власти именно для того, чтобы не допустить «черного передела», мнение «быдла» решили игнорировать. Поэтому насилие и стало составным  элементом реформ.

Сегодня к масштабам столыпинского насилия, сравнивая его с некоторыми страницами последующей истории, относятся  несколько иронически. Подумаешь, дескать, 1102 человек казнили военно-полевые  суды в 1906-1907 годах; 2694 человек повесили в 1906-1909 годах по приговору военно-окружных судов; столько-то тысяч расстреляли  без всяких судов карательные  экспедиции Ранненкампфа, Меллер-Закомельского, Орлова; 23 тысячи отправили на каторгу  и в тюрьмы, 39 тысяч выслали  без суда; сотни и сотни тысяч  подвергли обыскам, арестам и  приводам в участки… По сравнению  с тем, что было потом, - всего ничего…  Но современникам-то приходилось сравнивать с тем, что было до того, а в  течение предыдущих 80 лет казнили  в среднем «лишь» по 9 человек  в год [3]. И не случайно видавший виды российский обыватель с горечью повторял: «При Плеве куда легче было!»

Но  подлинные масштабы насилия проявились именно при проведении аграрной реформы. По закону передел земли в общине происходил раз в 12 лет. С 1908 года переделы стали постоянными, ибо по новому закону их производили по требованию даже одного общинника, пожелавшего  выделить надел или уехать за Урал. А такой передел означал передвижку всех крестьянских земель. Вот почему 3/4 тех, кто пожелал выйти из общины, не получили согласия сельских сходов. Но между губернаторами шло открытое соревнование за процент «выделившихся», и они принуждали крестьян силой. И это касалось уже не тысяч, а  миллионов…

Один  из губернаторов уведомлял земских  чиновников, что «оценка их служебной  деятельности, по распоряжению господина  министра внутренних дел, будет производиться  исключительно в зависимости  от хода и постановки дела применения Высочайшего указа 9 ноября 1906 года». Министр Кривошеин не выдержал: местные  власти, выговаривал он губернаторам, составляют чрезмерные и невыполнимые планы землеустройства, тогда как  «население не прониклось еще сознанием  необходимости землеустроительной меры». А чиновник, отвечавший за реформу  в Уманском уезде, оправдывался: ну, выгонял силой на отруба, подавлял недовольных, чуть до смертоубийства не дошло, но «ведь до сего времени считалось нормальным, если при помощи дреколья одна часть общества одерживает верх над другою» [4].

Что же получилось из аграрной реформы?

Во-первых, реформа приняла принципиально иное направление, нежели это задумывалось ее творцами. Не выделение «сильных и трезвых», не создание слоя «крепких хозяев», которые могли бы стать опорой режима, а исход из общины прежде всего «пьяных и слабых». Из 15 млн. крестьянских дворов из общины вышло 26% хозяев, т.е. четверть. Но принадлежало им лишь 16% надельной земли. 40% выделенной земли сразу продали, и это четверть всей земли, перешедшей в личное владение. По данным Карелина, 2,5 млн. хозяев лишь формально вышли из общины, т.е. укрепили свои наделы, но в составе общинных земель.

Иными словами, с точки зрения тех задач, которые ставились перед нею, реформа провалилась.

Во-вторых, оказавшись недостаточной для решения аграрного вопроса, реформа стала вполне достаточной для того, чтобы разрушить привычные устои деревенской жизни, т.е. большинства населения в России. Миллионы вышедших из общины, покинувших отчие дома и переселявшихся за Урал, массовая продажа полосок, постоянные переделы и новое землеустройство - все это создавало атмосферу неустойчивости и всеобщей истерии. А невозможность противостоять издевательствам и насилию, ощущение бессилия против несправедливости - по всем законам социальной психологии - рождало лишь злобу и ненависть. Столыпин хотел принести успокоение, но принес лишь новое всеобщее озлобление. Это и стало одной из главных причин того глубокого нравственного кризиса, в который была ввергнута Россия.

Столыпин  после подавления первой русской  революции мечтал об умиротворении  и двадцати годах покоя. Не вышло. Не о «благостности» шла речь, а о том, что в стране вновь назревал кризис общенационального масштаба.

Он  проявлялся в самых разных, порой, казалось бы, неожиданных формах. Летом 1913 года Государственную Думу буквально  сотрясали речи, направленные на необходимость  усиления борьбы с «хулиганством». Вполне лояльный журнал «Нива» по этому  поводу писал:

«О  том, что такое хулиганство и  каковы его корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, которые  пишут громовые статьи, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские проекты. И те, и другие называют хулиганство  чисто деревенским озорством. Но это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В  буйных проявлениях своих оно  связано с абсолютным отсутствием  каких бы то ни было нравственных и  гражданско-правовых условий. Ничто  божественное и человеческое уже  не сдерживает…

Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие  деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской  народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный  народ, живший целые столетия определенным строем религиозно-политических понятий  и верований, как бы усомнился  в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души» [5].

Обратите  внимание - это писалось в 1913 году…

Весьма  информированный и опытный интриган князь Андроников докладывал великому князю Николаю Николаевичу:

«Конечно, путем репрессий и всякого  рода экзекуционных и административных мер удалось загнать в подполье на время глубокое народное недовольство, озлобление, повальную ненависть  к правящим, - но разве этим изменяется или улучшается существующее положение  вещей? … В деревне наступает  период “самосуда”, когда люди, окончательно изверившись в авторитет власти, в защиту закона, сами приступают к  “самозащите”… А убийства не перечесть! Они стали у нас обыденным  явлением при длящемся “успокоительном” режиме, только усилившем и закрепившем  произвол и безнаказанность административных и судебных властей» [6].

А умеренный земский либерал Д.Н. Шипов писал:

«…пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет, и в населении  воспитывают чувство злобы и  ненависти… Столыпин не видит или, скорее, не хочет видеть ошибочности  взятого им пути и уже не может  с него сойти».

И, наблюдая общую деморализацию общества, он считал даже, что лишь новый общественный взрыв может обновить общество, и  чем скорее он грянет, тем менее  он будет опасен [7].

И третье. Как следствие всего сказанного выше, именно в этот период происходит окончательный поворот на ту дорогу, которая приведет Россию к новой революции. Реформы, как известно, бывают разные. Одни предотвращают революционный взрыв. Другие, наоборот, лишь ускоряют революционный процесс, и столыпинская аграрная реформа сыграла именно такую роль.

Аграрная  реформа сделала то, чего не смогла сделать революция. Ибо даже в  моменты ее наивысшего подъема оставались регионы и социальные слои, стоявшие как бы вне общего движения. Реформа  внесла вопрос о собственности и  о земле в каждый крестьянский дом. Смута вошла в каждую семью. И не случайно наиболее умные и  богатые, на которых рассчитывал  Столыпин, остались в общине. Также  не случайно и то, что даже самые  правые крестьяне, как только в Думе речь заходила о земле, фактически выступали  с программой «черного передела». Член Государственного совета М.В. Красовский, выступая на Госсовете с докладом по Указу 9 ноября, с горечью отмечал: «Оказалось, что вместо степенных мужиков, которых думали получить в Думу в качестве представителей крестьянства, явилась буйная толпа, слепо идущая за любым руководителем, который разжигает ее аппетиты» [8].

И весь опыт восьми лет реформы показал  крестьянам, что ждать решения  аграрного вопроса от власти - бессмысленно.

И это не было случайностью. Один из основоположников современной западной социологии Питирим  Сорокин, формулируя отличие реформы  от революции, на первое место поставил следующий признак: реформа должна соответствовать «базовым инстинктам», менталитету данного народа, его представлениям о добре и зле. Если реформа не соответствует данному условию, она обречена и мирный выход из кризиса маловероятен.

Как же после этого относиться к тем, кто писал об искусственно навязанном стране «социалистическом выборе», который удался якобы лишь благодаря  случайному стечению обстоятельств, возникших  в ходе первой мировой войны? В  начале 1914 года, за полгода до начала войны, член Государственного совета, бывший министр внутренних дел П.А. Дурново в меморандуме на имя  Николая II подводил итог многолетним  размышлениям: