Политическая теология Карла Шмитта

 Такие рассуждения  К. Шмитта о национально-социалистическом государстве позволяют сделать вывод о том, что его стремления раскрыть сущность национал-социалистического режима виделись им как обязанность юриста урегулировать и сделать прочным существующий социальный и политический порядок. К. Шмитт вообще симпатизировал сильному и готовому к принятию решений государству, и он связывал его со способностью государства защитить истинный институциональный порядок. Каковым бы ни были последствия, он был готов заняться концептуализацией новой Германии национал-социалистов. Его резкое падение в 1936 г. и последующие отступления от этих дебатов были едва знаком отсутствия обязательства по отношению к этой изначальной идее, но результатом внутренней фракционной борьбы.

Значение идей К. Шмитта для современности     

 Важным вкладом К.  Шмитта явилась разработка концепции чрезвычайной ситуации, которая до него практически игнорировалась в правовых и политических исследованиях. Его концепция была оригинальной, с новым подходом, который не следовал за традиционным дискурсом о действиях в случае чрезвычайной обстановки. Когда К. Шмитт писал свои основные работы, то кризисы и чрезвычайные ситуации еще не были такими масштабными эпизодами в жизнях многих наций, и тем более они не сталкивались с такого рода кризисом, в котором оказалась Веймарская республика. Но в современных условиях такие случаи становятся всё более постоянным образцом  существования и играют большую роль в постоянно развивающейся истории человечества. Соответственно всё больше современных исследователей обращается к понятиям К. Шмитта, и именно в последние десятилетия его идеи получили широкое распространение в современном мире.    

 Ренессанс К. Шмитта в значительной мере начался в США и Европе после событий 11 сентября, 2001 года. В “пост-9/11” мире ряд либеральных демократичных государств ввел новый набор чрезвычайных полномочий, часто идя в обход конституционных установлений и напрямую усиливая исполнительную власть. Это особенно ясно видно во Франции, где Н. Саркози с его нео-консервативной направленностью, становится всё больше бонапартистом. Он начал менять Конституцию, чтобы дать президенту роль “президента лидера”, то есть чтобы он обрел полноправную власть по типу, который предлагает К. Шмитт, а кабинет премьер министра имел в своем ведении  чисто административные задачи.[33]

Существует особое отношение  к вопросам, касающимся национальной безопасности, которая сегодня всё  в большей степени становится в центр политики, и обретает крайне универсальное уважительное отношение, которое суды и законодатели придаютрешениям и действиям исполнительной власти в этой области. Однако в современном мире мы всё больше сталкиваемся с тем, что, когда безопасность государства находится под угрозой, то должны применяться особые правила. Это и есть те чрезвычайные случаи или обстоятельства, концепцию которых разрабатывал Шмит.[34] Как исключение или чрезвычайность понятие национальной безопасности сложно определить. Это открытый и достаточно аморфный концепт, которым можно удобно манипулировать в политике. Такая двусмысленность приводит почти к  полному отсутствию правового определения концепции национальной безопасности, как на национальном, так и международном уровне.[35] Национальная безопасность – это не термин с определенным значением. Его ядро обращено к способности государства как защитить себя от насильственного свержения, внутренней субверсии или внешней агрессии; так и эффективно функционировать для службы своим интересам во внутренней и внешней политике. Чисто гипотетически любая государственная программа от военных закупок до здравоохранения и образования может быть оправдана с точки зрения защиты национальной безопасности.    

 Эволюция национальной  безопасности от чисто военного  концепта к более широкой стратегической  концепции может быть применима  для различных поводов. Две  мировые войны сигнализировали  о фундаментальном изменении  в размахе и природе войны.  Введение тотальной войны и  требований, которые она предъявляла  по отношению к мобилизации  сил и промышленности, ввела гражданские  элементы в идею национальной  безопасности. Это способствовало  стиранию различий между “военным  фронтом” и “гражданским фронтом”, а значит между военными и  мирным населением.

Страх тотальной войны (особенно ядерной войны) также привел к  двум другим значимым феноменам. Во-первых, страх постоянной уязвимости мирового масштаба, который преобладает среди  различных наций, приводит к ведению  риторики национальной безопасности по гораздо более широкому спектру  вопросов. Концепция национальной безопасности с государством в центре контрастирует  с глобальными трендами взаимозависимости, глобализации и интернационализма. По этой причине многие критические  политические теоретики обратились к К. Шмитту, как помощи в процессе критики современной ситуации, где политическая конкуренция и традиционное коллективное политическое образование, видимо, отступает перед лицом появлениянового, потенциально более универсального, пост-государственного, пост-суверенного международного порядка.[36]    

 Эта комбинация расширяет  размах дилеммы безопасности. Когда  государство рассматривает свою  безопасность как находящуюся  под угрозой, то оно ощущает  острую необходимость мер по  сохранению и поддержанию своей  безопасности. Но эти же самые  меры могут вызвать ощущение  возможной опасности в других  странах, что вызовет их собственные  меры, чтобы ответить на эти  угрозы. И вновь, такие меры  могут вызвать новую волну  ощущения опасности у первого  актора, что приведет к бесконечному циклу эскалации. Дилемма безопасности не может быть сведена к “военному спусковому крючку”, она относится к гораздо более обширному кругу вопросов, являющихся сущностными для национальной безопасности государств.[37]

Благодаря тотальной войне  насущная необходимость в наиболее полном внутреннем единстве каждой силы, вступившей в эту войну, проявляет  себя наряду с общей враждебностью  по отношению к внешним, воспринимаемым как враг, силам. Идет четкое разделение по модусу “друг-враг” или “мы-они”. Очевидно, что проблемы, создаваемые в настоящее время фрагментированным правовым политическим миром, требует различных мер, которые необходимо предпринять. Среди других транснациональныхугроз, необходимость борьбы с терроризмом, кажется, занимает главное место в повестке дня.Возрастание войн по модели “гуманитарной интервенции” и особенно “пост-9/11” мира войны с террором, это выглядит оправданным с точки зрения европейских, американских ценностей, утверждаемых универсальными и гуманными. К примеру, можно обратить внимание на американских инициаторов Проекта Буша, где прикрываясь понятиями национальной ситуации, опасности, угроз, чрезвычайности, просто напросто увеличивалось пространство беззаконного состояния. Создается впечатление, что эти действия приобретают характер “секуляризированного крестового похода”.     

 Каков бы ни был  политический выбор, который сделал  К. Шмитт во время режима национал-социалистов, его концепции актуальны для современных событий: война с терроризмом как морально-вдохновленная и неограниченная тотальная война, в которой с противником обращаются не просто как с врагом, а преступником и врагом человечества; изменение традиционных правил ведения войны и обращение к новым технологиям таким образом, чтобы проводить такую дискриминационную войну. Это отражает природу нового интернационального политического порядка, в котором США выступают защитником и источником нормативного порядка, но сами оказываются несвязанными этим порядком.[38]    

 К. Шмитт не был  единственным, кто обратил свое внимание на феномен диктатуры, однако именно он предложил новый подход, где конституционная ориентация локализует вопрос диктатуры в правовом фрейме политики, который характерен для многих современных дебатов о политике государства в чрезвычайных обстоятельствах.[39]    

 Чрезвычайное состояние  стало для государств нормой, и игнорировать его становится  невозможным. Отрицая, предлагаемые  К. Шмиттом решения, нельзя не замечать важность тех  вопросов, которые он поднимает. Таким образом, не только последователи, но и критики не могут отрицать значение его идей для современного мира. Разница лишь в том, что одни ищут способ применить его концепции к современной политике, а другие стремятся изучить его и избежать таких способов решения, потому что для них К. Шмитт является создателем страшной альтернативы решения проблем.

Критические взгляды на работы К. Шмитта     

 Либеральные теоретики  интернациональных взглядов, считающие  глобализацию будущим человечества, могут удобно использовать работы  К. Шмитта в своих целях как оправдания тех, кто хочет выявить пределы критического, либерального и нормативных интернациональных отношений. Они вполне логично рассматривают любую интернациональную интервенцию под предлогом “в интересах человечества”, в том числе и действия США, утверждая легальность и легитимность военных интервенций в суверенные страны. Поэтому исследователи наследия К. Шмитта предупреждают о большой опасности некритического применения его идей и предлагают использовать его работы как  в первую очередь предостережение.    

 Многие критики единодушны  в том, что концепции К. Шмитта во многом отмечены недостаточной проработанностью применяемых понятий. Так, можно обратить внимание на одну из основных цитат работы “Политическая теология”: “Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении” (“Souverän ist, wer über den Ausnahmezustand entscheidet.”). Словосочетание “чрезвычайное положение” оказывается крайне размытым, и сам К. Шмитт часто использует большой набор слов (Ausnahmezustand, Ausnahmefall, Notstand, Notfall), не обращая внимание на тот факт, что в рамках правовой теории государства их значение разное в каждом из этих слов[40].     

 К. Шмитт столкнулся с печальной ситуацией своей собственной страны в начале 20-х годов. Его изначальной попыткой было предложить конституционное решение для проблем Германии, что привело его к понятию комиссарской диктатуры. Однако вскоре он изменил свою позицию и в 1922 г. сформулировал теорию чрезвычайного состояния. А спустя двенадцать лет (в 1934 г.), в выпущенном втором издании “Политической теологии”, говоря о том, что его позиция не изменилась, несмотря на те политические события, которые произошли в Германии за это время, он предлагает самим читателям вынести решение о том, прошла ли книга проверку временем. Большинство исследователей утверждает, что оправданию его концепции чрезвычайности в качестве нормативного проекта нет. Вызов неадекватности либерализма в отношении чрезвычайного положения приводит к узкой нацеленности исключительно на чрезвычайную ситуацию и полному пренебрежению нормальным, правилом.[41] Его заявление, что либерализм, с одной стороны, потерпел крах в осознании феномена чрезвычайности, несмотря на центральность этого феномена в настоящем мире, а с другой – его попытка обратить внимание на чрезвычайные ситуации, кризисы и экстренность, не должны отрицаться, а должны восприниматься серьезно. К. Шмитт корректно описывает систематические провалы традиционных модусов мышления о чрезвычайности, но тем не менее не справляется с формулированием предложений по адекватному и нормативному решениию этих провалов. Взамен интеллектуальной нечестности либерализма, К. Шмитт предлагает альтернативу, которая, по его мнению, прозрачна. Но он терпит неудачу в том же, что и либерализм.    

 Стоит привести мнение  Ю. Хабермаса, который отмечал, что К. Шмитт был “хорошим писателем, который мог сочетать концептуальную точность с удивительными и гениальными ассоциациями идей”, но опасался, что работы К. Шмитта могли привести к “жестокому разрушению нормативного”, что он сведет политику к крайне иррациональному дискурсу. Впрочем, такое мнение как раз не замечает основной задачи, которую перед собой ставил К. Шмитт – мыслить сквозь призму чрезвычайного случая для сохранения рационального порядка. Состояние чрезвычайности – это данная политическая жизнь. Задача состоит в том, чтобы обращаться с ними логически обоснованными образом. Говоря, что норма разрушается в исключении, он продолжает, что, тем не менее, категория исключительности или чрезвычайности остается доступной для юриспруденции, потому что оба элемента, норма и решения, остаются внутри фрейма юрисдикции. Вынесение решения о чрезвычайном состоянии может происходить вне норм, но это иррационально только в том случае, если причина ограничена нормативной деятельностью. К. Шмитт ищет ответ вне норм, чтобы преодолеть парадокс суверенности: власть суверена определяет нормальную ситуацию, но может сделать это экстра-нормальным путем. Нормы по определению не охватывают исключения, так что попытки сведения исключения к норме потерпят неудачу, и корень кризиса политического мышления в том, что упуская категорию чрезвычайности или исключения, пытаются свести политику к чисто нормативной деятельности.[42]

Заключение

Несмотря на то, что некоторые  теоретики сомневаются в значимости его работ, К. Шмитт остается одной из самых дискуссионных фигур современной политической философии. Часто описываемый как фашист, нигилист и оппортунист, а также пророк тоталитарного государства, для многих он стал символом интеллектуального подрыва парламентской демократии Веймарской республики и приходом к власти нацистов. Главная причина спорности его фигуры – это тот факт, что после принятия закона “О предоставлении чрезвычайных полномочий”, он занял примирительную позицию по отношению к нацистам и решил стать их “коронным юристом”. [43]Впрочем, следует отметить, что такая точка зрения коренным образом неверна, и многие ученыепубличного права в Германии были критически настроены к обоснованности конституционных положений Веймарской республики, даже если они и не поддерживали режим А. Гитлера.

Идиома К. Шмитта работает в значительной степени в рамках легально-конституционного фрейма политики, хотя организуетполитические ставки и динамику через спектр диктатуры. Ее основными характеристиками выступают: диалектика между правом иполитикой; фигура суверена, охраняющего эту диалектику принятием решения о правовых нарушениях, а также о условиях, в которых институциональные нормативные процессы стали негодными и требуют  нового конституционного порядка; политика как преимущественно политика страха, где различие друг-враг выступает организующим принципом; стирание людей как политического множества по концепции националистической политики, которая объединяет людей в единство, которое производится Лидером.[44]

Неправдоподобным является утверждение, что К. Шмитт идентифицировал немецкое тоталитарное государство при национал-социалистах с подлинной демократией. На самом деле, можно утверждать, что суверенная диктатура А. Гитлера была результатомотказа Германии принять демократические средства, предлагаемые К. Шмиттом. А. Гитлер воспользовался либеральной анархией и отсутствием немецкой плебисцитарной демократии для установления своего национал-социалистического государства. К. Шмитт стремился способствовать консервативно-исполнительному, в отличие от парламентско-либерального, режиму, что позволило бы сохранить жизнь немецкому государству и справиться с революционными экстремистами. Конечно, нельзя отрицать, что, решая эту правовую и концептуальную задачу, он не мог избавиться от своего собственного субъективизма. Большая часть егокритиков признает, что он был “консервативным из решительно авторитарных, хотя и не социалистом и не слишкомнационалистом”. К. Шмитт явно ценил государство, и его работы в начале тридцатых годов были гораздо более связанными сиспользованием немецкого президента для сохранения того, что осталось от политической власти, чем защитой Веймарской конституции. Его рецепт для перестройки режима Веймарской республики, строившийся на расширении президентских полномочий, указанных  в статье 48 Конституции, сделал бы больше, чем просто предоставление президенту основы для укрепления его правления. Это имело бы эффект восстановления германского правительства за счет локализации власти отпарламентской коалиции к всенародно избранному главе государства.