Социальные технологии и их применение в обществе

И хотя в социологии здравствует и процветает hоmо sосiоlоgiсus — весьма схематичная, но очень удобная в обращении модель человека-деятеля, выстроенная по нормативным образцам [31], — вышеупомянутые авторы пытаются от нее отмежеваться. Они понимают, что лишенный внутренней свободы деятель не способен сделать ответственный ценностный выбор. А попытка уклониться от него его не уничтожает. Антиномия, противоборство мира свободы и мира необходимости вечно, и рождается она только человеком и внутри человека.

Тем более неприемлемой представляется нам социологическая  версия экзистенциализма. Ещё К. Ясперс заметил: "Подлинная экзистенциальная философия апеллирует, вопрошает, благодаря чему человек пытается вновь прийти к самому себе... При вносящем путаницу смешении с социологическим, психологическим и антропологическим мышлением она впадает лишь в софистический маскарад" [32]. Впрочем, и сами сторонники экзистенциального подхода в социологии весьма осторожно относятся к своим теоретическим экспериментаем, обставляя их целым рядом условий и предостережений: "Экзистенциализм мог бы напасть на след более жизненных, более плодотворных способов проникновения в суть (социальной жизни, — Е. К.), чем чистая феноменология. Но он все еще вынужден брать уроки у предшествующей ему феноменологии и особенно у Гуссерля" [33].

Сама проблема, вокруг которой пытается собрать  своих авторов экзистенциальная социология, изначальна для теории социального действия: человек-творец и одновременно продукт социальной среды; он волен ставить собственные  цели, но неизбежно ограничен существующими  нормами. Вопрос в другом: а можно  ли решить ее социологу, прибегая к  экзистенциальному видению, философии  существования?

"...Социология  — это неотъемлемая часть экзистенциального  целого общества..." [34], пишет Э. Тирикьян, тем самым наделяя последнее личной, ответственной открытостью бытию. Существование, присущее именно и только человеку как воплощенному духовному существу, обладающему сознанием и свободой, объективируется до уровня социальной общности. Происходит довольно странная, противная самому духу экзистенциализма подмена. Общество, общественные явления — скорее не объективны для всех, а существенны, значимы для каждого. "Психологическая реальность", созданная интерсубъективным сознанием действующих индивидов, присутствует в их экзистенциальном опыте, а потому не может быть сведена к надындивидуальным фактам, фиксированной во времени и пространстве структуре. Пытаясь сохранить экзистенциальный колорит своих социологических воззрений, Тирикьян оказывается не в состоянии удержать даже феноменологический. В итоге американский теоретик вынужден сосредочиться на внешних условиях протекания действия, нормативах и ограничениях.

Напротив, и Вебер, и феноменологи, и этнометодологи, и интеракционисты пишут о социальном действии как о воплощении задуманного проекта, цели с оглядкой на общественный порядок. И в этом изобретательность их героев не знает границ. Создание новых и восполнение старых интерсубъективных смыслов, "рецептов" действия в феноменологии; так называемый "поиск нормальной формы" в этнометодологии; индивидуально окрашенная игра по правилам у Мида; манипуляция узаконенными образцами у Гофмана.

Действительно, социальное творчество, как замечательно сказал Б. П. Вышеславцев, "есть "искусство сочетания", игра возможностями и альтернативами. Свобода не исчерпывается выбором между дозволенным и запрещенным, между да и нет. "Существует свобода выбора между различными и противоположными да, между различными творческими возможностями" [35]. Возможности эти поистине неисчерпаемы. Однако чем менее очевидна связь между социальным действием и ценностным выбором, тем менее жизнеспособны и аналитически достоверны социальные деятели. Оскудевают их жизненные шансы. Замалчивание неизбежности ценностного выбора приводит к тому, что действие как проявленная вовне ценностная позиция уступает место действию как стремлению соответствовать существующим предписаниям. Вследствие этого неизбежным становится отказ от интерпретативного анализа в пользу структурно-функционального. Так, например, феноменологически "нормальное", интерсубъективное не тождественно "нормативному", однако грань между этими понятиями очень тонка. Этнометодологи преодолевают ее играючи.

Выявленную закономерность утраты ценностных основ человеческой жизнедеятельности автор статьи определяет как тенденцию развития теории социального действия в западной интерпретативной или креативной социологии XX века. То, что для Вебера было изначальной метафизической посылкой человеческой жизнедеятельности — ценностный выбор — в работах интеракционистов, феноменологов, не говоря уже об этнометодологах, а тем более создателях экзистенциальной версии социального действия, принимает форму рассуждений о некоем неуловимом, не подвластном строго научному изучению моменте социальной жизни — индивидуально окрашенных, неповторимых свойствах субъекта. Таким образом, модель социального действия как "опережающего отражения" лишается своего аксиологического, личностного основания.

Прямым следствием внеценностной трактовки социального действия становится стремление социологов жестко разграничить сферу своих интересов и интересов смежных с ней наук. Однако чем более социология замыкается в своих границах, чем более она склонна отторгать соображения родственных (в первую очередь, гуманитарных) дисциплин, тем менее объемным, многоплановым и целостным становится ее собственный мир. П. Бергер и Т. Лукман писали: "Предполагается, что социология есть одна из наук, которые имеют дело с человеком как человеком; иначе говоря, в этом особом смысле социология является гуманистической дисциплиной. Важным последствием этой концепции будет то, что социология должна либо находиться в постоянном диалоге с историей и с философией, либо утратить собственный объект исследования" [36]. Тем не менее социология Запада медленно, но верно развоплощает социального деятеля, подменяя его же социальными порождениями (анонимными типажами, знаковыми средствами общения и т.п.). Экзистенциальная глубина человека-деятеля, о которой пытается говорить языком социологии Макс Вебер, уходит из работ его последователей. Мы слышим лишь ее отзвуки, тональность.

Конечно, можно  утверждать, что сам Вебер повинен  в издержках последующих толкований теории действия. В силу социологической  специфики он сосредоточивает свое внимание на пространственно-временных, исторических, условных свойствах ценностей, тем самым лишая их безусловного, трансцендентного начала. Смыслы отчуждаются  в сферу культуры, а социальный деятель утрачивает свой истинный масштаб. Однако Вебер никогда не препятствовал  своему деятелю в поиске вожделенного "бога или демона". Отступиться  от этого значит упустить из виду целый  ряд удивительно тонких прозрений  Вебера о социальном действии.

Во-первых, по Веберу, само научное творчество вполне укладывается в рамки социального действия — целенаправленной активности с  использованием соответствующих средств  для достижения искомого результата и рассчитанной на понимание коллегами  и обществом. А это также означает, что нет и не может быть однажды  признанной, единой и окончательной  трактовки социальной жизни. И не только потому, что последняя необозрима и переменчива. Главное заключается  в том, что познание социальной жизни "всегда познание с совершенно специфических, особых точек зрения" [4, c. 380] в зависимости от ценностных предпочтений ее обладателя.

В каждом научном  труде неизбежно отражается личность автора, ибо в его власти провозгласить  принцип, необходимый для отбора материала, и объяснить социальную реальность на основе этого принципа. Человек конструирует социальную реальность не столько создавая материальную среду  своего обитания, физические объекты  определенного целевого назначения, сколько определенным воззрением на нее в зависимости от того, с  какими именно ее аспектами он себя соотносит. Направленность его веры, "преломление ценностей в зеркале  его души" определяют характер научного поиска и полученные результаты. Последние  должны быть общезначимыми и логически  убедительными, а опорная ценность — культурно значимой для данной эпохи, но сама эта значимость выявляется и подтверждается конкретным исследователем, и в этом смысле предпосылки научной  работы всегда субъективны.

Как следствие  сказанного выше, теория действия требует  совершенно особой техники изучения социальной жизни. "Идеальный тип", принцип "отнесения к ценностям" и "свободы от оценочных суждений" — частные случаи намерения Макса  Вебера серьезно пересмотреть статус социальной науки и предъявляемого к ней требования "объективности". В русле этого подхода значение какого-либо события или явления  общественной жизни, как и его  причина, "не могут быть выведены, обоснованы и пояснены с помощью  системы законов и понятий, какой  бы совершенной она ни была, так  как это значение предполагает соотнесение  явлений культуры с идеями ценности"[4, c. 374].

Во-вторых, осмысленность  действия — не просто методологическое допущение, логический принцип, вокруг которого формируется идеальное  пространство социологии. Являя собой  точку пересечения, совпадения интересов  исследуемого и исследователя, культурная ценность способствует становлению  связной системы личностных смыслов. Внутреннее единство наших поступков, как писал А. Н. Леонтьев, обусловлено некоторой предельной реальностью, рождающей "смысловую вертикаль", или "неспецифический личностный принцип связи" между вещами и действиями [37]. Этот принцип подлежит совершаемым действиям и обеспечивает нам жизненную полноту и нравственную целостность, а смысловые критерии нашего восприятия провозглашаются исходной посылкой в описании социальной реальности.

Теория социального  действия Вебера призывает задуматься над тем, чему мы отдаем предпочтение в конкретной ситуации, во взаимоотношениях с людьми, в жизни. Ведь все, что  нас влечет и тревожит, как показывают современные психофизиологические исследования, запечатлевается в  нас даже на клеточном, нейрональном уровне. Она наделяет научное творчество огромной воспитательной силой. Призыв Вебера "помнить о последствиях своих действий" иначе чем суждением морально-практического характера назвать трудно.

Рано или поздно все мы обнаруживаем коренное противоречие социального действия, веберовскую антиномию между "этикой ответственности" (в духе Макиавелли) и "этикой убеждения" (в духе Канта). Деятель, ведомый этикой ответственности — ответственности за последствия — готов прибегнуть к любым средствам, включая насильственные, во имя общего дела даже в ущерб спасению собственной души. Деятель, ведомый этикой убеждения, отстаивает свои идеи вне зависимости от того, каковыми окажутся последствия его действий. Он хочет быть чист, прежде всего, перед самим собой. Конечно, считает Вебер, этика ответственности и этика убеждения — не абсолютные противоположности, а взаимодополнения. В обществе "гений или демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви", но это напряжение "в любой момент может разразиться непримиримым конфликтом" [38, с. 703]. По сути дела перед нами — обертон все того же проникновения ценностно-рационального действия в целерациональное, столь близких друг другу в реальной жизни. Что мы предпочтем — компромисс или выбор — дело нашей совести. Наука же по Веберу, призвана подвести нас ксамостоятельному решению, сделав эту антиномию очевидной.

Однако, как свидетельствует  история социологии, признать человека со-творцом социальной жизни, активным, деятельным началом, а не жертвой нормативных ограничений, оказывается недостаточным для того, чтобы последовательно и бесстрашно рассуждать о научном творчестве как социальном действии, разделяя вместе с Вебером все последствия такого шага.

Положим, и интеракционисты, и феноменологи, и этнометодологи склонны видеть в поведении (и в том числе научно-исследовательской работе) внешне проявленную осмысленность. Положим, все они с большим или меньшим энтузиазмом отстаивают право исследователя на собственное видение предмета своих изысканий. Но как только речь заходит о том, что именно лежит в основе их предпочтений, чем обусловлена их исследовательская перспектива, веберовская аксиома о неотвратимо субъективно-ценностном характере точки отсчета, еще до прикосновения к эмпирическому материалу, становится для них непреодолимым препятствием.

В итоге, принципиально  важная идея "отнесения к ценности" уходит на второй план, уступая место  дискуссиям о вольном выборе ученым "своей пяди, своего уровня" социальной реальности "без каких-либо оправданий" (у Гофмана), вплоть до сомнения в  праве социологии изучать социальное действие (у Мида). Вопрос о собственных побудительных причинах исследования именно этого уровня и именно так, как предлагается, не ставится в принципе.

Теперь мы имеем  дело скорее не с тем, что исследователь  считает важным, мотивационно значимым для своей эпохи, а с тем, что  важно для самих, реальных исполнителей действия (фактически без поправкина изначальное и неизбежное преломление, если не искажение, "картинки" взором ее высокообразованного интерпретатора).

Какие доводы в  свою защиту приводят социологи?

Прежде всего, они доказывают, что избранный  ими срез социальной жизни лишает всякого смысла разделение социальных деятелей на обывателей и ученых. И  первые, и последние неизбежно  укоренены в нем. Так определяется сфера первичного знания о мире —  сфера повседневного, обыденного мышления, — к которой в равной мере принадлежат  и наблюдаемый, и наблюдатель. Отсюда же делается вывод и о совпадении их ценностных предпочтений, обеспечивающих смысловое единство, интерсубъективную глубину общества. Этнометодологи ссылаются на содержательное совпадение исследуемых объектов и применяемых методологий [39]; феноменологи — на то, что "конституирование мира посредством актов интерпретации равным образом свойственно и участнику событий, и их наблюдателю" [40].

Процесс накопления этих общих интерпретаций свидетельствует, по Шютцу, о восприятии их как Блага. В противном случае они были бы отвергнуты или пересмотрены. "Ценностные действия (акты) и ценности у него, — пишет Т. Лукман, — участвовали непосредственно в конструировании протоморали в качестве всеобщих осознанных конструкций — предположений" [41]. Благое, моральное по сути отождествляются с интерсубъективным и ценным. Ценность становится молчаливо подразумеваемой основой действия, a priori единой и для непосредственного субъекта действия, и для социолога. А это, в свою очередь, ведет к тому, против чего столь мужественно и решительно боролся первооткрыватель теории действия в ее классическом звучании Макс Вебер. Разработанное им понятие "объективности" социально-научного познания утрачивает свой колорит, "растворяясь" в претензиях на "исчерпывающую объективность", а la социологизм Дюркгейма.