Личность Бориса Годунова

века, до тех пор, пока судьба не послала обеим сторонам своеобразное

испытание в виде появившейся в Москве толпы служилых князей или “княжат”, как

называл их Грозный.

Собирание великорусских  земель под властью Москвы сопровождалось обычно тем,

что князья, владевшие  этими землями, оказывались и  сами в Москве. Если они не

убегали по своей  доброй воле от великорусских государей  в Литву и если их не

выгоняли сами государи, то им некуда было деться, кроме  Москвы. Они приходили

туда, били челом  великому государю в службу и “приказывались”  ему со своими

княжествами; великий  же государь их жаловал, в службу принимал, а потом,

получив от них  их волости как политическое владение, жаловал князей их же

волостями “в вотчину”, то есть передавал им их волости  в потомственное

частное обладание. Так совершалось превращение  “государя князя” в служилого

человека, «холопа» великого государя Московского. После  того, как московские

власти водворяли  в княжеской волости свои порядки  и извлекали из нее все, что

там надобилось великому государю, волость передавалась в  распоряжение ее

наследственным  владельцам уже на новых основаниях: она превращалась в простое

льготное владение, где владельцы обладали иммунитетом  и величали себя по-

старому «государями», перестав быть ими на деле. С горьким  сарказмом

рассказывает о  подобном превращении Ярославля  в московскую волость

ярославский летописец, местный патриот. В этой скорбной повести указано на

то, что ярославские  князья от Москвы получили даже не свои старые земли, а в

их замену, вместо их вотчины, новые волости и села. Большим гнездом мелких и

бедных землевладельцев  осели они в XVI веке при московском дворе после

разгрома их княжения московскими “чудотворцами”, вроде  Алексея Полуектовича и

Ивана Агафоновича. Понятно, какие они питали чувства к этим чудотворцам и к

их вдохновителям  московским государям. Происходивший из числа именно таких

ярославских князей “изменный ярославский владыка” (по слову Грозного) князь

Андрей Михайлович Курбский, укрывшись от руки Грозного за литовским рубежом,

не пощадил московского  государя и его предков в своих  отзывах о них. “Обычай

у московских князей, – писал он, – издавна желать братии своих крови и губить

их, убогих, ради окаянных вотчин, несытства ради своего”. Этому обычаю не

причастны, по словам Курбского, его предки и родичи –  ярославские князья. Так

откровенен мог  быть эмигрант, спасшийся от рук  московского тирана. Те же

княжата, которых  неволя загнала в Москву и отдала в руки московской власти,

должны были молчать  перед этой властью и покорно  нести в Москве свою службу

наряду с простыми нетитулованными боярами и слугами  великого государя. Но в

их душах кипела та же ненависть к поработителю и цвели такие же воспоминания

о былой самостоятельности, какими был полон Курбский. Под  пятой московской

династии служилые князья не забывали, что и они  такая же династия; “что все

старинные привычные  власти Русской земли (говорит о  них В. О. Ключевский), те

же власти, какие правили землею прежде по уделам только прежде они правили ею

по частям и  по одиночке, а теперь, собравшись в Москву, они правят всею

землею и все  вместе”. Taкoe понимание дела было свойственно не одним

княжатам; все признавали их “государями” и, в отличие от них, царя

Московского звали  “великим государем”, почитая (по выражению  Иосифа

Волоцкого), что  великий государь “всея Русские  земли государям государь”. В

первое время  служилые князья в Москве не смешивались  с простыми боярами и

составляли собою  особый служилый слой; “князи и бояре” – обычная формула

официальных московских перечней. Только с течением времени  постепенно возник

обычай жаловать наиболее родовитых княжат в бояре, а тех, кто “похуже”, и в

окольничие, и таким  способом княжата понемногу вошли  в боярскую среду старых

“исконовечных московских слуг”.

Но это было только официальное, внешнее уравнение  княжат с простыми боярами.

И те и другие помнили  свое различие. Опираясь на “государев родословец”

(официальный перечень  служилых княжеских и боярских  родов), княжата требовали

себе первенства во дворце и на службе и считали  простых бояр ниже себя по

самой “породе”, так как по тогдашнему выражению, те пошли “не от великих и не

от удельных князей”. При случае княжата были готовы обозвать и “честных” или

“больших” бояр рабами по отношению к себе, к государям. Некоторые из

ростовских князей дошли даже до того, что в 1554 году заявили неудовольствие

на брак Грозного с Анастасией Романовной потому, что, по их мнению, это был

брак недостойный: государь женился и тем обманул  их, княжат, ожидавших, по-

видимому, его брака  с царевною или княжною, по примеру  Ивана III и Василия

III. Но на княжеские  неудовольствия у старинных московских  бояр оказывался

свой ответ. Они  помнили то время, когда их предки работали в Москве против

удельных князей и слагали государственный порядок  и народное единство в

противность княжескому удельному сепаратизму. Их боярские роды были в Москве

“своими” в  ту пору, когда предки княжат сидели еще по уделам или служили не в

Москве, а в других “великих княжениях” (Тверском, Рязанском  и др.). Мысль о

своем московском туземстве старые бояре и выражали в словах, что они

“исконовечные государские, ни у кого не служивали, кроме своих государей” –

московских князей. Память о прежних заслугах и принцип  туземства помогли

избранным фамилиям нетитулованного боярства удержаться в первых рядах

московских сановников княжеского происхождения. “Коренное  гнездо старого

московского боярства, свившееся еще в XIV веке, – говорит В. 0. Ключевский, –

уцелело среди  потока нахлынувшего в Москву знатного княжья; придавленное им

наверху, вытесняемое  с высшей служебной ступени, это  боярство отстояло вторую

ступень и господствовало на ней в XVI веке, стараясь в свою очередь придавить

и пришлое боярство из уделов, и второй слой бывшего удельного княжья,

пробивавшийся наверх, к своим старшим родичам”. От соперничества “старого

гнезда” не поздоровилось  в Москве многим княжеским ветвям. В то время, как

простые слуги: Морозовы, Салтыковы, Шеины, Захарьины и Шереметьевы,

Бутурлины, Сабуровы и Годуновы, Плещеевы держались на вершинах служебной и

придворной знати, многие князья спустились в служебные  низы. Таких ветвей

много было, например, среди ярославских и ростовских князей. Иван Грозный о

князьях Прозоровских писал с пренебрежением, что московских государей таких

была не одна сотня. Иностранец Флетчер выражается еще сильнее: по его

сообщению, “измельчавших  князей в Московском государстве  так много, что их

считают за ничто, и нередко можно встретить князей, готовых служить

простолюдину за 5 или 6 рублей в год; а при всем том они горячо принимают к

сердцу всякое бесчестие или оскорбление прав своих”.

Если появление  в Москве служилых княжат оказалось  тяжким житейским испытанием

для коренного  московского боярства, то и для  государей московских княжата

оказались неприятными  и неверными слугами. Грозный  в своих посланиях к

Курбскому много  раз намекает на то, что ему были известны враждебные мысли и

речи князей бояр. Одни “укоризны” и ”досады”, конечно, не составляли бы

политического неудобства. Власть чувствовала неудобство, во-первых, от

постоянных местнических притязаний княжат, а во-вторых, от княженецких

вотчин, которые  оставались в руках у князей.

Местничество –  очень известный обычай древней  Руси. Так повелось, что во

всяком деле и во всяком собрании люди считались “породою” и “отечеством” и

размещались не по заслугам и таланту, а по знатности. Обычай господствовал

над умами настолько, что его признавали решительно все: и бояре, и государь,

и все прочие люди. Знали, что “за службу жалует государь поместьем и

деньгами, а не отечеством”, а потому и терпели, что люди высокой породы

властно шли по отечеству всюду на первые места, ссорились из-за этих мест и

не искали воли и ласки великого государя для  их занятия. Государи могли

устранить отдельных  неугодных им лиц, даже погубить их; они могли выносить

наверх своих  личных любимцев. Но они не могли  устранить всю среду княжеской

аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой

среды государством. Надобно было изобрести какую-нибудь общую меру против

княжеской аристократии, чтобы освободить монарха и его  правительство от

сотрудничества  такой неблагонадежной помощницы. Необходимость подобной меры

для успехов московского  самодержавия представляется вполне ясно.

Менее ясен вопрос о так называемых княженецких вотчинах. Оставленные Москвой во

владении своих прежних державных обладателей, они все-таки заботили московских

государей и возбуждали их подозрительное внимание. От времени  Ивана III и до

конца XVI столетия идут ограничительные распоряжения о таких вотчинах: княжатам

запрещается продавать  их земли кому бы то ни было без ведома великого князя;

иногда определенно  ограничивается круг лиц, которые могут  наследовать и

приобретать такие  вотчины; иногда правительство прибегает  к конфискации таких

вотчин. Словом, Москва не спускает глаз с княженецкого землевладения. Зато и

княжата, когда  возросло их влияние на дела в малолетство  Грозного, прежде всего

хватаются за свои княженецкие вотчины. Грозный жалуется, что при нем они

возвратили себе ограды и села, взятые у княжат его  дедом, и разрешили свободное

обращение княжеских  вотчин, запрещенных к продаже  и отчуждению московскими

государями до Грозного. Чем именно вызывалось такое  ревнивое внимание власти к

княжескому землевладению, из документов не понятно: распоряжения давались без

явных мотивов. Можно  только догадываться, что крупные  вотчины лежали в основе

экономической силы княжат, и правительство могло  опасаться этой силы ввиду

явной оппозиции  княжат-владельцев. Кроме того, в  своих владениях княжата,

вековые владельцы  удельных вотчин, сохраняли с их населением крепкую

наследственную  связь. Они были давними законными  “государями” своих земель и их