Правовой нигилизм и пути его преодоления

Тем не менее взгляды  Герцена отнюдь не отмечены юридико-мировоззренческими установками о роли права и  закона. Скорее наоборот.

Само собой, я не собираюсь обвинять революционных  демократов в юридическом нигилизме. Вместе с тем развитию правосознания  общества в плане повышения престижа и закона их «политико-правовые учения»  не очень-то способствовали, особенно с учётом революционных призывов «к топору». Напрасно это обстоятельство замалчивается в современной  литературе (хотя раньше оно освещалось ещё более скудно).

Хотя в программных  документах народнических организацией («Земля и Воля», «Народная воля»), так же как и позднее в программах социал-революционеров и социал-демократов, содержался ряд демократических  требований, тем не менее можно  утверждать, что в целом идеология  и практика народничества (так же как идеология и практика социал-революционеров и социал-демократов) невысоко оценивали  право. Всё, что было связано с  правом интересовало их в той мере, в какой это способствовало или, наоборот, мешало революционным установкам. С этой точки зрения чрезвычайно  любопытен следующий исторический факт — во время дискуссии один из читателей П. Л. Лаврова обратился  к нему с таким поистине провидческим вопросом: «Вы, вероятно, согласитесь, что поднять народ для резки, внушить измученному, умирающему от голода крестьянину и рабочему необходимость  правовой расплаты ещё не значит сделать  из него гражданина будущего свободного, идеального общества». В ответ П. Л. Лавров предостерёг вопрошавшего от приверженности к конституционности, призывая его «бороться с конституционалистами, чтобы те, которые только сочувствуют нам, а не прониклись ещё социалистическим сознанием, не могли пристать к фальшивому, ненадёжному знамени конституционализма». В своей работе о государстве П. Л. Лавров развивал мысль о том, что «юридическая функция» государства ничего хорошего обществу не принесла. А ещё раньше в «Исторических письмах», выдвинув странную альтернативу, утверждал, что «замена честности законностью есть явление антипрогрессивное». Это достаточно близко по смыслу к известной формуле: «Жить надо не по закону, а по совести».

Несомненно, что антиправовой была позиция экстремистского крыла  народничества, а тем более анархистских и близких им течений. Если согласиться  с мнением И. А. Бердяева, который  характеризовал русское сознание, как  сознание крайностей, одной из которых  является дух анархизма, то не следует  недооценивать влияние этих течений. В отношении права, как государства  они бескомпромиссны. В «Программе международного социалистического  альянса» М. А. Бакунин требовал немедленной  отмены «всего того, что на юридическом  языке называлось правом, и применение этого права». Он же утверждал, что  для торжества свободы надо отбросить  «политическое законодательство». В отрицании конституции теоретик анархизма как бы солидаризировался  со славянофилами и их последователями. И уже совсем по-аксаковски звучит бакунинское изречение в его  книге «Государственность и анархия»: «Немцы ищут жизни и свободы своей  в государственности и государстве; для славян же государство есть гроб». Один из исследователей бакунинского наследия посчитал в критике права  положительным то, что она «способствовала  изживанию в среде рабочих  и революционной молодёжи иллюзий, связанных с надеждой достичь  социалистического благоденствия  исключительно с помощью выборов  в парламент и надлежащих законов» (видимо на его исследование наложило свой отпечаток время — работа была написана в раннеперестроечный период).

«Способствование  изживанию» и без того не столь  великих правовых и конституционных  иллюзий, чем усиленно занимались и  правые и левые ничего хорошего в  России не принесло.

Толстовство.

В 1910 году в Москве с небольшим интервалом хоронили двух известных всей России людей, и  оба раза похороны вылились в массовую политическую демонстрацию. Один из них  — лидер кадетской партии, председатель Государственной Думы проф. С. А. Муромцев, другой — великий русский писатель Л. Н. Толстой. Очевидно, эта близость во времени и породило сопоставление, сделанное другим деятелем партии кадетов  Н. Гредескулом в статье, посвящённой  памяти Муромцева. Оно звучало так: «И как общественный деятель, и как  учёный Муромцев видел в праве  величайшую общественную ценность.... он любил право как священник  любит свою службу или как художник любит своё искусство... В этом отношении  он был полной противоположностью, например, Л. Н. Толстому, который ненавидел  и презирал право».*

Как ни резко звучат последние слова — они справедливы. Если прочитать основные произведения писателя именно под углом отношения  Л. Толстого к юриспруденции, систематизировать  все высказывания его о праве, правосудии, юридических профессиях и науке, то получиться неплохое обвинительное  заключение. Центральным обвинением правосудия стало произведение «Воскресение», где, во-первых, происходит грубейшая  судебная ошибка по вине присяжных  заседателей (престиж которых был  несомненно также подорван этим романом), а, во-вторых, сами «вершители правосудия»  показаны в весьма не приглядном виде — это люди, которых абсолютно не волнует судьба подсудимой и которые даже во время судебного заседания целиком поглощены своими проблемами.

На склоне лет  Л. Н. Толстой в «Письме студенту о праве» высказался предельно кратко, назвав право «гадким обманом». Закон  и совесть для писателя — понятия  альтернативные и даже полярные; жить нужно не по закону, а по совести.

Многие последователи  справедливо отмечали, что антиюризм  Толстого сложился на благородной почве  осуждения российских порядков, особенно это касалось беззащитности простого человека перед беспристрастным  лицом закона и всемогущей юстиции. Однако не правы те, кто считает, что Толстой нападал только на отечественные законы, — писатель не щадил и более развитые в  демократическом плане правовые системы. В 1904 году, отвечая американской газете, Л. Н. Толстой утверждал, что  усилия западных стран, результатом  которых стала конституция и  декларация прав и свобод. Были напрасными и абсолютно не нужными, это был  неправильный и ложный путь. Досталось  и юридической науке, которую  писатель квалифицировал (всё в том  же «Письме к студенту») как ещё  более лживую, чем политическая экономия.

По мнению известного юриста и политического деятеля  В. А. Маклакова, известного своими трудами  по истории русской общественной мысли, «ни на какую другую деятельность, кроме разве военной, Толстой  не нападал так настойчиво и постоянно, как на судебную» . Впрочем, необходимо отменить, что в этих нападках Толстой  не был одинок. В русской литературе подобное отношение к суду (а во многом и к праву и к закону) получили широкое распространение. В самом деле, если взять, например, творчество Ф. М. Достоевского, то мы увидим без труда то же самое неуважительное (если не сказать презрительное) отношение  к закону, что и у Толстого, т.е. тот же самый правовой нигилизм. Родион Раскольников («Преступление  и наказание») — убийца, но у читателя (вслед за самим Достоевским) возникает  к нему невольное сочувствие, он (читатель) симпатизирует Раскольникову  намного больше, чем, скажем, следователю  Порфирию с его казуистикой и  «душевыматыванием», хотя, казалось бы, следователь выполняет нужную функцию, — пытается изловить и изобличить преступника, чтобы подвергнуть  его справедливому наказанию.

Во втором наиболее известном произведении Достоевского — о «братьях Карамазовых» происходит чудовищная ошибка, из-за которой ломаются судьбы и несправедливо обвинённого, и близких ему людей. Известный  писатель М. Алданов. Анализируя подобные взгляды писал: «В русской литературе есть немало симпатичных убийц, но нет  ни одного симпатичного адвоката... Она  не любит суд вообще и в его  изображении шло «по линии  наименьшего сопротивления».

«Вехи».

Несомненно, что представители  русской религиозной философии  Н. Н. Бердяев, С. Н. Булгаков и др., объединившиеся в авторский коллектив получившего  широкую известность сборника «вехи», обладали высокой правовой культурой. И, тем не менее, общая позиция  мировоззрения авторов «Вех»  отмечена глубокой печатью антиюридизма.

В предисловии к  сборнику эта позиция сформулирована так:» Признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития  в том смысле, что внутренняя жизнь  личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что  она, а не самодовлеющие начало политического  порядка, является единственным прочным  базисом для всякого общественного  строительства«*.

Поскольку право  есть «внешняя форма общежития», «начало  политического порядка», то сколько-нибудь существенного интереса для представителей религиозной философии оно не имеет и вольно или невольно изгнано  из числа ценностей духовной жизни, призванных обеспечить успех общественного  строительства. Оно не удостоено  чести быть в одном ряду с христианскими  идеалами, православной соборностью, нравственным началом и т.д.

Характерно, что даже Б. А. Кистяковский, единственный защитник права в сборнике, делал существенные уступки своим философским коллегам. Право, писал он,» не может быть поставлено рядом с такими духовными  ценностями, как научная истина, нравственное совершенство, религиозная  святыня«**. Право для Кистяковского  — это лишь внешняя свобода, обусловленная  общественной средой, а потому относительная. Она на порядок ниже безотносительной внутренней свободы, т.е. свободы духовной. Но Кистяковский хотя и признаёт, что  эта внутренняя свобода зависела и от права, он понимает опасность  «кризиса самосознания» и недооценки социальной роли права. Но в сборнике он одинок.

В. С. Соловьёв, яркий  мыслитель и если не основатель, то предтеча школы религиозных философов, в своем поиске универсального мировоззрения  помнил о праве, но отводил ему  не очень значимую роль «некоторого  минимума нравственности». Этого барьера  правопонимания представители школы  преодолеть не смогли. По мнению же Бердяева, право имеет значение в человеческом общении лишь как средство помешать проявлению низменных свойств и  пороков людей и гарантировать  тем самым «минимум человеческой свободы».»Правовой строй, по его  мнению -, это лишь «узаконенное недоверие  человека к человеку».

Право не обладает потенциалом  для широких преобразований и  совершенствования общества. «Можно признавать неизбежность и относительную  иногда полезность конституционализмаи  парламентаризма, но верить, что этими  путями можно создать современное  общество, можно излечить от зла  и страданий уже невозможно... Вера в конституцию — жалкая вера. Вера должна быть направлена на предметы более достойные, делать же себе кумира из правового государства недостойно».

Итак, праву отведено небольшое место в системе  социальных ценностей, в ряду средств  общественного прогресса. Видный русский  юрист И. А. Покровский писал о  позиции авторов «Вех», что за призывом к нравственному совершенству, в поисках абсолютного добра  был оставлен без внимания тот  практический путь. По которому следует  идти. «По этой же причине мы свысока  и с презрением относимся к  праву. Мы целиком в высших областях этики, в мире абсолютного и нам  нет никакого дела до того в высокой  степени относительного и несовершенного порядка человеческого общения, которым является право».

На страницах не менее известной книги «Из  глубины. Сборник статей о русской  революции», где примерно тот же круг авторов, что и «Вехах» была сделана попытка осмыслить «то  ни с чем не сравнимое морально-политическое крушение, которое постигло наш народ  и наше государство». На страницах  того же сборника И. А. Бердяев резко  обрушился на «толстовский анархизм». Он писал: «Толстой оказался выразителем  антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию». Однако в том, что касается права, различия между Толстым и Бердяевым  не столь существенно. Ведь и Бердяев  ставил нравственные и христианские заповеди куда выше права.

Чтобы у читателя не сложилось слишком мрачное  представление напомним ещё раз  о том, что в России в конце XIX-XX веков существовало сильное  либеральное течение, которое вело активную деятельность в защиту права, конституционализма, правовой государственности. Юридическая наука находилась на уровне высоких мировых стандартов, возросла роль юридических профессий. Но в стране с огромным, исторически образовавшимся дефицитом правосознания, низкой правовой культурой, активным антиюридизмом в духовной этого оказалось мало. 

Антиправовой морализм.

После этого «правового урока», который получила наша страна в ходе социалистического строительства, сегодня мало кто решится поставить  под сомнение высокую социальную ценность права и предсказать  его отмирание. Юридического нигилизма  немало, но он осуждается. Идея правового  государства достаточно прочно вошла  в сознание и определяет многие ориентации. Это не означает, что на идеологическом уровне (не говоря уже об обыденном  сознании) преодолены все те убеждения  и стереотипы, которые мешают достаточно полному пониманию права, его  социального потенциала. В числе  таких предубеждений — одномерное представление о праве лишь как  о средстве наказания и разрешения конфликтов, отождествление права и  закона и т.д. Сюда же может быть отнесён  и подход к праву, названный «антиюридическим морализмом». При этом подходе право  предстаёт как второстепенное, нижестоящее  по отношению к «нравственным  началам». В сущности речь идёт о  продолжении и развитии «веховской»  линии.

В известной брошюре  А. И. Солженицына «Как нам обустроить Россию?» имеется такой категорически  сформулированный вывод: «Нравственное  начало должно стать выше, чем юридическое» . Прийти к такому заключению можно  лишь отталкиваясь от, мягко говоря, не очень высоких представлений  о праве. Так оно и есть: «Право — это минимум нравственных требований к человеку, ниже которых он уже  опасен для общества». Нетрудно заметить, что это определение построено  преимущественно на модели уголовного права. Применимо ли оно, например, к  институту основных прав и свобод человека, конституционным нормам? Не ошибка ли видеть в праве XXI века лишь преграду отклоняющемуся поведению? А. И. Солженицын не раз подчёркивал  значение честности, совестливости, добропорядочности  в торговом обороте «по устному  слову, а не по письменному договору». И, тем не менее, можно ли утверждать, что в рыночной экономике нравственные начала выше юридических.

Один из критиков просвещённого консерватизма (так  он именует взгляды Солженицына) пишет: «Не это ли пренебрежение  правом в пользу высших нравственных соображений — типичная черта  тоталитарных режимов». Не хочется, конечно, тот пьедестал, на у Солженицына  вознесена нравственность, нельзя недооценивать  огромную роль морального и духовного  начала в жизни общества и спорить  с Александром Исаевичем, который  требует жить не по лжи. Ведь внутренняя моральность права — одно из важнейших  условий его эффективности. Право  не претендует на то, чтобы в системе  социальных ценностей стоять выше нравственности, но социальные схемы, делающие право  второстепенным неприменимы.