Лукреций «О природе вещей»

 

68

 

 

 Стихи 730 слл. — Тезис о  том, что первоначала лишены  окраски, а следовательно, цвета  нет в природе вещей, становится у Лукреция поводом к описанию многокрасочности мира и многообразия тончайших оттенков цвета, различаемых глазом. Не опровергая тезиса эпикурейской физики, поэт старается художественными средствами преодолеть тягостную для него сторону концепции, когда истинная картина мира открывается слепцу или в потемках, а ясный день для зрячего оборачивается ложью.

 

69

 

 

 Стихи 871 слл. Такая теория  зарождения жизни была в ходу  во времена Лукреция и даже  значительно позже. Вергилий в  поэме «Георгики» (IV, 283 слл.) подробно описывает технологию получения пчелиной семьи из разлагающейся бычьей туши.

 

70

 

 

 Стих 926. …вновь к заключенью  приходим… — См. II, 871-873.

 

71

 

 

 Стих 991. Семени мы, наконец, небесного  все порожденья… — Лукреций  ограничивает здесь природу околоземными пределами; вообще отождествление Матери-земли и Матери-природы встречается у него часто. По отношению к Земле Небо (Эфир) выступает порождающим началом, по отношению к Природе такого начала Лукреций указать не может, а что для объяснения мира он в нем нуждается, это заметно во многих рассуждениях.

 

72

 

 

 Стихи 1023 слл. См.: Эпикур, «Письмо  к Геродоту», 45.

 

73

 

 

 Стих 1047. …ум… в пареньи свободном.  — Здесь в латинском тексте  стоит выражение, буквально означающее  «свободный бросок духа». Как и в стихе II, 740, где употреблено словосочетание «набрасывание ума», в этом выражении комментаторы находят передачу сложного понятия эпикурейской гносеологии «фантастический набросок разума». Мышление, по Эпикуру, есть лишь продолжение чувства, но для объяснения понятий заведомо не чувственного происхождения Эпикур вводит концепцию «предвосхищения» — понятия, сформированного на основании чувственных впечатлений, но обобщенного, так сказать, «на все случаи жизни», и «фантастического наброска разума», или, проще сказать, образа фантазии, как бы изнутри создающегося впечатления о том, чего никогда не приходилось постигать чувством. Ф. А. Петровский совершенно прав, переводя это понятие выражением «свободное парение ума», ибо речь идет как раз о той самопроизвольной деятельности по внутреннему побуждению, которая подразумевалась у Эпикура в термине «фантастический» и у Лукреция, заменившего его римским понятием свободы.

 

74

 

 

 Стих 1049. …и вверху и внизу…  — Здесь вполне очевидно, что  верх и низ вселенной мыслятся по отношению к нашему миру.

 

75

 

 

 Стих 1102. …храмы порой разносить…  — Античные писатели сообщают, что молнии нередко ударяют  в храмы богов, в частности  это неоднократно случалось с  храмом Юпитера на Капитолии.

 

76

 

 

 Стих 1121. …природа узду налагает. — Картина мира, изображенная Лукрецием, предполагает понятие меры и предела, которых не было в эпикурейской физике. Однако для обыденного сознания они не нуждались в расшифровке: достаточно было указать на любой живой организм, что Лукреций и делает.

 

77

 

 

 Стих 1150. …сокрушился наш век…  — Под «веком» здесь подразумевается  не столетие, а более крупный  мировой цикл, который, по мнению  Лукреция, уже приближается к  концу.

 

78

 

 

  Стих 1153. …цепь золотая… — В  начале VIII книги «Илиады» Зевс  предлагает всем богам Олимпа спустить с неба золотую цепь и, повисши на ней всем вместе, попытаться совлечь на землю его, владыку богов, уверяя, что не одолеть им его даже всеобщими усилиями. Этот образ не раз привлекал внимание философии. Стоическая интерпретация усматривала здесь аллегорию причинно-следственных связей. Даже если Лукреций имеет в виду эту стоическую цепь необходимости, он предлагает здесь не аллегорию, но вполне материально ощутимый образ: если бы люди упали с небес, они разбились бы, следовательно, нужен какой-то мост между небом и землей, к примеру гомеровская золотая цепь.

 

  КНИГА ТРЕТЬЯ

 

 

79

 

 

  Стихи 1 слл. — Здесь прославляется  Эпикур. Примечательно, что в его  учении Лукреций восхищается  рациональным истолкованием природных  явлений, устраняющим власть религии, и постижением истинного совершенства богов. Этические моменты философии Эпикура в этом похвальном слове вообще не упомянуты, что составляет своеобразие эпикуреизма Лукреция, воспринявшего учение Эпикура прежде всего как материалистическую картину мироздания, а не как моральную доктрину, более или менее подкрепленную соображениями физического и гносеологического порядка, каковой представлялся эпикуреизм не только его противникам, но зачастую и последователям.

 

80

 

 

  Стихи 28-29. …восторг… и священный ужас… — Вряд ли Эпикур признал бы эти чувства совместимыми с идеалом бестревожности, который он проповедовал. Но Эпикур не имел пристрастия к поэзии и отвергал ее даже более решительно, чем Платон. Лукреций погрешал против правоверного эпикуреизма уже тем, что писал поэму. Многие другие его отступления от буквы эпикурейской доктрины явились лишь следствием этого первого отступления.

 

81

 

 

 Стихи 59 слл. — Это одно  из немногих мест поэмы, где поэт обращается к общественной жизни человека, причем, вероятно, к проблемам злободневным и неотвлеченным.

 

82

 

 

 Стих 70. …кровью сограждан себе  состояния копят… — Сулланскне  проскрипции позволяли доносчикам  пополнять свое состояние за счет конфискованного имущества осужденных.

 

83

 

 

 Стих 84. …извращает… благочестье.  — Благочестием, в отличие от  религии, римские мыслители называли  такое почитание богов, которое  побуждает человека к исполнению  долга перед своей совестью  и к совершенствованию в добродетели, тогда как религия, состоящая в исполнении принятых обрядов, могла питаться страхом и основываться на лицемерии (ср.: Цицерон, «Об изобретении», II, 22, 66). Следуя эпикурейской концепции божества, Лукреций благочестие видит в созерцании вселенной с невозмутимой душой (V, 1198-1203).

 

84

 

 

 Стихи 94 слл. — См.: Эпикур, «Письмо к Геродоту», 03-08.

 

85

 

 

 Стих 100. …греки зовут «гармонией»…  — Представление о душе как  о некотором состоянии тела, подобно  здоровью или болезни, в древности  приписывалось пифагорейцам Филолаю или его ученику Симмию. Цицерон в «Тускуланских беседах» (I, X, 19) сравнение души с музыкальной гармонией приводит со ссылкой на Аристоксена, ученика Аристотеля, философа и теоретика музыки.

 

86

 

 

 Стих 371. …Демокрита священное мненье… — Этот момент учения Демокрита известен только по изложению Лукреция. Тезис о пределах ощущения развивается в пассаж, изобилующий тончайшими наблюдениями и совершенно неожиданными для эпоса предметами, как прикосновение каждой ноги комара к человеческой коже.

 

87

 

 

 Стихи 670 слл. — Душа воспринимается  Лукрецием лишь как индивидуальная  душа, поэтому первым признаком  ее он выдвигает тождество  личности, выражающееся в непрерывности  памяти. Платона, который душу  мыслил родовым началом в человеке, прерывность индивидуальной памяти не смущала, он обращал внимание на присутствие в душе «памяти» о вечных идеях; к тому же для особенно совершенных душ он оставлял возможность памяти о духовном опыте прожитых жизней («Государство», 619 В — Е).

 

88

 

 

 Стих 751. …гирканские псы… —  Гирканским называлось в древности  Каспийское море, Гирканией —  страна у южного его побережья.  Гирканские псы считались помесью  собак с тиграми, им отдавали  на съедение тела покойников  — см. ниже, стих 888.

 

89

 

 

 Стихи 777 слл. — Картина, которая Лукрецию кажется смешной, а потому абсурдной, у Платона рисуется тоже иронически, но без недоверия: охота душ за телами смешна, поскольку ничтожно мелки заботы о временном перед лицом вечности («Государство», 620 А -Е).

 

90

 

 

 Стих 830. Значит, нам смерть — ничто… — Это эпикурейское положение двусмысленно: смерть — ничто для нас, поскольку мы не придаем ей значения, и смерть — ничто, поскольку в смерти нас ожидает не страдание и не блаженство, а ничто, полное уничтожение нас самих и всего того, что мы сознавали вне себя. Для Эпикура оба смысла говорят об одном: смерть не может беспокоить нас, ибо никакого беспокойства по смерти не будет. Для Лукреция мысль о предстоящем уничтожении личности сама по себе не исключает беспокойства перед смертью, а, напротив, побуждает его к всестороннему обсуждению проблемы смертности души и ценности человеческой жизни ввиду ее временности (Эпикур, «Письмо к Менекею», 124-127, «Главные мысли», II).

 

91

 

 

 Стих 833. …при нападении… пунов…  — Лукреций имеет в виду вторую Пуническую войну (в конце III в. до н. э.), когда карфагенские войска во главе с Ганнибалом вторглись в Италию и угрожали гибелью Риму.

 

92

 

 

 Стих 842. …даже коль море с  землей и с морями смешается  небо. — Выражение, ставшее пословицей (ср.: Вергилий, «Энеида», XII, 204; Ювенал, II, 25).

 

93

 

 

 Стихи 847-865. — Атомисты с  большим основанием, чем какая-либо  другая философская школа, могли  говорить о вероятности повторения  индивидуального природного создания  в абсолютно тождественном виде (учение о «палингенезе» с теми или иными вариациями встречается у орфиков, пифагорейцев, стоиков). Однако Лукреций, представляя себе такого своего двойника, отказывается отождествить его со своей индивидуальной личностью. Следовательно, еще безотчетно, но твердо он строит человеческую душу не из телесных атомов, а из опыта прожитой жизни, его «я» — не комплекс приятных или неприятных ощущений, как у Эпикура, а неповторимый духовный мир, вот почему простая эпикуровская истина «смерть — ничто» не исчерпывает для него проблемы страха смерти.

 

94

 

 

 Стих 868. …совсем бы на свет  не родиться… — Лукреций вспоминает  здесь, очевидно, знаменитую «Силенову  мудрость»:

 Лучшая доля для смертных  — на свет никогда не родиться

 И никогда не видать яркого  солнца лучей.

 Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида

 И глубоко под землей в  темной могиле лежать.

 

 Так передает ее греческий  поэт Феогнид (перевод В. Вересаева). Эпикур решительно отверг эту  мудрость («Письмо к Менекею», 126-127), а Лукреций опять ее повторяет,  правда в двусмысленном контексте, как бы еще раз взвешивая каждое ее слово: пусть не лучше, но все равно — быть или не быть — для того, кто еще есть никто и ничто.

 

95

 

 

 Стихи 870 слл. — Собственно, только отсюда начинается почти  в платоновской манере созданный диалог о смерти, предметом которого становится не понятие смертности, но реальное человеческое ощущение своего неминуемого уничижения. Кто с кем разговаривает в этом диалоге, не всегда просто определить. Оппонент то предстоит автору в виде недоверчивого слушателя, то оказывается внутри него самого. Защиту эпикурейского тезиса берет на себя то автор, то сама Природа. В диалоге одно за другим обсуждаются следующие сомнения, не позволяющие человеку легко согласиться с утверждением Эпикура «смерть — ничто».

 

 Первое: страшно, что будет  со мной, когда я не смогу  уже никак себя защитить.

 

 — Ты беспокоишься о судьбе  своего трупа — как бы его  не растерзали дикие звери!  Но ведь ты не хотел бы  остаться без обычного погребения, а чем кремация лучше?

 

 Второе: смерть прерывает нити жизни и любви, которые составляют существо человека, смерть лишает их смысла, и самая мысль о смерти лишает человека мужества жить.

 

 — Разве вольность и покой  — не замена счастью любви,  ее беспокойствам и ее оковам?

 

 Третье: смерть прерывает все наслаждения — зачем тогда стремиться к ним и не должно ли беспокоиться о том времени, когда наслаждения оборвутся?

 

 — Разве сон — не одно  из глубочайших наслаждений? Считай, что в смерти тебя ждет наслаждение  сна, который уже никем и  никогда не будет прерван.

 

 Четвертое: страшна не сама  смерть, а безвременно оборвавшаяся  жизнь, смерть, так сказать, до  срока.

 

 — Срок в этой жизни  не имеет значенья: в жизни  все вечно одно и то же, ничего  нового не будет, а разве  хотел бы ты пережить современников и оказаться где-то среди чужого поколения, потерявши не только всех своих близких, но самый счет своим годам?

 

 Пятое: но даже в старости  жизнь все равно дорога нам  самым ощущением жизни.

 

 — Что же, исчерпав все  возрасты жизни, следует уйти  с сознанием того, что ты взял свое и должен дать место и материю другим существам, еще не прошедшим путей жизни и не познавшим ее наслаждений.

 

 Шестое: так хочется продлить  свою жизнь, чтобы заглянуть  в будущее: что станется со  всем этим миром, в котором  мы живем.

 

 — Желать продлить свою жизнь в будущее — это все равно что желать продлить ее в прошлое. Ты же не страдаешь от того, что не родился раньше, что же жалеть о том, что будущее пройдет без тебя. Как до рождения не знал ты беспокойства, так не будет для тебя беспокойства и в будущем. А ежели ты будешь безмятежен в настоящем, то переход в будущее останется для тебя незаметным.

 

 Седьмое: жизнь хороша, я знаю, а смерть тревожит неизвестностью.

 

 — Это жизнь-то хороша! Разве  не видишь ты в ней на  каждом шагу такие муки, каких не измыслили даже грешникам в Аиде?

 

 Восьмое: но в смерти я  теряю не только жизнь, я  теряю самого себя, а я-то для  себя безусловно хорош и дороже  всех на свете.

 

 — Но согласись, что были  люди и не хуже тебя, но все  умерли. Хочешь ли ты для себя исключения?

 

 Девятое: я знаю, что я умру, я не против смерти, но все  равно хочется прожить как  можно дольше.

 

 — Это правда, и я тоже  чувствую привязанность к жизни,  но ведь смерть — это не  один час каких-то мучений,  не то, что мы сумеем пережить, но вечность. Сколько бы мы ни продлевали жизнь, вечность нашей смерти не сократится ни на волос, зато в этой смерти, может быть, это тебя утешит — все когда-либо жившие до или после нас будут нашими сверстниками и современниками.