История, историки и философия истории

 Прежде всего не соответствующей научному стандарту признают именно цель исследовательской деятельности историка, направленность его интереса, прямо противоположную интересам «классической» науки. 

 В самом деле, в физике, химии или биологии, как уже отмечалось выше, единичные  свойства объекта сами по себе  не занимают внимания ученых. Анализ отдельного — конкретных  атомов, молекул или живых организмов  — выступает лишь как средство  постижения тех общих свойств,  которыми обладают целые классы  материальных объектов. 

 Так, Ньютону,  открывшему законы классической  механики, было совершенно безразлично,  какие конкретно тела — планеты,  снаряды или яблоки — движутся  по этим общим для всех объектов  макромира правилам, единственно  интересовавшим ученого. Точно  так же биолога интересует  не конкретный пес Шарик в  его отличии от других собак,  а воплощенные в подопытном  животном свойства, общие для  всех собак, всех млекопитающих  или всех животных вообще —  что зависит от широты поставленной  научной задачи. Даже этология  — наука о поведении животных, изучая уникальные способности  отдельных обезьян или дельфинов,  интересуется в конечном счете пластичностью поведенческих стереотипов, возможностями животной психики, степенью ее приближения к психике человека. 

 Очевидно, что  познавательный интерес историка  направлен прямо противоположно, — он исходит из самоцельности единичного, стремится к объяснению уникальных, неповторимых явлений, интересных именно своей уникальностью. 

 Так, рассуждая  о деятельности Цезаря, историк  помнит, что речь идет о человеке, которому свойственно «все человеческое»,  т.е. все субстанциальные признаки  и свойства социального субъекта. Он помнит, что речь идет о  гражданине Рима, во многом похожем  на других римлян; наконец, о представителе привилегированного сословия патрициев, с общими свойствами, присущими этой социокультурной группе. 

 И все же  в деятельности Юлия Цезаря  историка интересует совсем не  то, что роднит ее с поведением  «людей вообще», «римлян вообще»  или «патрициев вообще», а то, что отличает ее, позволяет считать  деятельностью выдающейся исторической  личности, а не одного из многих  римских граждан, одного из  многих политиков, полководцев  и пр. 

 Совсем не обобщения  являются собственной целью историка  — это задача других наук, изучающих  стандартизированные структуры  человеческого поведения. Что  касается истории, то для нее  социально-философские, социологические  или психологические обобщения  есть лишь средство достижения  собственных задач: описания и  объяснения уникальных явлений  исторического процесса — неповторимых  особенностей древнеегипетского  культа фараона, быта римских  патрициев, вооружения франкских  племен и т.д. и т.п. 

 В действительности  историк, остающийся в рамках  своей профессии, отнюдь не  обязан совмещать ее с профессией  философа или социолога и мечтать  об обнаружении общих или всеобщих  законов исторического поведения  людей. Это не значит, что он  обязательно отрицает существование  таких нетривиальных в своей  сущности законов, — просто  его научный интерес направлен  в другую сторону, в область  единичных событий. Настоящий  историк вполне способен посвятить  свою творческую жизнь изучению  взаимных отношений Антония и  Клеопатры или обстоятельствам  загадочного перелета Рудольфа  Гесса в Великобританию, какими  бы «мелочами» ни казались  эти уникальные эпизоды с точки  зрения «логики мировой истории». 

 Не свидетельствует  ли такая направленность интереса  о непреодолимой пропасти между  историческим и научным познанием  вообще? 

 Аргументация  против такой точки зрения, как  уже отмечалось выше, была развернута  немецким философом Г. Риккертом, который считал неверным отлучать историю от науки на том основании, что ее целью является индивидуальное в общественной жизни. Ученые, считающие поиск и открытие существенных сходств и объясняющих их законов единственным признаком и критерием научности, единственным «хлебом» науки, полагал Риккерт, абсолютизируют одну из возможных ее моделей, а именно «физикалистскую» модель познания, к которой пытаются свести всю систему научного знания вообще. 

 Науки, как  полагал Риккерт вслед за В. Виндельбандом, делятся на два различных по целям и методам вида: генерализирующие (обобщающие) и индивидуализирующие. 

 К числу первых  Риккерт относил главным образом науки о природе, хотя включал в данный тип и некоторые общественные дисциплины: политическую экономию, языкознание, «науку о принципах истории» (под которой фактически подразумевался синтез социальной философии с социологией).  

 Что касается истории, то она не принадлежит к генерализирующему типу познания, но это не мешает ей соответствовать наиболее общим, родовым признакам научного знания, к числу которых относится способность «отличать действительно существующее от фантазии», рассматривать изучаемое в целостности его проявлений, устанавливать причины его возникновения, отличая существенные причины от несущественных, и т.д. и т.п. 

 В соответствии  с такой точкой зрения систематический  анализ поступков Цезаря, раскрывающий  и объясняющий целостность этого  яркого характера, его главные  черты и причины становления,  является вполне научным —  хотя и не ставит перед собой  задачу открытия каких-то общих  законов «цезаризма». 

 Комментируя такой  подход, мы полагаем, что установка  на объяснение единичных явлений,  рассмотренных в своей уникальности, сама по себе не выводит  историческое познание за рамки  и границы науки. 

 В действительности  различие генерализации и индивидуализации  отнюдь не связано с жестким  разведением научного и вненаучного и выступает как универсальная внутринаучная дихотомия. Это означает, что методы индивидуализации объекта могут практиковаться естественными науками без малейшего ущерба для их научности, — так, никто не сомневается в «учености» астронома, изучающего не перемещение физических тел вообще, а конкретную траекторию движения кометы Галлея. 

 Точно так же  индивидуализация объекта связана  с определенной внутренней генерализаций,  немыслима и невозможна без  нее18. В частности, историческое  познание невозможно без поиска  устойчивой общности, «шаблонности»,  повторяемости в поступках людей,  которые интересуют историка  в качестве живых, неповторимых  индивидуальностей. 

 В самом деле, ни у кого не вызывает сомнений  уникальность жизненного пути  Наполеона Бонапарта, нешаблонность его мыслей и поступков, понять и раскрыть которые должен историк. Но как он сможет это сделать, если не найдет в череде этих поступков — будь то подавление роялистского восстания в Париже, расстрел герцога Энгиенского или бегство с острова Эльбы — устойчивого «стиля действий», повторяющихся особенностей поведения, которые и конституируют уникальный характер Бонапарта? Мы видим, что общее проникает в святая святых исторической уникальности, «просвечивает» в поступках уникума, не подводимых, казалось бы, ни под какие стандарты. 

 Итак, цели исторического  познания не дают нам оснований  выводить его за пределы родовых  признаков науки. Сложнее обстоит  дело с его средствами. 

 В самом деле выше мы говорили о том, что объяснение исторических событий, в силу самой специфики истории как сознательной деятельности людей, невозможно без проникновения в мотивы исторического поведения — ожидания, намерения и цели людей. 

 Очевидно, что  такое объяснение весьма отлично  от процедур объяснения, принятых  в физике, химии или биологии, изучающих «бездушные» объективные  законы, вполне безразличные к  сознанию людей. Чтобы подчеркнуть  эту специфику, немецкий философ  В. Дильтей предложил сохранить сам термин «объяснение» только за науками о природе, изучающими несубъективные и внесубъективные реалии. Что же касается истории, то она, по мнению Дильтея, с наибольшей полнотой воплощает в себе ключевое свойство «наук о духе» — способность не объяснять, а понимать объект своего изучения. 

 Суть понимания  составляет психологическое проникновение  в интимный мир человеческой  души, основанное на интуитивной  способности человека ставить  себя на место другого, сопереживать  своему ближнему, осознавать мотивы  его поведения. 

 Подобная психологическая  интроспекция (метод которой Дильтей именовал «герменевтикой») позволяет историку ставить и обсуждать вопросы, совершенно невозможные, бессмысленные с позиций естественнонаучного объяснения, там, где исследователь подобен исследуемому, способен «примерить на себя» те импульсы, которые движут «объектом изучения», проникнуть в его сущность, сопереживать и сочувствовать ему. 

 Естественно,  возникает вопрос: насколько соответствует  такая процедура «понимания»  общенаучным критериям поиска  истины? Сам Дильтей относил герменевтику к области науки, рассматривая ее как своеобразную «описательную психологию». Но многие философы и историки, не соглашаясь с ним, выводят историческое мышление за рамки науки, рассматривая его скорее как вид искусства. 

 Они убеждены  в том, что знания, полученные  путем понимания, существенно отличны от истин науки, открытых методами объяснения. Увы, не существует никаких экспериментов и прочих процедур верификации, которые позволили бы историку убедительно доказать соответствие своих психологических интервенций в личную жизнь Цезаря или Наполеона реальной действительности. 

 Именно поэтому  историк более похож не на  ученого, а на художника —  скажем, дирижера, исполняющего вместе  со своим оркестром то или  иное музыкальное произведение. И в том и в другом случае  свобода творческой деятельности  не является абсолютной, имеет  вполне определенные ограничения.  Так, исполнение дирижера «дисциплинируется»  партитурой музыкальных произведений  Баха, Генделя или Шостаковича,  исключающих всякую «отсебятину»  в плане замены нотного материала  на свой собственный. Точно так же исследовательская деятельность историка дисциплинируется строго установленными фактами — нет и не может быть серьезной исторической работы об обстоятельствах гибели Джона Кеннеди, в которой Ли Харви Освальд застрелил бы Джека Руби, а не наоборот, как это произошло в реальной действительности, на глазах миллионов телезрителей. 

 Однако за пределами  таких ограничений, налагаемых  самим материалом, за пределами  требований профессиональной культуры, определяющих достоверность изложения,  его соответствие минимальному  вкусу или «здравому смыслу»,  и дирижер и историк обладают свободой интерпретации, которая отнюдь не является единственно возможной, исключающей возможные альтернативы. 

 Увы, мы знаем,  что самый сильный ум не  всегда способен разобраться  в мотивах собственного поведения,  нередко нуждаясь в помощи  профессионального психоаналитика. Тем более мы не можем с  абсолютной или достаточной достоверностью  судить о психологических мотивах  далекого исторического персонажа  — к примеру, понять ту «обращенную  к себе» мотивацию, которая  побудила Бонапарта к роковому  походу на Россию. Можно десятилетиями  спорить о психологических побуждениях,  вызвавших активную революционную  деятельность В.И. Ленина, устанавливать  удельный вес в них честолюбия, стремления к справедливости, преобразовательного  пафоса марксиста-практика и прочего  — вплоть до мотивов мщения  за брата, блистательно обыгранных  в романе Ф. Искандера «Сандро из Чегема». Результат будет одним и тем же — мы не получим единственно возможной, единственно верной интерпретации, обладающей принудительной обязательностью научной истины. 

 В этом смысле  герменевтика Дильтея как вчувствование в «значимые переживания» исторических персонажей отлична не только от естественнонаучного объяснения, но и от процедур общественных и гуманитарных наук (включая сюда академическую психологию), пытающихся установить объективные связи и отношения во внешнем социальном и внутреннем душевном мире человека. 

 Очевидно, что,  ограничив историческое познание  подобными интерпретациями, признав  герменевтику единственным способом  постижения исторической реальности, мы потеряем возможность считать историка ученым, который владеет хотя бы минимумом средств объективной верификации своих утверждений, их проверки на истинность. Точно так же отпадет сама возможность интересующей нас научной философии истории, не ограничивающейся моральными сентенциями по поводу исторических событий, но делающей их предметом рефлективного категориального анализа. 

 Но возникает  вопрос: насколько необходимо такое  ограничение? Можно ли сводить  историческое познание лишь к  важным процедурам «понимания»?  Правильно ли считать, что предположение  мотивов человеческого поведения,  их психологическая интерпретация  являются единственным средством  исторического объяснения, тем объективным  пределом, который установлен для  любознательности историка и  философа? 

 Нет спору —  историческое познание, которое  чурается «копаний» в психологических  мотивах поведения, пытается игнорировать  их, лишить людей присущей им  свободы воли, совершает самую  серьезную ошибку, подменяет «общественным  процессом» реальную историю  людей, лишает себя возможности  понять ее богатство, выйти  за рамки абстрактных социологических  схем. Сухость, скучность, недостаточность многих отечественных учебников истории как раз и объясняется тем, что в них действуют абстрактные «представители» классов, сословий, партий, руководствующиеся в своем поведении какими-то «среднестатистическими» мотивами, а не живые люди во всей их сложности и противоречивости, способности капризничать и ошибаться, рисковать и трусить, действовать себе во вред, жертвуя главным ради сиюминутного и второстепенного.