Используя терминологию
чрезвычайного положения, К. Шмитт
связывает суверенность и существующий
порядок. Суверен – это пороговая фигура,
он одновременно внутри и вне закона. Такой
парадокс выступает в качестве концепции
фундаментального порядка для К. Шмитта.
Итак, когда нормативный, предписанный
набор правовых правил не справился, общество
связанное таким законом, оказывается
в состоянии крайней опасности (äußerster
Not). Государство, орган единства, само
оказывается под вопросом. Соответственно
суверен должен принять решение, что делать,
чтобы восстановить то нормальное состояние,
которое существовало до кризиса. Суверен
– это фигура, представляющая единство
государства, и он может вмешиваться, чтобы
восстановить это единство, когда правовые
механизмы не соответствуют требованиям
сложившейся обстановки. Тем самым суверен
по сути не стоит над законом, потому что
защита самого существования политического
сообщества - это защита фундаментального
порядка, стоящего в истоке происхождения
всей законности.
Такая концепция тесно
связана с разработкой К. Шмиттом
понятия суверенитета как ключевой конституционной
проблемы и важного вопроса повседневной
правовой практики. Изначальным пунктом
рассмотрения К. Шмиттом данного аспекта
выступает разрыв между правовыми нормами
и фактической ситуацией. Идея, выраженная
в том или ином законе, норме не может осознать
сама себя и осуществить действие, соответственно
необходимо принятие решения, которое
преодолеет такой разрыв. Можно проиллюстрировать
соответствующим примером, подставив
переменные в такую формулу: в качестве
идеи берется закон о войне, фактом выступает
насильственный распад государства, а
принятым решением будет гуманитарная
интервенция. Гарантия, что решение принято
(в конечном счете, независимо от его основного
содержания), является важнейшей характеристикой
правовой формы для К. Шмитта.
Итак, состояние чрезвычайной
ситуации может быть определено как
те политические решения, которые не
подчинены установленным правовым
нормам и когда возможен выход
за пределы закона. К. Шмитт приходит
к выводу, что как бы враждебнолиберальные
настроения не относились к этому, даже
они должны понимать, что всегда будут
существовать чрезвычайные ситуации;
и что, решения в таких случаях будут определены,
если не решением истинного суверена,
то решением буржуазии, или тех, кто имеет
средства для этого в данный конкретный
момент времени. Воля общественности все
равно будет игнорироваться. Независимо
от того будет ли внимание либеральной
демократии больше сконцентрировано на
теологии, метафизике, морали или экономике,
К. Шмитт делает вывод, что всегда присутствует
“скрытый империализм”, который может
осуществляться в таких национальных
государствах. Также, говоря о либералах,
он отмечает, что они желают личной государственной
власти, независимой воли и самостоятельного
деяния (т.е. монарха), но делают его лишь
исполнительным органом, а каждый из его
актов - зависимым от одобрения министерства.
“Ненависть к монархии и аристократии
тянет либерального буржуа влево; страх
за свое имущество, которому угрожают
радикальная демократия и социализм, тянет
его снова вправо к могущественной королевской
власти, войско которой способно его защитить;
так он колеблется между обоими своими
врагами и хотел бы обмануть обоих”. Для
буржуазии идеал политической жизни состоит
в том, чтобы дискутировала не только законодательная
корпорация, но и все население, чтобы
истина получалась сама собой путем голосования.
На самом деле это просто способ уйти от
ответственности, и чрезмерное внимание
привлекается к важности свободы слова
и печати, чтобы, в конечном счете, не нужно
было принимать решение. Переговоры, дискуссии,
выжидание – упование на то, что окончательное
столкновение и решающее сражение можно
будет превратить в парламентские дебаты,
чтобы вечно откладывать посредством
вечной дискуссии. Это был тот аспект конституции
либерального национального государства,
который К. Шмитт стремился исправить
и обратить на него внимание других исследователей.
Постановка вопроса
“кто решает”, а не “как
решает” стала одним из основных
пунктов критики К. Шмиттом либеральных
нормативных подходов, стремящихся поставить
решения суверена в предопределенные
нормативные процедуры. Тем самым субъективные
решения сводятся, насколько это возможно,
до институциональных формальных и рациональных
процессов.
Атака на либерализм в целом
исходит из того факта, что чрезвычайные
ситуации вообще существуют. Этот подход
потерпел крах еще на том этапе, когда
решил сделать вид, что может существовать
абсолютный нормативный порядок. Следуя
руководству естественных наук, которые,
согласно К. Шмитту, опять же не осознают
возможности исключений в природном мире,
либерализм представляет взгляд на право,
основанный на универсализме, генерализации
и утопичной нормативности, где не существует
чрезвычайных ситуаций, которые на самом
деле являются одним из центральных феноменов
в мире. Это случайные, срочные и обычно
непредвиденные события или ситуации,
где необходимо сразу же предпринять действия
по устранению сложившихся обстоятельств.
В таких ситуациях чаще всего нет времени
на предварительную рефлексию, размышления
и нет готовых заранее спланированных
рецептов решения проблемы. По мнению
К. Шмитта, наличие чрезвычайных, исключительных
ситуаций опровергает формальный подход
либерализма, где утверждается, что заранее
установленные общие нормы распространяются
на все возможные ситуации. Таким образом,
чрезвычайность требует конкретных решений,
которые не могут быть ограничены или
какими-либо априорными правилами руководимы
Исходная критика К.
Шмиттом статьи 48 делает очевидной анти–либералистскую
направленность “Политической теологии”.
Либерализм – это политическое прикрытие
Просвещения, которое исходит из определения
И. Кантом Просвещения как наличия мужества
пользоваться своим рассудком без руководства
со стороны кого-либо другого. Либеральная
политика сформулирована в терминах прав
и обязанностей автономных индивидов;
государства в терминах договорных соглашений
между этими индивидами; политической
легитимности в терминах легальности.
Для К. Шмитта опыт Веймарской республики
был лучшей иллюстрацией того, что либеральное
государство пытается подавить вопрос
о суверенности просто разделением и взаимным
контролем компетенций. Столь
активная позиция в отвержении статьи
48 и требование ее правильной интерпретации
о границах власти главы государства в
случае установления чрезвычайного режима
отражала тот конкретный контекст парламентского
паралича, в котором оказалась Веймарская
республика. К. Шмитт подчеркивал, что
нельзя допускать, чтобы такие ситуации
вели к политическому хаосу, и порядок
должен быть обеспечен.
Принятие решения и диктатура
Такая очевидная децизионистская
(англ. decision - решение) позиция К. Шмитта
отчасти базируется на критике того, что
нормативистские подходы не способны
справиться с ситуациями, в которых юридически
высший орган не имеет реальной возможности
принимать решения и выносить их в соответствии
с установленными процедурами. Указанный
разрыв между фактической ситуацией и
правовой нормой не может быть закрыт,
что ведет к опасной деформации всей нормативной
системы. Так называемый позитивизм и
нормативизм немецкой государственно-правовой
науки в эпоху Германской империи и Веймарской
республики был деградировавшим и держался
просто нормативной силы фактического,
а не подлинного решения.
Отношения между действительной
властью и юридически высшей
властью, что К. Шмитт обозначает
как “проблема суверенности”, становится
важной правовой проблемой. В таких условиях
тот, кто держит в своих руках фактическую
власть навязать решение, должен стоять
выше объективированных нормативных процессов
и юридически высшего органа, чтобы спасти
саму сущность правовой формы, то есть
уверенность, что решение будет принято
и порядок сохранен. Эта децизионистская
перспектива, таким образом, делает существование
и эффективное функционирование нормативного
порядка зависимым от наличия актуальной,
юридически не-производной от другого
органа силы, которая может принять решение
о том, является ли данная ситуация той,
в которой формальные и рациональные процессы
не справились, и что должно быть сделано
в ответ.
В такой интерпретации
политика оказывается в междоузлие
закона и исполнительной власти,
которое в свою очередь основано
на вопросе о том, когда необходимость
легального нарушения и политического
решения в условиях демократии превращаются
в становление диктатуры.
Но суверен для К.
Шмитта - это вовсе не “суверенный диктатор”,
который создает новый правопорядок во
имя своих людей, описанный в работе 1921
г. “Диктатура” с выделением двух типов
диктатуры – комиссарской и суверенной.
Комиссарская диктатура, несмотря на все
полномочия у главы государства, существенно
ограничена рамками существующего конституционного
порядка и следует тем процедурам, которые
диктует конституция. Суверен может защищать
лишь то, что уже есть и установлено. Он
может внести некоторые изменения в законы,
но не может осуществлять коренных изменений
в государстве. А при суверенной диктатуре
упраздняется весь правовой порядок, и
она подчинена цели вызывать целиком новый
порядок.
“Политическая теология”, опубликованная
всего через год после “Диктатуры”,
представляет собой отход от обозначенной
прежней позиции К. Шмитта по вопросу
о чрезвычайных полномочиях и переход
к революционной модели чрезвычайного
режима. Если его прежняя позиция характеризуется
одобрением модели диктатуры, основанной
на том, что данные полномочия даны кем-то,
и понятие нормы оказывается главенствующей
при подчинении ей чрезвычайной, то новая
формула К. Шмитта обращается к модели
суверенной диктатуры. С такими идеями
он выступает в определенной степени современным
Н. Макиавелли. К. Шмитт заменяет классическую
модель ограниченных полномочий в случае
чрезвычайного положения моделью неограниченных
диктаторских полномочий. В соответствии
с этой новой моделью исключение характеризуется
как неограниченные полномочия, и означает
приостановление всего существующего
порядка. Но более существенным является
власть суверенных диктаторов не для приостановления
правовых норм, а активного изменения
существующего правопорядка и трансформирования
его полностью или частично в нечто иное
и новое. Другими словами, норма становится
подчиненной чрезвычайной ситуации, что
переворачивает отношения между этими
двумя явлениями. То, что К. Шмитт осуществляет
в “Политической теологии” не ограничено
изменением ролей между, с одной стороны,
обычным правопорядком и нормальной ситуацией,
а с другой - чрезвычайной ситуацией. На
самом деле, новая позиция К. Шмитта исключает
вообще понятие нормального и заменяет
его исключением. В этом отношении нет
места, чтобы продолжать говорить о правиле
и исключении. Исключение становится всем,
а правило сводится на нет.
В связи с раскрытием
сущности чрезвычайного положения
в “Политической теологии”, становится
ясно, почему К. Шмитт не мог больше
поддерживать комиссарскую диктатуру,
при которой власть принятия решений распределена
по различным органам, таким как консульства,
сенат, сам диктатор. Но тем самым альтернативная
модель К. Шмитта, которую он предлагает
на смену либеральной, ставит во главу
фигуру суверена. Если либерализм слишком
полагается на нормативное, и, по сути,
утопическое видение природы структур,
то К. Шмитт предлагает слишком гибкую
альтернативу подчинения всего порядка
прихоти суверена.
В завершение, необходимо
отметить, что в подходе к чрезвычайному
положению К. Шмитт обосновал несколько
важных аспектов, которые ранее не рассматривались.
Он в целом отступил от традиционного
дискурса, существовавшего еще со времен
Римской республики, где мир рассматривался
как две взаимоисключающие части, т.е.
нормальный случай, обычное состояние
дел, отделено и явно разграничено по отношению
к чрезвычайной ситуации. Более того, такое
направление мысли о чрезвычайных ситуациях
рассматривало данный феномен как временный
и исключительный по отношению к непрерывной
нормальной жизни. К. Шмитт ставит под
вопрос такой подход, переворачивая отношения
между нормальным и чрезвычайным.
Дихотомия “друг-враг” в контексте
политического
Чтобы полностью осознать
значение чрезвычайного положения,
необходимо помнить о том, что
это понятие является чистейшим
выражением и отражением политического.
В работе “Понятие политического”
(1932 г.) К. Шмитт обозначает, что конкретные
политические различия, к которым действия
и мотивы в сфере политики могут быть сведены,
- отношения между другом и врагом.
Вместо того чтобы
предлагать исчерпывающее академическое
определение политического, К.
Шмитт концептуализирует его в терминах
совокупности человеческой мысли и действия,
с точки зрения примордиальной противоположности
друг-враг. (Также как это существует в
сфере морали - добро и зло, эстетики - красивый
и уродливый, экономики -прибыльный и убыточный).
Для К. Шмитта политическое изначально,
оно появляется до государства и выходит
за пределы мирской и рутинной политики.
В самом деле, политическое для К. Шмитта
воплощает экзистенциальную тотальность
и определяет выбор между бытием и ничто.[19]
Постоянная возможность
борьбы и вооруженных конфликтов
отражает важность данной дихотомии
в сфере политики. Понятия друга,
врага и борьбы получают реальное
значение именно потому, что они
относятся к реальной возможности
физического убийства. Война следует из
вражды и является экзистенциальным отрицанием
врага, это самое крайнее следствие вражды.
Если вспомнить обсуждаемое выше понятие
чрезвычайного положения, то такой случай
и представляет собой ситуацию крайней
опасности, опасности для существования
государства. Тем самым ясным примером
чрезвычайного положения выступает война,
которая конституирует ядро чрезвычайной
ситуации, и придает ей политическое измерение.
Соответственно условия
постоянной возможности как внешних конфликтов,
так и внутренних, приводят к различению
друг-враг, и тем самым нуждаются в принятии
политического решения. Политическое
оказывается всегда присутствующим и
актуальным, это фундаментальный факт
существования, базовая характеристика
человеческой жизни. Все попытки избежать
политики будут безуспешны, потому что
это экзистенциальный конфликт между
жизнью и смертью. Это значит, что пацифизм
– безнадежная затея и примирительное
видение универсального человечества
- не что иное, как заблуждение. Политика
подразумевает множественность, а не универсальность.
Либерализм с его пристрастием к пустым
абстракциям, обременительным правовым
формализмом, колебаниями между военным
пацифизмом и моральной оправданностью
войны, мнимым универсализмом прав человека
и его реальной поддержкой идеи неравенства,
- это враг политического человека. Что
же касается моральных претензий либерализма
на всеобщий гуманизм, К. Шмитт отмечает,
что концепция гуманности особенно полезный
идеологический инструмент имперской
экспансии, а в его этико-гуманитарном
виде, - просто средство экономического
империализма.
Институциональный подход, структура
церкви и немецкая действительность
Хотя мы привыкли думать о
Третьем Рейхе как о централизованном
и тоталитарном государстве, доминирующем
и контролирующем все аспекты
жизни немецкого общества, ситуация
в первые годы существования режима,
была гораздо более сложной и
анархичной, чем это кажется. Так,
например, исследователь Й. Кершоу отмечал,
что Гитлер был недоверчив по отношению
к любым формам институциональной лояльности
и власти, а также сверхчувствительным
к любым попыткам навязатьмалейшие организационные
или правовые ограничения его власти.
Этим была пронизана вся правительственная
структура, организованная скорее на основе
личных, чем четко-определенных и организационных,
связях. В результате сложился полу-институциализированный
эффект из-за балласта администрации,
где институциональная составляющая государства
пришла в упадок. Как Ф. Нойман объяснил
много лет назад, бюрократия, армия, производство
и партия - все отхватили свои собственные
зоны властного доминирования в Третьем
Рейхе. Каждая группа была авторитарной
и сувереном, оснащена собственной правообразующей,
административной и юридической силой.
Результатом было то, что немцы были субъектами
множества институтов (государственных
и негосударственных), каждый из которых
в этих новых условиях обрел способность
автономного контроля над их собственным
владением.[21]
Согласно Ф. Нойману,
классическая форма государства исчезла
в Германии, и вместе с этим исчезло какое-либо
потенциальное пространство для интеграции.
Таким образом, невозможно обнаружить
в рамках национал-социалистической политической
системы какой-либо один орган, который
полностью монополизирует политическую
власть. На самом деле не было действительного
политического единства. Единство, обеспечиваемое
Фюрером, было в лучшем случае некой мифологией,
которая распространялась национал-социалистами
с неустанной решительностью, но переменным
успехом.