Социальные технологии и их применение в обществе

Второй момент связан с признанием теории социального  действия Макса Вебера органичной и  естественной основой, первоисточником  всех последующих трактовок социального  мира как мира личностно осмысленного, созидательного взаимодействия людей. Тогда "понимающая социология" Вебера превращается в своего рода аналитический  камертон, с которым сверяются  упомянутые нами социологии.

Обращение к  смыслу действия неминуемо становится обращением к социальному деятелю, этот смысл созидающему. Не отрицая  возможность существующего порядка  вещей, он, вместе с тем, отказывается от механического его приятия, справедливо полагая: егожизненный мир — это его жизненный мир. В человеческих силах не только пассивно реагировать на внешние стимулы и провокации, но активно отвечать на них по своему разумению.

Открытость общества целям-проектам, которые намечает для  себя человек (то есть еще не случившемуся, но уже помысленному) отражает "податливость" социального мира. Об этом писал и Г. Зиммель, определив общество как индивидуальные, "частные процессы синтеза", которые мы совокупно называем нашим совместным бытием, или бытием-обществом (Gеsellschaft-Sein) [10]. Между индивидом как "социальным Я" и объективно существующей социальной структурой появляется еще одно, третье измерение социальной жизни — возможность социального опыта, субъективно осмысленной реальности.

Однако систематическую  разработку этой идеи дает именно интерпретативное направление в социологии. Согласно ему, человек — более не жертва ни социальной организации, ни природных инстинктов. Он — обладатель (в большей или меньшей степени) свободной воли, которая позволяет ему принимать самые разные решения. Однако какое бы решение он ни принял, его поведение немыслимо без ценностного выбора. Человек-деятель не просто доподлинно отражает окружающую его действительность, но разъясняет, толкует ее для себя, исходя из усвоенных критериев, избранной системы координат. Так происходит всегда, вне зависимости от того, насколько сам человек понимает или, напротив, не осознает этого. Отношение между миром открывающихся нам возможностей и нашим знанием об этом мире никогда не бывает "внешним", "как будто существующий мир уже хорошо описан до того, как мы дали его описание, а наша задача состоит в том, чтобы открыть "уже хорошо описанный мир"" [11]. Действовать — значит посвятить себя служению определенной ценности, тем самым придавая смысл своему собственному существованию. И интерпретативные, (они же — креативные, конструктивистские) социологии делают цепочку"ценность — целеполагание, инициатива — и в пределеответственность" явственной.

Очевидно, что  в случае рефлекторной теории действия ценности бесследно растворяются в  социальной норме, способах, с помощью  которых социальные системы направляют, жестко обусловливают и контролируют индивидуальный выбор социального  деятеля. Поэтому не умаляющий ни одну из сторон механический синтез теории действия в ее креативной трактовке с институциональной теорией систем представляется абсолютно бесперспективным. Соединение этих методологических перспектив — вне пределов ценностного поля, этического единства личности, — неизбежно приводит к поглощению человека-деятеля структурой, нормативными регламентациями и ограничениями.

Действительно, социальное действие как "опережающее  отражение" предполагает, что следование нормам требует более или менее  свободного согласия на то со стороны  индивида, ибо норма становится нормой только, если люди признают ее таковой. Активистская модель социального действия исключает простое тиражирование  социальных норм. Даже наше встраивание  в социальную жизнь, то есть социализация, никогда не бывает пассивным усвоением  предлагаемых обществом норм и ценностей.

Социализация  — процесс обоюдоострый, активный с обеих сторон: и обучаемой, и  наставляющей. Они подвержены взаимному  влиянию [12]. Однако это лишь вершина  айсберга. Любой общественный запрет или правило усваиваются и  воплощаются на практике конкретным, не похожим на всех остальных, человеком. Ролевая униформа, выданная ему обществом  в соответствии с исполняемыми задачами, статусом и рассчитанная на некоторую  идеальную, типовую фигуру, все равно  приобретает формы и пропорции  ее владельца. Понятно, что индивидуальные особенности — вне социологического поля зрения. Однако заслуга рассматриваемых  нами теоретико-методологических систем в том, что эти особенности  обязательно оговариваются как  не подвластный "строго научной" социологии, но от этого не менее  существенный момент социальной жизни.

Вслед за Вебером, который писал о великой условности того, что мы называем "субъективным осмыслением", глава феноменологической школы А. Шютц пишет о неуловимой сфере непосредственного опыта Umwelt, в которой собственно и протекает подлинная совместная жизнь людей; Г. Гарфинкель — о так любимых социологами "рассудительных остолопах", безропотно следующих общественным нормативам, а потому безжизненных; Джордж Г. Мид — об "I", той человеческой ипостаси, которая сокрыта за эмпирически явленным обликом, подобно "душе" Джемса, или трансцендентальному еgо Канта; И. Гофман — о едва угадываемом под социальной маской истинном лице актера. Рассмотрим это подробнее.

А. Шютц делит современный социологу мир на две сферы: недоступную и доступную для социологического изучения. Первая из них, Umwеlt, предполагает прямое взаимодействие людей лицом к лицу. Это пространство непрогнозируемого эксперимента человека с социальной действительностью, область непосредственно переживаемого опыта общения людей. Вторая, Mіtwеlt, вбирает в себя опосредованный опыт анонимного общения. Здесь деятели воспринимают друг друга в качестве социальных типов, лишенных биографии, непредсказуемости и свободы. Собственно, они — уже не живые люди, а смоделированные гомункулы (hоmunсulі), характеристические персонажи как друг для друга, так и для ученого.

Социальные деятели-гомункулы  вполне обходятся теми социокультурными "рецептами", которыми снабжает их социолог. Рецепты эти помогают получить стандартный результат в стандартной ситуации стандартными средствами. Гомункул не сомневается: его поступок вызовет соответствующую ожиданиям ответную реакцию. Mіtwеlt — мир реактивный, где за определенным стимулом следует предполагаемый ответ по известному трафарету. Каждое последующее действие определяется посредством типа, созданного предшествующим опытом.

Однако всякий тип некогда возник "из ситуации адекватного решения проблематичной ситуации, с которой невозможно справиться с помощью уже имеющегося запаса знаний, а только путем пересмотра уже имеющегося опыта" [13, p. 231]. Ситуация осложняется и тем, что в реальной жизни мое восприятие мира зависит от "моей нынешней исторической ситуации или... от моих прагматических интересов, принадлежащих ситуации, в которой я обнаруживаю себя здесь и сейчас" [14, p. 134]. Следовательно, каковы бы ни были наши действия, они всегда — результат принятого нами осмысленного решения. "Термином "действие", — пишет Шютц, — ...мы обозначаем продуманное человеческое поведение, то есть поведение, основанное на составленном заранее проекте. Термином "акт" мы будем обозначать результат развертывающегося процесса, то есть завершенное действие. ...Не будущее действие, а будущий акт предвосхищается в проекте" [15].

В этой связи  Шютц обращает внимание еще на один, крайне "неудобный" для социологии момент. Что значит для обывателей или ученых знание собственных действий или действий других? "Мы, как правило, "знаем", что делает Другой, ради чего он это делает, почему он делает это именно в данное время и в данных конкретных обстоятельствах. Это означает, что мы воспринимаем действия другого человека с точки зрения мотивов и целей" [16, с. 488]. Однако научно описать мотивы человеческих действий сложно. Их не сумел, по мнению Шютца, должным образом осветить даже Макс Вебер.

Шютц делит мотивы на "для-того-чтобы" (іn-оrdеr-tо) и "потому-что, из-за-того-что" (bесаuѕе). При этом он сразу оговаривается: и тот, и другой очень субъективны и малодоступны для исследователя. Может, несколько более "податлив" мотив "потому-что", ибо он описывает уже свершившееся, явленное. Но вспомнив скепсис Шютца относительно познания событий прошлого (Vоrwеlt), в котором мы никогда не сможем побывать, не стоит обольщаться несбыточным. Тем более неприступным становится для нас мотив "для-того-чтобы". Мало того, что его пространство — неопределенное будущее (Fоlgеwеlt), "для-того-чтобы" погружен в глубинные слои человеческого сознания (duré е). И тем не менее мотив "для-того-чтобы" необходим Шютцу, пытающемуся окончательно не утратить — пусть в качестве фона, тональности — человека-творца.

Здесь уместна  параллель с Вебером. Только целенаправленные, осмысленные действия могут стать  предметом научного рассмотрения. Цель — точка отсчета, исходя из которой  возможно описать структуру действия. Намеченный деятелем проект в этом случае и есть цель-причина его  поступка. Именно так, по мнению целого ряда авторов, видит Шютц живое, нетипифицированное социальное действие — действие "для-того-чтобы".

Шютц признает, что первое и изначально объективное решение проблемы во многом зависит от мнения индивида о субъективно уместном. В основание феноменологической социологии заложены понятия субъективного значения, личностного смысла. "Именно это понимание действующим лицом зависимости мотивов и целей его действий от его биографически определенной ситуации имеет в виду обществовед, когда говорит о субъективном значении... Строго говоря, действующий человек, и только он один, знает, что он делает, почему он это делает..." [17].

Отказывая науке  в возможности изучать реальные, непосредственные взаимодействия лицом  к лицу, Шютц, тем не менее, признает их в качестве онтологической основы феноменологической социологии. В конечном счете, феноменолог должен прийти к пониманию того, "каким образом конституируется значение в индивидуальном опыте единичного Еgо..." [13, p. 225]. Ибо цель социологии — составить представление о "процессах определения значений и понимания, происходящих внутри индивидов, процессах интерпретации поведения других людей и процессах самоинтерпретации" [14, с. 492].

Однако все  это — и осознание причины  собственного действия, и рассмотрение альтернативных его способов, и окончательный  выбор, и, наконец, само осуществление  действия — область Umwеlt, или "мы-отношений", которые определяются процессом индивидуального сознания. В ней партнеры знакомы лично и принимают непосредственное участие в жизни друг друга, личностно познавая другого на собственном опыте. Именно социальные действия в сфере непосредственного опыта Umwеlt (впрочем, только в ней они реально и находятся) наполняют мир новыми смыслами и значениями, оставляя за человеком право на свободу, ту свободу, которая ускользает от социальной науки.

Вслед за феноменологами и этнометодологи рассматривают социальное действие как процесс осмысления, интерпретации социального мира. Это единственный способ не превратить субъектов действия в "рассудительных остолопов" (јudgеmеntаl dореѕ) [18, p. 68]. Мы понимаем мир так, как его определяем, и действуем так, как его понимаем. Это означает, что наши поступки и отношения друг с другом зависят не столько от объективно существующих структур и норм, сколько от нашего "ощущения", "чувства" этих структур (а ѕеnѕе оf ѕосіаl ѕtruсturе) [19, p. 27].

Структуры и  нормы — не более чем антураж, обстоятельства нашей повседневной активности. Сами по себе, вне того значения, которое им придают социальные деятели, они малоинтересны этнометодологам. Последних занимает то, "каким образом общество непрерывно достраивается в практической деятельности рациональных индивидов" [20]. По мнению этнометодологов, пишет Дж. Александер, общество может предложить лишь "внешнюю" форму события, которую социальные деятели наполняют смыслом, завершают "изнутри". Однако если феноменологи упорно пытаются проникнуть в социальный механизм деятельности человеческого сознания, этнометодологи, увлеченные эмпирикой, таких попыток не предпринимают в принципе. Следуя завету Г. Гарфинкеля, они уверены: процессы умственного развития человека находятся вне пределов их науки. "Нет никакого резона заглядывать внутрь черепной коробки, так как ничего интересного, кроме мозгов, там не найти", — пишет Гарфинкель [18, p. 190].

Этнометодологам может быть в большей мере, чем кому-либо другому, угрожает опасность без особого раскаяния (в отличие от феноменологов) свести интерпретацию к следованию "рецептам", личностный поиск — к исполнению правил, а деятеля — к "гомункулу". Поначалу Гарфинкель бежит этого соблазна всеми силами, но используемый им так называемый "документальный метод" (который, впрочем, он заимствует у К. Мангейма) свидетельствует о тщетности прилагаемых усилий. Согласно документальному методу, произнесенные фразы рассматриваются "как "документ", или "нечто такое, что указывает" или "представляет" предполагаемую структуру, лежащую в их основе" [21]. Иными словами, если суть социального действия этнометодологи видят в интерпретации, то суть интерпретации — в поиске так называемой "нормальной формы" (ѕеаrсhіng fоr nоrmаl fоrm). Например, в случае непредвиденной заминки или нарастающего непонимания между собеседниками один из них жестом (будь то неодобрительный взгляд, саркастическая улыбка или взмах руки) обязательно просигнализирует другому о необходимости возвращения к общепринятой, положенной в данной ситуации форме взаимодействия. Порядок рождается из присущей нашему сознанию способности типизировать вновь происходящее в соответствии с уже известными образцами.