Личность Бориса Годунова

доказывал нам (студентам), что Борис Годунов не был убийцей  царевича Дмитрия

и не мог быть». С кафедры и в печать переносил  Погодин свою симпатию к

Борису. За Погодиным  следовал Н. С. Арцыбашев (1830) с его  оправданием Бориса

от обвинения  в покушении на царевича, А. А; Краевский (1836) с общей

панегирической  характеристикой Бориса и П. В. Павлов (1850) с его указанием

на положительное  значение всей деятельности Годунова как правителей и

политика. Позднее  в пользу Бориса по разным поводам  высказывались К. С.

Аксаков (1858), Е. А. Белов (1873), А. Я. Шпаков (1912) и некоторые  другие

писатели. Нельзя, однако, скрыть, что если не враждебны, то, во всяком

случае, очень холодны к Борису остались такие авторитетные исследователи, как

С. М. Соловьев и  В. 0. Ключевский.

Однако их историческая прозорливость позволила им рассмотреть  в Борисе не

одни черты драматического злодея, но и качества истинно государственного

деятеля. Со времени  именно “Истории” Соловьева Борис  стал предметом не

столько обличения, сколько серьезного изучения. Быть может, дальнейшие успехи

историографии создадут Борису еще лучшую обстановку и дадут  его

“многострадальной тени” возможность исторического  оправдания.

     2

     НЕТРУДНО собрать данные для “послужного списка” Бориса Федоровича

Годунова; их сохранилось  немного. Происходил он из рода “исконивечных”

московских служилых “вольных слуг”, которые гордились  тем, что они

“исконивечные государские ни у кого не служивали кроме своих государей”. По

родословному преданию (которого никто не оспаривал), предком  Годуновых был

ордынский мурза  Чет, приехавший около 1330 года из Орды служить великому князю

Ивану Калите и крещенный с именем Захария. Кроме Годуновых, от Чета пошли столь

“честные семьи”, как Сабуровы и Вельяминовы. Если это не была самая вершина

московской знати, то во всяком случае это был слой, близкий к вершине,

попадавший в думные чины и служивший во дворце. Едва ли прав был с точки зрения

историка А. С. Пушкин, влагая в уста князя Шуйского (в  “Борисе Годунове”)

пренебрежительные слова о Борисе: “Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять

палача и сам  в душе палач”. Шуйские, конечно, могли  свысока смотреть на

Годуновский род, не княжеский и до ласки Грозного не боярский; но никто не мог

бы в XVI веке назвать Годунова “вчерашним рабом” и “татарином”. Два с половиной

века род был  православным и с 70-х годов XVI столетия решительно вошел в думу в

лице Дмитрия Ивановича, Ивана Васильевича и Бориса Федоровича Годуновых.

Личная карьера  Бориса началась для него рано: лет 20 от роду, около 1570

года, он женился  на дочери государева любимца Григория (Малюты) Лукьяновича

Бельского-Скуратова  и стал придворным человеком. Приближенность его к

Грозному царю выразилась в том, что он занимал  должности и исполнял поручения

“близкое от самого государя: бывал у него “рындою” (в ближайшей свите) и

“дружкою” на свадьбах царских. В тридцать лет Борис  уже получил боярский сан,

будучи названым в бояре в 7089 (1580-1581) году “из крайчих” или “кравчих”

(должность важная: крайчий за государевым столом ставил кушания, приняв их от

стольников и  сам отведав с каждого блюда). Все такого рода данные о Борисе

приводят к мысли, что он был личным любимцем Грозного и своими ранними

успехами был  обязан не столько своей “породе”, сколько любви царя к его

семье, если не к  нему самому. Таким же доказательством  фавора Годуновых может

служить и женитьба царевича Федора Ивановича на сестре Бориса Ирине Федоровне

Годуновой (вероятно, в 1580 году). Выбрав для сына жену в  семье Годуновых,

Иван Грозный  ввел эту семью во дворец, в свою родню. В качестве царского

родственника Борис  в ноябре 1581 года мог благовидно вмешаться в семейную

ссору Грозного царя. По летописному рассказу, вполне правдоподобному, он

получил тяжкие побои  от царя за то, что дерзнул вмешаться  во внутренние дела

государя и заступиться  за царевича Ивана Ивановича, которого, как известно,

Грозный до смерти избил. Царь и Борису причинил много  терзаний. Вследствие

такого “оскорбления”  Борис расхворался и долго  лечился. Посетивший его на

дому Грозный  вернул ему свое расположение, и  Борис до самой кончины Грозного

прибывал у него в близости. В час смерти царя Ивана (1584) Борис находился

уже в числе  первейших государственных сановников и принял участие в

образовании правительства при преемнике Грозного царе Федоре Ивановиче,

неспособном ни к каким вообще делам. На втором году его царствования Борис

добивается уже  правительственного первенства, а в 1588 (приблизительно) году

делается формально  признанным регентом государства, “царского  величества

шурином”, “и добрым правителем”, который “правил землю  рукою великого

государя”. Целые  десять лет (1588 – 1597) правительствовал Борис в Москве,

раньше чем бездетная кончина Федора открыла ему дорогу к трону. Наконец, в

1598 году “lord-protector of Russia” (как звали англичане Бориса) был земским

собором избран на царство и стал “великим государем  царем и великим князем

всея России Борисом  Федоровичем”. Таков был житейский  путь Бориса,

исполненный успехов и блеска, необычайно удачный и, как увидим, полный

терний.

     3

     БОРИС вступил в правительственную среду и начал свою политическую

деятельность в  очень тяжелое для Московского  государства время. Государство

переживало сложный  кризис. Последствия неудачных войн Грозного, внутренний

правительственный террор, называемый опричниной, и беспорядочное  передвижение

народных масс от центра к окраинам страны – расшатали  к концу XVI века

общественный порядок, внесли разруху и разорение в  хозяйственную жизнь и

создали такую  Смуту в умах, которая томила всех ожиданием грядущих бед.

Само правительство  признавало великую нищету и “изнурение”

землевладельцев и отменяло всякого рода податные льготы и изъятия, пока

ситуация не измениться. Борьба с кризисом становилась неотложной задачей в

глазах правительства, а в то же время и в самой правительственной среде

назревали осложнения и готовилась борьба за власть. Правительству необходимо

было внутреннее единство и сила, а в нем росла рознь и ему грозил распад.

Борису пришлось взять на себя тяжелую заботу устройства власти и успокоения

страны. К решению  этих задач приложил он свои способности: в этом деле он

обнаружил свой бесспорный политический талант и в конце концов в нем же нашел

свое вековое  осуждение и гибель своей семьи.

·

     РАССКАЗ о деятельности Бориса необходимо начать с вопроса об устройстве

власти и о  борьбе за обладание ею. Это был  один из самых сложных и больных

вопросов московской жизни того времени. Страстность  и жестокость Грозного

придали ему особенную  остроту, вывели его из области теоретической  и книжной в

действительную  жизнь и обагрили напрасной кровью невинных жертв царской

мнительности и  властолюбия.

Объединение великорусских  областей под московской властью  и сосредоточение

власти в едином лице московского великого князя  совершились очень незадолго

до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца. Принимая титул царя

(1547) и украшая  свое “самодержавие” пышными  фикциями родства (идейного и

физического) со вселенскими династиями “старого” и “нового” Рима, Иван

Грозный действовал в молодом, только что возникшем  государстве. В нем еще не

сложился твердый  порядок, все еще только подлежало  закреплению и определению

и не было такой  “старины” и “пошлины”, которая  была бы для всех незыблемой и

бесспорной. Правда, власть “великого государя” на деле достигала чрезвычайной

полноты и выражалась в таких формах, которые вызывали изумление иностранцев.

Известны слова  австрийца барона Герберштейна о том, что московский великий

князь “властью превосходит  всех монархов всего мира” и что  “он применяет свою

власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по

своей воле жизнью и имуществом всех”. Это был бесспорный и очевидный факт, но

в глазах русских  людей XVI века он еще требовал правового  и морального

оправдания. Московская публицистическая письменность XVI века охотно

обсуждала вопросы  о пределах власти княжеской и  царской, о возможности и

необходимости противодействия  князю, преступившему богоустановленный предел

своей власти, о  нечестивых и лукавых властителях, наконец, о том, что власть

царская ограничивается законом божиим и действует только над телом, а не над

душою подвластных  ему людей. В основе подобных рассуждений  лежали требования

христианской нравственности и религиозного долга; в них не было стремления к

внешнему ограничению  княжеского и царского произвола. Напротив, вся церковная

письменность проникнута была мыслью о богоустановленности власти

благочестивого  московского монарха и о необходимости  повиноваться и служить

“истинному царю”, который есть “Божий слуга”, которого Бог “в себе место”

посадил и над  которым суд не властен. Налагая на “самодержца” обязанность

быть “истинным”, “правым”, “благочестивым”, церковные  писатели налагали на

подвластных такому царю людей обязанность служить  ему верно и безропотно.

Мысль о необходимости  “предела” самовластию великого государя, хотя бы и

законного и благочестивого, возникала в иной среде – именно в боярской. Здесь

руководились не столько благочестием, сколько практическими  соображениями.

Давно признано историками, что Москва была обязана своими первыми

политическими успехами московскому боярству. В Москве с XIV столетия сложился

определенный круг боярских семей, связавших свою судьбу с судьбою московского

княжеского рода и успешно работавших на пользу Москвы и ее князей даже и

тогда, когда сами князья оказывались – по малолетству  и иным причинам –

недееспособными. Династия признавала заслуги своих  бояр; знало о них и

население. Союз династии и боярства представлялся крепким  до середины XV