Лукреций «О природе вещей»

 

 Другого итога в этой книге  нет. Проблему страха смерти Лукреций перевел в проблему привязанности к жизни, чего не было у Эпикура. Перед лицом смерти Лукреций поставил вопрос о смысле жизни, и решение его было мучительно: жизнь — не наша собственность, мы арендаторы жизни, а не ее владельцы, единственный долг человека перед жизнью — без сопротивления духа возвратить арендованное по первому требованию владельца, у владельца перед арендаторами обязанностей никаких нет. Эпикур учил: не думай о смерти. Лукреций не может не думать сам и не предлагает этого читателю. Весь пафос его поэмы в том, что человек должен знать, думать и более полно и осознанно чувствовать мир. Если бы поэт призвал на помощь Гражданскую Доблесть, она подсказала бы ему другое, более оптимистическое решение его проблем, нежели то, какое он вложил в уста своей персонифицированной Природы. Но Лукреций бежал от ужасов государственной жизни своего времени и искал для себя другой общины, где мудрость, величие духа и отрадный покой были бы принципом и реальностью жизни. Его внимание привлекают великие имена прошлого: Гомер, Эмпедокл, Демокрит, Эпикур, Энний, Сципион. Вслед за диалогом о смерти идет вдохновенное вступление к четвертой книге, где поэт причисляет себя к этой общине первооткрывателей, учителей и благодетелей человечества. В диалоге Лукреция нет наставления: живи и работай, старайся сделать все, что можешь, на что отпущены тебе природой силы, склонности и дарования, но поэт Лукреций не раз договаривает то, чего не решается или забывает сказать философ, последователь Эпикура, и настоящий итог его рассуждений о жизни и смерти не в последних стихах третьей книги, а в первых картинах четвертой: бездорожное поле, цветы, ручьи и поэт, припадающий к чистым источникам, собирающий неведомые цветы, чтобы сделать их достоянием каждого человека, чтобы каждый человек мог почувствовать себя таким же свободным, сильным и счастливым.

 

96

 

 

 Стих 984. Титий — великан,  низвергнутый в Тартар за оскорбление,  нанесенное им Латоне, матери  Аполлона и Артемиды.

 

97

 

 

 Стих 995. Сизиф — наказан за обман тем, что в Аиде должен вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, скатывается обратно.

 

98

 

 

 Стих 1009. Девы — дочери царя  Даная, осужденные за убийство  своих женихов лить воду в  бездонный сосуд.

 

99

 

 

 Стих 1011. Кербер — трехголовый пес со змеями вместо шерсти, сторожевая собака в Аиде. Фурии — богини мщения.

 

100

 

 

 Стих 1025. Анк — четвертый  римский царь Анк Марций, прославившийся  миролюбием и благочестием.

 

101

 

 

 Стих 1029 сл. …кто по волнам…  путь проложил… — персидский царь Ксеркс (V в. до н. э), построивший плавучий мост из Азии в Европу через Геллеспонт.

 

102

 

 

 Стих 1034. …Сципион, эта молния  войн и гроза Карфагена… —  Римская история знает двух  Сципионов: Старшего, героя второй  Пунической войны, и Младшего, разгромившего Карфаген в третьей Пунической войне. Кого из двух имел в виду Лукреций? Очевидно, этот вопрос занимал уже первых его читателей: у Вергилия в «Энеиде» (VI, 842) есть любопытная реплика этим стихам — «две молнии войн, Сципионы».

 

103

 

 

 Стих 1039. Демокрит умер в глубокой старости.

 

104

 

 

 Стих 1042. Эпикур. — Учитель Лукреция  по имени назван в поэме  только здесь.

 

105

 

 

 Стих 1063. Рысаки. — Здесь, собственно, речь идет о галльских пони  «маннах», малорослых, но очень быстрых  лошадках; «рысаки» в переводе следует понимать как экспрессивное определение, а не указатель породы.

 

 КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

106

 

 

 Стихи 1-25 в точности повторяют  одно из отступлений первой  книги (926-950). Если между двумя  труднейшими для изложения теоретическими  разделами первой книги пассаж этот звучал прежде всего как напоминание о новизне предмета, о трудностях изложения, о желании подсластить поэтическими красотами горький напиток ученого повествования, то здесь, после тягостных бесед о смерти в конце третьей книги, он звучит оптимистической нотой, поэт говорит здесь больше о себе и своем мастерстве, о желании славы и творческом вдохновении, обещает читателю в новой книге чтение полезное и приятное, и — надо сказать — обещание это он исполняет с честью: четвертая книга поэмы более других отдает дань литературным модам и вкусам своей эпохи, хотя в теоретическом отношении считается менее всего доработанной.

 

107

 

 

 Стих 26. …объяснил я… — в  третьей книге (94-416).

 

108

 

 

 Стих 536. …сколько и нервов  берет… — Здесь речь идет  о физическом напряжении («нервами» назывались жилы и сухожилия), «нервов» в нашем смысле у античного человека не было.

 

109

 

 

 Стих 581. …Нимф, козлоногих Сатиров  и Фавнов… — Фавн был римским  божеством лесов и полей (его  женской ипостасью была Фавна,  или Фауна), его отождествляли с греческим Паном. Со временем стали считать, что Фавнов в природе так же много, как греческих Нимф и Сатиров.

 

110

 

 

 Стихи 638-639. — Легенда о  ядовитости человеческой слюны  для змей есть и у Плиния  Старшего (VII, 15 и XXVIII, 35).

 

111

 

 

 Стих 672. …как я об этом  тебе говорил… — Собственно, об этом речи не было, однако  о меде упоминания были во  второй (398 слл.) и третьей (191 сл.) книгах.

 

112

 

 

 Стих 683. …римских хранитель  твердынь… — Гуси, по преданию, предупредили стражу римского Капитолия о нападении галлов в 390 г. до н. э. (см.: Вергилий, «Энеида», VIII, 655 сл.).

 

113

 

 

 Стихи 710-713. — Представление  о том, что львы боятся петухов,  держалось очень долго в античности, средневековье и даже в эпоху  Возрождения. Конец легенде положил эксперимент, проведенный самим Кювье (1769-1832): петуха втолкнули в клетку ко льву и тот, разумеется, не затруднился его сожрать. Впрочем, может быть, опыт был поставлен недостаточно корректно — ведь отступать льву было просто некуда.

 

114

 

 

 Стих 746. …как указал я уже…  — IV, 176 слл., и III, 425 сл.

 

115

 

 

 Стих 795. …во мгновении, нужном  для звука… — равносильно  русскому выражению «во мгновение  ока».

 

116

 

 

 Стихи 834-835. — Здесь Лукреций  формулирует тезис об отсутствии  целесообразности в природе, однако в развитии этого положения он не вполне последователен, поскольку ранее им было принято представление о целенаправленном, а не спонтанном развитии любого природного существа.

 

117

 

 

 Стихи 935-936. Вот почему… —  пример естественной оговорки поэта: разумеется, не толстая шкура нашла себе применение, подставившись под удары, а необходимость защиты потребовала утолщения наружной оболочки.

 

118

 

 

 Стих 1071. Венера Доступная. —  У Платона это божество именуется  Афродитой Всенародной, в отличие от Афродиты Небесной, в диалоге «Пир» (180 С слл.). Платон противопоставляет любовь как сильное душевное устремление, без которого немыслимо познание и духовное совершенствование личности, любви как всем и каждому доступному ощущению, для которого «кому ума недоставало». У Лукреция, как позже у Овидия («Лекарство от любви», 484), Доступная Венера — это любовь вне гражданских установлений брака и зачастую не связанная со сколько-нибудь устойчивыми душевными переживаниями.

 

119

 

 

 Стих 1125. Сикионская обувь — от города Сикиона на Пелопоннесском полуострове, славившегося на весь тогдашний мир произведениями своих башмачников.

 

120

 

 

 Стихи 1160-1169. — При перечислении  ласкательных прозвищ Лукреций  пользуется греческими словами.  Пассаж этот можно считать  реминисценцией из Платона («Государство», V, 474 С — 475 А), позднее этот мотив стал общим местом моралистики на любовную тему. Об этом упоминает и Овидий в «Искусстве любви» (II, 4).

 

121

 

 

 Стих 1179. Гордый косяк. — Эпитет  этот принадлежит любовной поэзии, в которой обхаживание запертой двери у дома возлюбленной было своеобразным ритуалом; в эллинистической комедии традиционной стала ария героя у дверей подруги — так называемый «параклавентюрон», то есть «песнь у запертых дверей», в которой свою долю почета получали и порог, и косяк, и все прочие детали этого элемента домовой архитектуры.

 

 КНИГА ПЯТАЯ

 

 

122

 

 

 Стих 8. …богом он был… —  Почитание Эпикура как бога  среди его учеников Цицерон  называет наглостью со стороны  таких естествоиспытателей, какими  они себя считали («Тускуланские беседы», I, 21, 48), однако он не совсем прав. В те времена смертные легко становились богами, а вера в богов все больше сводилась к формальной обрядности или грубому суеверию. Эпикур причислялся к богам в этическом смысле, разумеется, а не в физическом; следует также обратить внимание на то, в каком божественном сонме выступает здесь Эпикур: боги восхваляются здесь как благодетели человечества, это опять-таки дань мифологической традиции и риторике, тем более уместная в начале пятой книги, что здесь автор вступает на стезю исторического повествования, а историк, пренебрегающий мифологией, рискует остаться без материала для работы.

 

123

 

 

 Стих 15. Либер — италийский  бог земледельцев, отождествлявшийся  с Вакхом (Дионисом).

 

124

 

 

 Стих 17. Иные народы — например, германцы, по словам Цезаря («Записки  о галльской войне», VI, 22), или арабы  и эфиопы, по сообщениям Диодора,  Страбона и других греческих  писателей.

 

125

 

 

 Стих 20. …расходясь по великим  народам… — По свидетельству  Цицерона, восторженные почитатели Эпикура встречались не только в Греции или Италии, но и во всем варварском мире («О пределах добра и зла», II, 15).

 

126

 

 

 Стих 22. Геркулеса деянья —  перечисляются девять из двенадцати  легендарных подвигов Геракла.

 

127

 

 

 Стих 28. Гериона… трехгрудого  сила… — Герион — великан,  обитавший на крайнем западе, где победивший его герой воздвиг  так называемые «Геракловы столпы».

 

128

 

 

 Стих 31. Бистонида — поэтическое  название Фракии, Исмар — горная  цепь и город во Фракии.

 

 129

 

 

 Стих 77. …силой какой… руководит  кормило природы… — Лукреций  не раз возвращается к образу  «кормила природы», единого начала  всех начал, скрытой силы, управляющей  всеми природными процессами. Во  вступлении к первой книге  кормчим природы называется Венера (I, 21), в пятой книге — Фортуна (107) или Солнце (404). Вряд ли все эти оговорки можно отнести на счет поэтического обыкновения. В природе Лукреций обращает внимание на закономерный и целенаправленный ход естественных процессов. Эпикур учением об отклонении атомов разрушал представление о сквозной необходимости всех природных движений. Лукреций говорит, что отклонение разрывает узы рока (II, 253), но он же употребляет выражение «узы природы» (в переводе Ф. А. Петровского «законы» — I, 586). Лукреций очень близок к представлению о «законах природы», может быть, потому, что в природе он пытается найти истинное государство для человека взамен расколотого враждой и насилием Рима, подобно тому как Катулл искал для себя «уз» священной дружбы и любви (109, 5-6). Образы кормчего и кормила — тоже старинные символы государственной власти. Возможно, метафоры из области государственных установлений вернее всего отвечали представлению о временных распорядках этого временного околоземного мира, в отличие от вечно неопределенных движений вечной материи. Ср.: Эмпедокл В 30, 3; 115, 2, а также Парменид В 12, 3.

 

130

 

 

 Стих 116. …обладая божественным  телом… — как полагали стоики  и платоники (см.: Цицерон, «О  государстве», VI, 15).

 

131

 

 

 Стих 117. …по примеру Гигантов… — Гиганты — мифические великаны, сыновья Геи-земли, попытавшиеся захватить небо и свергнуть олимпийских богов, но побежденные богами при содействии Геракла.

 

132

 

 

 Стих 148. …ибо природа богов  настолько тонка… — Субтильные  божества эпикурейцев не встретили признания в античном мире. По выражению Посидония, философа стойко-платонического направления, современника Лукреция и учителя Цицерона, Эпикур только на словах оставляет богов, на деле их уничтожает (Цицерон, «О природе богов», I, 44, 123).

 

133

 

 

 Стих 155. …потом я тебе докажу… — Комментаторы не находят в поэме эпизода, который можно было бы считать исполнением этого обещания.

 

134

 

 

 Стихи 156-234. — Здесь еще  раз ставится вопрос о целесообразности  в природе и о божественном  сотворении мира. Лукреций настаивает на том, что первоначала непроизвольно сложились в сочетания, образовавшие наш мир. Цицерон приводит реплику стоика Бальба о том, что вероятность возникновения мира из случайных столкновений атомов такова же, как если бы случайно разбросанные буквы азбуки сложились бы в «Анналы» Энния («О природе богов», II, 37, 93).

 

135

 

 

 Стих 186. …примера творенья? —  Перевод сделан по поправке, внесенной  в рукописи издателем XV века. Рукописная  традиция дает здесь слово  «специес», которое в латинском  языке стало эквивалентом греческого философского термина «эйдос» — этим словом Платон называет образец всякого творения, и прежде всего вечный и прекрасный прообраз сотворенного божественным мастером мира. Возражение Лукреция направлено против платоников, и употребление платоновской терминологии здесь в высшей степени уместно. Рукописное чтение следует признать в данном месте отвергнутым безосновательно.

 

136

 

 

 Стихи 222-227. — Во второй  книге (576-580) Лукреций младенческий  крик противопоставляет погребальному стону как жизнеутверждающее начало — мысли о неминуемой гибели. Здесь скорее мысль о том, что неродившийся никогда не узнает печали, становится трагической нотой горестного человеческого бытия оптимистическим контрастом (ср. III, 867- 869).

 

137

 

 

 Стих 234. …природа готовит искусно. — Здесь в латинском тексте тот же эпитет «искусница», который во вступлении поэмы (I, 7) прилагался к земле.

 

138

 

 

 Стихи 309-310. — Эти стихи  сопоставляют с приведенным у  Геродота изречением Дельфийского  оракула: «Само божество не в силах избежать назначенной ему доли» (I, 91).