Личность Бориса Годунова

Как коренной великий  русский род, Шуйские ставились  “по отечеству” выше не

только всех прочих Рюриковичей, но и старейших Гедиминовичей. И поляки считали

их естественными  наследниками Московского царства  после конца Московской

династии. Сами Шуйские, конечно, знали о своем родословном  первенстве,

выражаясь о своих  предках, что они в князьях  “большая братия”. Но при Грозном

эта большая или  старейшая братия смиренно пошла служить в опричнину и спасла

свое существование  только безусловным послушанием  деспоту. Можно даже сказать,

что Шуйские были единственным среди заметнейших Рюриковичей родом, все ветви

которого не только уцелели, но и делали карьеру в эпоху опричнины. Казалось бы,

в новых условиях жизни и службы должны были завянуть старые владельческие

воспоминания и  притязания Шуйских. На деле же они  расцвели, как только умер

Грозный и забрезжила надежда на возвращение старых доопричнинских порядков в

Москве. Так же, как Шуйские, чувствовали себя и  другие пережившие опричнину

знатнейшие княжата. Поникнув под грозою опричнины, они  подняли головы с ее

концом и готовы были, вместе с Шуйскими, добывать себе утраченное первенство

при дворе наследника Грозного царя Федора. Но, как далее  увидим, достигнуть

успеха княжатам не удалось. Остатки княжеской знати  уже не составляли плотной,

однородной и  сплоченной среды. Брачные союзы, совершаемые  в угоду Грозному,

ввели в их семьи  нетитулованные элементы; случайности  карьеры ставили их

нередко в зависимость  от людей, по сравнению с ними более  “худородных”. Княжата

разбились на кружки и семьи пестрого состава, далеко не всегда согласные между

собою. Старые идеалы еще довлели над умами вожаков  этой среды и соединяли их в

общих стремлениях – в интригах и покушениях на захват влияния и власти. Но эти

интриги и покушения  не имели большой силы, не шли  далее придворной среды и

обычно имели  характер мелких житейских хитросплетений. На широкую арену

общегосударственной интриги вывела княжат только самозванщина, лет через

двадцать после  смерти Грозного.

Таким образом, княжата  потеряли в опричнине свои былые  силы. А кроме того, в

ту же эпоху  опричнины сложилась в московском дворце новая враждебная

княжеским традициям  среда – чисто дворцовой знати. Браки самого Грозного и

его сыновей приводили  в царское родство некняжеские  семьи московского

боярства. Последовательно  входили во дворец Захарьины-Юрьевы, Годуновы,

Нагие. За дочерью  или сестрой царицей во дворце укоренялись ее отец и братья.

Государь, воздвигнув гонение на княжат, вместо них выносил  на верхе женину

родню и давал  ей первые места, освобожденные от княжеской  знати. Благодаря

царской ласке, родственные  царю семьи укрепились очень прочно в московском

правительстве и администрации и притянули туда за собою свое многочисленное

родство. В особенности  хорошо, Захарьины-Юрьевы и Годуновы, сумели

воспользоваться своим придворным положением. К концу XVI века оба эти рода

обратились в  большие гнезда родичей, объединенных каждое господствующею в нем

семьею ближайшей  царской родни. Среди Захарьиных первенствовала семья

царского шурина Никиты Романовича Юрьева, среди Годуновых  – семья Бориса

Федоровича Годунова, также царского шурина. Вокруг Юрьевых  группировались их

“братья и великие  други” князья Репнины, Шереметьевы, их зятья князья

Черкасские, Сицкие, князь Троекуров, князь Лыков-Оболенский, князь Катырев-

Ростовский, семья  Карповых, Шестуновых и многие другие менее заметные семьи

(Михалковы, Шестовы, Желябужские). Годуновы сами по себе были многолюдны и

также имели свой круг, подобно Романовым-Юрьевым (Скуратовы-Бельские,

Клешнины и др.). Эта знать была очень далека от вожделений княжат, помнивших

удельную старину  и мечтавших о возвращении к порядкам, бывшим до опричнины.

Именно в пору опричнины и, быть может, благодаря  ей в новом “дворе особном”

Грозного эта  дворовая знать получила свое придворное и служебное первенство.

Были ее члены  опричниками или не были, все равно: они не могли негодовать на

порядки Грозного, как негодовали истинные княжата. Носили они сами княжеский

титул или нет, они были втянуты в новый круг житейских интересов, держались

дворовым фавором  и уже перестали быть “княжатами”  по своему духу и классовым

идеалам. Для них  возвращение к доопричнинским порядкам было бы утратой только

что приобретенного положения во дворце.

Итак, в исходе XVI века взаимоотношение боярских групп  существенно изменилось

по сравнению  с началом этого столетия. Взамен прежних “исконивечных

государских”  слуг и новоприбылых “княжат” перед нами две группы смешанного

состава. Обе они  уже достаточно “старо” служат в Москве и обе достаточно

перемешались между  собою путем браков и иных житейских  сближений. Обе поэтому

стали пестры по составу, а в опричнине сравнялись и  по служебным и

местническим отношениям. Но в одной из них жил еще  старый дух, цела была

удельная закваска и горела ненависть к опричнине, направленной как раз на эту

группу. В другой же приверженность к Москве как к давнему месту службы

получила характер привязанности к династии, с которой  удалось этим людям

породниться и  связать свои семейные интересы. Здесь, напротив, жило

стремление сохранить  опричнину или, точнее, тот служебный  и придворный

порядок, который  создался во дворце как последствие  опричнины и вызванного ею

падения княжеской  знати. Именно опричнина была наиболее острым вопросом, на

котором расходились и враждовали боярские группы, из-за которого они готовы

были вступить между собой в борьбу. Исход  этой борьбы в ту или иную сторону

решил бы второй столь  же острый вопрос – о том, которой  из боярских групп

будет принадлежать первенство во дворце и в правительстве.

Так стояло дело в  Москве в минуту смерти Ивана Грозного и в первые дни власти

его преемника  царя Федора Ивановича.

     4

     ГРОЗНЫЙ умер неожиданно для окружавших его, 18 марта 1584 года. После

него осталось два сына: старший от первого брака  Федор и младший, от седьмой

жены Грозного, – Дмитрий. О старшем Федоре, которому было уже 27 лет, широко

шла молва, что  он слаб в умственном отношении: “как слышно, мало имеет

собственного разума”, писал о нем в апреле 1584 года польско-литовский посол

Лев Сапега. “Царь несколько помешан, – говорил о Федоре шведский король Иоанн в

официальной речи в 1587 году. Русские на своем языке  называют его «durak».

Младший “царевич”  Дмитрий родился в 1582 году от седьмой  жены Грозного Марии

Федоровны  Нагой. Хотя царь и справил должным обычаем  свою “свадьбу” с седьмой

супругой, но канонически  это сожитие не было законным браком, и положение

последнего сына Грозного царя могло возбуждать некоторые  сомнения. Во всяком

случае из двух наследников Грозного только один старший  брат был бесспорно

правоспособным, и оба требовали опеки – один по малолетству, а другой по

малоумию. В Москве не было сомнения, что престол принадлежит старшему. Младшего

Дмитрия с его  роднею поспешили выслать из Москвы на “удел” – в тот “удельный”

город Углич, который  сам Грозный еще в 1572 году предназначил по своему

завещанию младшему сыну (тогда – Федору). Любопытно, что очень зоркий дипломат

Лев Сапега, приехавший в Москву тотчас по смерти Грозного и имевший возможность

очень много знать через “шпигов” (лазутчиков), в своих письмах ничего не

упоминает о Дмитрии: очевидно, имя Дмитрия не играло тогда никакой роли в

вопросе о престолонаследии, и удаление Дмитрия с его матерью  и с ее родней на

удел не составляло заметного события для московского  населения. Нагих с их

“царевичем” просто убрали из предосторожности, как вообще из осторожности и

подозрительности  Москва принимала разнообразнейшие меры предупреждения против

возможных осложнений во все важные моменты своей политической жизни.

- Неспособность  и малоумие царя Федора, естественно, ставили на очередь

вопрос об опеке  над ним. Молва говорила, что Грозный  сам определил, кому из

бояр быть при  Федоре опекунами и поддерживать царство. Современники называли

определенно имена  важнейших бояр, удостоенных чести  править государством.

Карамзин поверил  их сообщениям и создал такое представление, что при Федоре

действовала формально  боярская “пентархия”, состоявшая из князей И. Ф.

Мстиславского и  И. П. Шуйского, бояр Н. Р. Юрьева и Б. Ф. Годунова и любимца

Грозного оружничего Б. Я. Бельского. За Карамзиным о пентархии говорили и

другие историки. Однако ближайшее знакомство с документами  той эпохи никакой

“пентархии” не открывает. При Федоре просто собрались его ближайшие

родственники: его  родной дядя по матери Никита Романович  Юрьев, его

троюродный брат князь Иван Федорович Мстиславский с сыном Федором Ивановичем

и его шурин  Борис Федорович Годунов. По свойству и родству со всеми этими

тремя фамилиями  имел во дворце значение князь Иван Петрович Шуйский и,

наконец, стремился  удержать свое положение царского фаворита Богдан Яковлевич

Бельский, который  в последние годы Грозного пользовался  большой любовью и

доверием царя, хотя и не был пожалован в бояре. Эти лица не все одинаково

дружили друг с  другом. По-видимому, Бельский готов  был на интригу против

прочих, а Годунов  выжидал, не выступая пока на первый план.

2 апреля интрига  вскрылась. После приема литовского  посла Льва Сапеги, когда

бояре разъехались  из Кремля по домам обедать, Бельский, опираясь на

стрельцов, затворил Кремль и пытался убедить царя Федора сохранить “двор и

опричнину” так, как было при его умершем отце. По-видимому, он думал

присвоить себе при  этом первую роль, как старому опричнику, и устранить от

царя “земских бояр” князя Мстиславского и  Юрьева. Бояре получили тотчас же

весть о происходящем в Кремле и бросились туда. Стрельцы Вольского, однако,

отказались пропустить их в Кремль: успели туда проникнуть только Мстиславский

“сам-третей”  и Юрьев “сам-друг” – без  обычной боярской свиты. Тогда их люди

подняли крик, боясь, что Бельский погубит их господ; стрельцы же начали их

бить. На шум сбежался народ: дело было у Кремлевских стен на Красной площади,