Методологические проблемы экономической науки

К. Менгер решительно отверг подобную стратегию, поскольку, по его мнению, такое «направление теоретического исследования принципиально исключает возможность достижения строгих (точных) теоретических познаний во всех областях мира явлений»7. Согласно Менгеру, точная наука - это сущностное знание, недоступное исследователю-эмпирику.

Хотя  по своему содержанию теории Менгера и «классиков» были существенно различными, в методологическом отношении между ними было много общего. Менгер оказался преемником Рикардо в отстаивании приоритета логического, дедуктивного метода и позитивного, т.е. независимого от политических, этических и иных ценностных суждений, характера экономического знания.

В «споре о методе» не было явного победителя, но он обнажил слабые стороны в  позициях оппонентов. Наиболее авторитетным подведением итогов этого спора  стала монография Д. Невилла Кейнса «Предмет и метод политической экономии» (1890)8, которая на десятилетия вперед определила моду на компромиссно-перечислительное изложение метода экономической науки.

Более важным результатом  было то, что  «спор о методе» послужил катализатором  выдвижения принципиально новых  подходов к изучению экономики. Среди  них были упомянутая выше эволюционистская исследовательская программа Т. Веблена; эмпиристская экономико-статистическая программа, нацеленная на поиск эмпирических закономерностей методами статистического анализа данных (У. Митчелл - в США, А.А. Чупров и Н.Д. Кондратьев - в России); методология познания социально-экономических явлений Макса Вебера и др. направления. Именно этим временем можно датировать начало современной эпохи в развитии экономической науки и экономической методологии. 

Но  если все же попытаться определить настоящего победителя в «споре о методе», то наилучший кандидат на такую роль - Альфред Маршалл, первый лидер будущего неоклассического «мейнстрима», главного течения экономической мысли ХХ в. Подъём и международное признание этого нового течения было прямым следствием падающего авторитета обеих научных школ - главных фигурантов «спора о методе».

      В своих «Принципах экономической  науки» Маршалл непосредственно  отвечает на вызов «спора о методе». Хотя его ответ не свободен от компромиссных  предостережений против крайностей, будь-то «факты без теории» или  «теория без фактов», ядро его  аргументации содержательно и последовательно. Это не что иное, как очерк принципиально  новой для экономической науки  исследовательской стратегии. С  философской точки зрения методологическая доктрина А. Маршалла стала наиболее влиятельным проводником позитивистских тенденций в экономической науке.

Ясно  осознавая ограниченные возможности  всякого обобщающего знания в  сфере, где «никакие два экономических  события не являются во всех аспектах полностью идентичными»9, Маршалл сделал еще один шаг в сторону снижения уровня притязаний теории в сфере экономического познания. Теория, по его выражению, «это не совокупность конкретных истин, а мотор, предназначенный для того, чтобы открывать такие истины»10. Иначе говоря, теория - это не само знание об объекте, а лишь способ его получения, инструмент познания. Корпус теоретического знания Маршалл - вслед за Ф. Бэконом - называл органоном, с той существенной разницей, что у Бэкона речь шла о чисто логических методах, а экономический органон Маршалла включал арсеналом методов конкретно научного исследования. Маршалл даже сравнивал научную теорию с машиной в фабричном производстве: получалось, что теория нужна там и постольку, где и поскольку есть рутинная научная работа, допускающая «механизацию».

Субстантивные, собственно содержательные исследования (не связанные с разработкой инструментария), выступали как исследования, основанные на применении «заготовленного» инструментария. Они были призваны «проливать свет на практические вопросы», т.е. быть тем, что сегодня принято называть прикладными исследованиями.

Фактически  Маршалл разделил экономическую  науку на фундаментальную и прикладную, отождествив фундаментальную компоненту с разработкой аналитического инструментария. В этой структуре не нашлось места  для фундаментальных исследований другого типа - ориентированных на формирование общей онтологической картины экономики, на сущностное осмысление новых явлений и фактов. И не случайно: Маршалл явно не доверял таким построениям. Урок естествознания он видел в том, что «физические науки претерпевали медленное развитие до тех пор, пока выдающийся, но нетерпеливый гений греков настойчиво искал единую основу для объяснения всех физических явлений, а быстрый прогресс этих наук в современную эпоху происходит благодаря разделению широких проблем на их составные части»11.

Свою  исследовательскую стратегию он пояснял образом «цепочек логического  вывода»: «...функция анализа и  дедукции в экономической науке  состоит не в создании нескольких длинных цепей логических рассуждений, а в правильном создании многих коротких цепочек и отдельных соединительных звеньев».12

      Маршалл адресовался не столько к экономической  науке, сколько к науке в экономическом  познании. Последняя и складывается из множества «коротких цепочек» точного, твердо установленного знания, или частных теорий. Этот взгляд нашел классическое выражение в знаменитой метафоре Джоан Робинсон, назвавшей экономическую теорию «ящиком с инструментами».13

      Как выбрать нужный инструмент из такого «ящика»? В маршаллианской экономике такой выбор вообще не относится к компетенции науки: ответственность науки не идет дальше рутинных аспектов экономического поведения, в то время как наиболее сложные вопросы, возникающие в хозяйственной жизни, остаются в сфере компетенции здравого смысла.

С утверждением теории Маршалла в качестве «мейнстрима» экономической науки ХХ в. развитие последней пошло по его сценарию. Быстро углублялась дифференциация и фрагментация экономических знаний. С начала ХХ в. при активной роли самого Маршалла резко ускорился процесс институционализации экономической науки: создавались университетские кафедры, началась и быстро расширялась специализированная подготовка студентов, учреждались научные журналы и исследовательские центры.

Заложенная  Маршаллом кембриджская традиция получила развитие в методологической доктрине крупнейшего экономиста ХХ в. Д. М. Кейнса. Следуя за Маршаллом, Кейнс называл экономическую теорию «ветвью логики». Он не верил в продуктивность попыток строить ее по образу естественных наук. Методологическое кредо Кейнса наиболее четко выражено в его письме к Р. Харроду (1938):

«Экономика - это наука мышления в терминах моделей в сочетании с искусством выбирать модели, релевантные в современном  мире... Цель модели - отделить действующие относительно долго или относительно неизменные факторы от преходящих или колеблющихся, чтобы разработать логический способ размышления о последних и понимать процессы, которые они порождают в конкретных случаях.... Хорошие экономисты редки, поскольку дар использовать «бдительное наблюдение» для выбора хороших моделей, хотя и не требует высокоспециализированных интеллектуальных навыков, оказывается весьма редким»14. 

4.4 Влияние неопозитивизма

Начиная с 30-х гг. ХХ в. в экономическую науку проникают новые методологические установки, основанные на идеях неопозитивизма и попперианства. Внимание сфокусировалось на проблеме демаркации, или - иными словами - отграничения научного знания от знания ненаучного. Научным стало признаваться только эмпирически проверяемое знание; к теории стали относиться, скорее, инструментально - как к эвристическому средству получения новых эмпирических обобщений. В своем стремлении обеспечить достоверность знания неопозитивизм выделил три основных условия научности: для “чистой теории” - логическую строгость; для эмпирического знания - надежное (проверяемое) соответствие данным опыта; для конкретной научной дисциплины - наличие четких правил “перевода” с языка теории на язык наблюдения, и наоборот.

      Последнее условие оказалось особенно жестким  для экономической науки. В результате, наличие разных критериев научности  для разных компонентов знания даже в рамках неоклассического “мейнстрима” дало толчок к усилению разрыва между теоретическим и эмпирическим знанием.   

      Одним полюсом притяжения стала “чистая  теория”, эпистемологически опирающаяся на рационализм в его различных проявлениях, другим - прагматический сектор науки, а также эконометрика - область исследований, в наибольшей мере отвечающая методологическим нормам эмпирицизма.

Традиционными для экономической теории были умеренно рационалистические установки, восходящие к методологии Д.С. Милля. Настаивая  на том, что  теория должна пользоваться абстрактным методом, Милль и  его последователи в ХХ в. (Ф. Найт, Л. Роббинс) были, тем не менее, «эмпирическими априористами» (Й. Клант), т.е. полагали, что исходные теоретические постулаты суть элементарные обобщения опыта.15

Оплотом рационалистических установок в  экономической науке середины ХХ в. была вальрасианская ветвь неоклассического «мейнстрима». Именно в ее рамках в период 1930-50-х гг. произошел переход экономической теории на язык математики и к методологическим стандартам формализованного знания. Главным средством анализа стало построение математических моделей, а главным критерием их научности - логическая строгость выводов. Образцовым воплощением нового типа теоретизирования послужила работа П. Самуэльсона «Основания экономического анализа» (1947)16. В качестве своего методологического кредо Самуэльсон провозгласил «выведение операционально значимых теорем», уточнив, что под операциональностью он подразумевает их эмпирическую проверяемость, или требование, чтобы они были выражены в такой форме, которая хотя бы в принципе допускала возможность их опровержения.17 Такая установка не противоречила позитивистским идеалам научности, но отдавала явное предпочтение теоретической работе ученого, пусть и с оговоркой относительно формы представления результатов.

Курс  на формализацию экономической теории усиливался процессами в самой математике. Если для Вальраса его математическая модель общего равновесия была выражением сущностных черт рыночной экономики, то в 40-50-е гг. ХХ в. теория общего равновесия  переосмысливается (Ж. Дебре и др.) в свете тогдашней математической моды как чисто формальная математическая конструкция, теоретические достоинства которой не зависят от ее возможных эмпирических интерпретаций. Эта тенденция, распространившаяся и на другие разделы теории (например, основанные на теоретико-игровых моделях), фактически отгородила «чистую теорию» от методологического диктата неопозитивизма, но одновременно дала повод для интерпретации такой теории в качестве отрасли прикладной математики.

Одновременно  в рамках неоклассического «мейнстрима» действовала инструменталистская тенденция к ограничению самостоятельного значения теоретических моделей вообще. Теории практически уравнивались с рабочими гипотезами, ценными лишь постольку, поскольку они содействуют получению тех или иных эмпирических результатов. Методологическим манифестом этого направления послужила известная работа Милтона Фридмена “Методология позитивной экономической науки” (1953),18 провозгласившая, что качество теоретических моделей не зависит от реалистичности предпосылок, положенных в ее основу и всецело определяется способностью теории давать достаточно точные предвидения.

Поводом для обращения Фридмена к методологии были дискуссии вокруг принципа максимизации прибыли как стандартной предпосылки микроэкономической теории. В полном соответствии с требованиями научности в конце 1930-х и в 1940-е гг. были проведены эмпирические исследования поведения фирм, призванные проверить надежность общепринятой теории. Результаты показали, что реальное поведение существенно отличается от того, как его представляют себе экономисты. Это поставило под удар все здание неоклассической теории.

Выступление Фридмена было ответом на эту критику. Линию своей обороны он строил на том, что требование реалистичности предпосылок теории заведомо невыполнимо: никакая теория не может претендовать на полное описание действительности. Хорошая научная гипотеза, напротив, должна быть экономной в средствах. Отсюда следовал самый знаменитый его вывод: «в общем плане, чем более важной является теория, тем более нереалистичны... ее предпосылки».19

Статья  Фридмена отразила реальные проблемы профессионального ремесла экономиста, и это обеспечило ей широкий резонанс в научном сообществе. Парадоксы Фридмена были основаны на важных интуициях, хотя, порой, страдали нечеткостью формулировок и логическими подменами.20 Это стимулировало более тщательную проработку вопроса о предпосылках теории, их разновидностях, эвристических функциях, а также применимости основного тезиса в теории фирмы.

Методологические  дискуссии между Самуэльсоном и Фридменом не привели к изменению общей ситуации: размежевание неоклассического «мейнстрима» на рационалистов и эмпириков сохранялось и послужило одним из катализаторов обострения методологических споров в мировой экономической науке в последней четверти ХХ в.

Начиная с 60-х гг. ХХ в. тенденция к «массовому производству» частных теоретических моделей получила новое ускорение. После ослабления интереса к прежнему научному лидеру - теории общего экономического равновесия - едва ли не главным направлением микроэкономического анализа стали исследования экономического поведения в разнообразных условиях: информационных и институциональных. Их цель - выявление взаимосвязей и закономерностей в экономических явлениях, справедливые «при прочих равных условиях», т.е. установленные для определенного набора условий (напр., для отраслей или фирм с определенного типа производственной функцией или для товаров с определенным типом эластичности спроса по цене и т.п.). Такие знания применимы постольку, поскольку реальные условия соответствуют условиям и предпосылкам, для которых эти результаты получены. Они фрагментарны по своей природе. Их взаимная общность обусловлена методами генерирования и не гарантирует согласованности в контексте использования. Если применимость таких знаний обусловлена достаточно редкими или уникальными обстоятельствами, то значимость теоретических обобщений может мало отличаться от значимости простого описания исторического опыта.