Жизнестроительное начало в романе Шолохова " Поднятая целина"

"Припозднились! Загубим  землю! — думал Макар, с щемящей жалостью оглядывая черные, страшные в своей наготе, необработанные пашни.— День-два— и пропала зябь. <...> И животина вся­кая, и дерево, и земля вокруг знают, когда им надо обсеменяться, а люди... а мы — хуже и грязней са­мой паскудной животины!"2.

Естественное для хлебороба  переживание преображает и ситуацию исключения из партии. Макар возвращается в Гремячий Лог с твердым намерением ускорить сев, включается в спасе­ние семенного зерна, и незамеченным на фоне посевной остается восстановление его в партии, смена районного руководства и другие момен­ты "колхозного" сюжета. Одинаково далекими для казаков оказываются и переживания Мака­ра, и действия создателей "Союза освобождения Дона", т. е. все, не связанное с землей. В этом контексте точный смысл получает слово "це­лина", вынесенное в заголовок, как свидетель­ствуют историки литературы, почти случайно3.

В советском литературоведении  название романа трактовалась обращенным к человеку, к его природе, преображенной социальными пере­менами, уводя читателя от главной темы рома­на — темы земли. Однако глубинный сюжет пер­вой книги романа, еще не порвавшей внутрен­них связей с "Тихим Доном", дает мало оснований для подобных метафоризаций, как, впрочем, и то название, которое предпола­гал дать роману автор — "С кровью и потом". Тривиальность предлагаемого М. Шолоховым названия романа о коллективизации заставляет повторить уже высказанную мысль: не всловесных формулах сила шолоховского гения. Его текст живет не отдельными яркими формулами (хотя, разумеется, и ими), не словесно зашифро­ванными смыслами, а внутренними связями, которые обнаруживают себя не в отдельном сло­ве, но в романном целом, реализующемся вокруг центрального сюжета. Вот почему так важны у М. Шолохова начальные и финальные сцены, вот почему целостность " Поднятой целины" опирается и организуется сюжетом земли, практичес­ки не зависит от судеб лаже центральных персо­нажей. Вероятно, именно поэтому поднятая це­л/на, как и тихий Дон, обрели собственные коннотативные смыслы, опирающиеся на глубинные шолоховские идеи1.

Ситуативно же в романе целина — это земля "за Рачьим прудом", "крепь"2, отво­димая вышедшим из колхоза. И крик единолич­ников: "Не желаем крепь!", "Что же вы нас жиз­ни решаете?" — отзывается в речах "левака" Ма­кара Нагульнова, совершенно справедливо оце­нившего эти действия властей как принудительную коллективизацию: «Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструментов не дают»1.

Таким образом, в контексте  романа "цели­на" — это оставленная  без человеческого попе­чения земля, нарушение естественной жизни хлебороба, смысл которой — разумная забота о земле. А потому в контексте романа поднятая целина — это не оставленная человеческим попечением земля, пашня. И лишь в общении с землей человек у Шолохова реализует свое глав­ное назначение: "... борозда за бороздой — ва­лится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячет­ся в черных валах. Земля сбоку отвала колышет­ся, переворачивается, словно плывет. Пресный запах чернозема живителен и сладок"2.

Древнее ремесло земледельца  даже в Давы­дове пробуждает то, чего ранее не замечал в себе питерский слесарь, чужой земле человек. Её рит­мы переводят гремяченцев из событий раскула­чивания, из собраний и прочей внешней суеты в естественность привычных забот, в казачьи усадьбы, где проходит жизнь семьи, складыва­ются человеческие взаимоотношения, где байки деда Щукаря обозначают всем понятную суть происходящего, скрываемую политической де­магогией.

Обратим внимание, что пик  активности ге­роев романа в деле создания колхозов словно бы самой  землей регулируется. Давыдов появляется в хуторе в конце января, когда  крестьянин еще свободен от забот  о земле. Половцев с Лятьевским исчезают накануне горячих дней вспашки и посевной, чтобы вернуться после их окончания, когда, отсеявшись, "готовились хозяева к поко­су". Гремячий Лог набирался сил перед новой работой:"... на выпасах выгуливались, набира­лись сил быки и лошади, а казаки строгали грабельники, чинили арбы, ремонтироваш ло­богрейки... В полдень пройти по мертвой улице — человека не встретишь"1.

Внутреннее давление материала  испытал и сам писатель. В 1934 году водном из интервью он говорил о  второй книге романа, действие ко­торой должно было развертываться на протяжении двух лет - 1930 и 1931. Учиты­вая ритуальность газетных заявлений, ставшую нормой публичной жизни художника в советс­ком обществе, все-таки отметим и несовпадение замысла со временем завершения романа (1960), и с написанным финалом. Роман заканчивается припозднившейся осенней грозой и смертью ге­роев-преобразователей, ею выключенных из естественной гремяченской жизни, которую они так хотели сломать. Давыдов и Нагульнов похо­ронены в соответствии с новым ритуалом на ху­торской площади недалекоот школы и "напро­тив лавчонки сельпо". На их могилах, ставших общественным достоянием, "появилась чахлая, взлелеянная скупым осенним солнцем, бледно-зеленая мурава"2.

В шолоховском романе это  почти единствен­ный результат жизней творцов "нового мира". Цели, поставленные партией перед Давыдовым и Нагульновым, достигнуты, "исторический" и ожидаемый результат ими получен, а внутрен­ний даже не обозначен, ибо и Давыдов, и Нагуль­нову Шолохова принципиально лишены инди­видуальной судьбы. Земная их жизнь завершена исполнением той задачи, которую они по соб­ственному выбору сделали главной.

И все же шолоховский мир  равновесен, эпи­чен в своей основе и не оставляет вниманием даже самых заблудших сыновей. В финале "Поднятой целины" гремяченский балагур дед Щукарь утрачивает свою шутовскую роль для того, чтобы обозначить новую, не менее важную. Пос­ле гибели Давыдова и Нагульнова он обретает роль отца, который "как будто двух родных сы­нов сразу потерял"1. Шолохов настой­чиво вписывает гремяченских преобразователей в утраченное ими семейное поле: приходит на могилу Давыдова Варюха-горюха, семью кото­рой А. Разметнов предлагает считать семьей Се­мена, "договаривается" вполне обывательская судьба Л ушки Нагульновой. Но самым убеди­тельным романным жестом на фоне этих "книж­ных" концовок является монолог Андрея Разметнова, пришедшего "туда, куда ему надо было" — на могилу покойной жены. И роман о коллекти­визации завершает герой, который часто уступал давлению не регламентированной райкомом жизни, которого в полной мере нельзя было на­звать идейным борцом. Но в нем было то, что оценили в нем и хуторяне: он не мешал жизни, в которой даже "животная сама знает, когда ей шагом идти, когда рысью бечь"2. А уж тем более народ знает, как "безлишней сутолоки и поспешки"3 творить свою жизнь.

В выборе финала — оценка писателем не по­ступков своих героев, а отношение к тому, как они своей жизнью распорядились. Но здесь же и оценка того внешнего по отношению к народ­ной жизни сюжета, который лег в основание ро­мана о коллективизации.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3. 3. Отчуждение поколений  в романе «Поднятая целина»,  утративших единое представление  о главных жизненных ценностях

Итак, главным событием февраля 1930 года в Гремячем Логу стало раскулачивание, начатое по инициативе Давыдова и совпавшее с редкими для этих мест холодами. В конце тринадцатой главы первой книги названа дата, обозначившая новый этап в истории хутора: «Четвёртого февраля, после убийства Хопровых, общее собрание колхозников единогласно вынесло постановление о выселении из пределов Северо-Кавказского края кулацких семейств»1.

Фактически же раскулачивание в Гремячем началось ещё раньше, потому что к этому времени были лишены имущества и выселены из своих домов Бородины, Дамасковы, Гаевы и другие зажиточные казаки.

Пути и судьбы этих людей  остаются за рамками повествования. Автор сосредоточивает внимание на переустроителях деревни. Присмотримся к одному из них.

Отправляясь в район, двадцатипятитысячник Давыдов нахлобучивает кепку и поднимает «высокий, провонявший нафталином воротник кулацкого тулупа». Нелепое сочетание тулупа и кепки отнюдь не смущает ленинградского рабочего, успевшего убедиться на собственном опыте, что старенькое пальто — плохая защита от холода. Давыдова, в считанные дни ликвидировавшего кулачество в Гремячем, смущает недооценка его инициативы райкомом.

«Ну, спрашивается, за каким  чёртом ты к нам кулаков направил?.. Куда их девать? Из округа ничего нет. Под  них эшелоны нужны. На чём их отправлять, куда отправлять?»2 — отчитывает его  Корчжинский.

«Я не понимаю, почему ты всё  время об этом спрашиваешь. Словно ты недоволен»3, — недоумевает Давыдов.

Чем же обернутся для малых  ребят (слово это в начале четырнадцатой  главы подсказывают существительные  с суффиксом -ят-) ожидание эшелонов и долгий путь в неотапливаемых вагонах? Такой вопрос не волнует ни Давыдова, ни Корчжинского, руководствующихся принципами новой морали, активно утверждавшейся в жизни.

Вот как отзывался об этих принципах М.М. Пришвин в дневниковых  записях 1930 года: «Классовый подход к умирающим (в больнице выбрасывают трёх больных, разъяснённых лишенцами)».

«По свидетельству Разумника, Семашко, обращаясь к выпуску  врачей, сказал: «Врачи должны придерживаться классовой морали и не лечить кулаков»».

«Отвращение возбуждает также  циничное отношение к побеждённым: детей лишенцев выгоняют из школ и т.п.»1.

Проникшийся идеями нового гуманизма  Давыдов рассматривает жалость  к кулацким детям как предательство  интересов трудящихся. Усомнившийся в этом Размётнов быстро осознаёт свою ошибку и вскоре демонстрирует пример образцового служения делу. «Ну, дед Лапшинов, выметайся отсюдова. Слеза твоя не дюже жалостная. Много ты людей наобижал, а теперь мы сами тебе прикорот даём”, — командует он, старательно не замечая косноязычного и придурковатого Лапшинова-младшего, который должен разделить участь своих родителей.

В такой ситуации трудно сохранить  спокойствие даже тем, кто хорошо знает прожжённого плута: «Бабы  захлюпали носами, потянули к глазам концы платков”. Но Размётнов вмиг укрощает непрошеную жалость суровым предупреждением Лапшинову: “Ты не агитируй, а то...»2.

Зловещая недосказанность  действует на собравшихся как удар кнута.

Казённое словечко «агитировать»  воплощает для большинства из них попытку сопротивления власти и напоминает об угрозе, нависшей над  каждым. Неудивительно, что сердобольные бабы, спасающие от холода своих  ягнят и козлят, не решаются заговорить об обречённых детях.

Слово-предложение «Февраль...»  звучит в четырнадцатой главе  троекратным обращением к читателю, побуждая задуматься о масштабах  трагедии, всколыхнувшей не один Гремячий Лог, и о бесчувствии тех, кто  предпочёл отвернуться от стынущих на морозе детских слёз, убедив себя в нормальности происходящего.

Примеры умолчания можно  найти не только в сценах раскулачивания. Новая загадка возникает в  сцене распределения одежды. Писатель почему-то не показывает шумного ликования  детишек Дёмки Ушакова, с восторгом примеряющих обновки, а останавливает внимание на Любишкине, который «смущённо и взволнованно улыбаясь, роется в ворохе одежды. Разбегаются глаза, как у малого дитяти на ярмарке перед обилием игрушек, и на губах такая ясная детская улыбка, что впору бы кому-нибудь отечески погладить смущённого атаманца по голове»1.

Не связано ли это описание с неожиданным поворотом в  развитии темы? Ведь бросающаяся в  глаза детскость поведения свойственна  не одному Любишкину.

«Гутаришь ты, Сёма, всякую чепуху, прямо как мальчишка”, — осуждающе говорит Давыдову Лушка. “Дитячий разум у тебя, Андрей”, — вздыхает Нагульнов, разъясняя другу тактику Тимофея Рваного. “Беда вот в чём: стряпуха-то видела, как мы с тобой возились, будто мальчишки, что она подумает о нас? Скажет — наверное, с ума спятили дяди»1, — делится своими опасениями с Давыдовым новый секретарь райкома Нестеренко.

Настойчивость сравнения  взрослых героев с детьми требует  комментария современника. Обратимся  к наблюдениям Пришвина: «Мужики  больше всего жалуются, что в делах  хозяйства им указывают ничего не понимающие мальчишки. Молодостью, невежеством  при коротенькой политической натаске  объясняется возникновение такого множества негодяев среди партийцев, строителей колхозов»2. (с. 153).

А вот отрывок из разговора  писателя с пожилым крестьянином:

“— Скажи, Данило, о чём  ты сейчас думаешь?

— О мальчишках, — ответил  он, — что вот я остарел на своём хозяйстве и землю постиг, а теперь приходит чужой мальчишка, лошадь не умеет запрячь, а учит тебя... Хуже этого ничего нет. Я об этом думаю: для чего такая напасть?”3.

Пришвин пишет о мальчишках от политики, мальчишках от литературы, с которыми не желает иметь ничего общего.

«Моё самоопределение  начинается стыдом за их самоуверенность... Им некогда стыдиться себя, колебаться и дрожать; свой естественный самостыд они закрывают самоуверенностью и не слыханной в наше время претензией»4.

Самоуверенность “мальчишек”  основывалась на недоверии к опыту  поколений, что вызывало особую тревогу  писателя: “Болезнь очень глубока; в наше время человеческая личность — ничто, в расчёте на смену  можно личностью распоряжаться  как вещью. Наркомздрав Владимирский, сменивши Семашко, при своём вступлении стал спрашивать служащих, кто сколько служил. Один... похвалился: «С основания наркомата». «Пора в крематорий», — ответил начальник. И уволил служащего. Так перед каждым работником: дай дорогу молодому, лучшему”1.

Презрение к старикам свидетельствовало  об отчуждении поколений, утративших единое представление о главных жизненных  ценностях. “Откуда явилось это  чувство ответственности за мелкоту, за слезу ребёнка, которую нельзя переступить и после начать новую  жизнь? Это ведь христианство, привитое нам отчасти Достоевским, отчасти  Церковью, но в большей степени  и социалистами. Разрыв традиции делает большевизм, и вот именно когда  он захватывает власть”2, — определял  истоки массового инфантилизма Пришвин.

Разрыв традиции обнаруживает себя в «Поднятой целине» воинствующим атеизмом главных героев, которые  строят свою жизнь без Бога, не замечая  абсурдности собственных поступков, граничащих подчас с откровенным  хулиганством.

Размётнов, смазывающий лампадным маслом свои задубевшие сапоги, авторитетно заявляет: «Ить сказано же было дуракам неоднократно, что всё это есть опиум и затмение мозгов. Так нет же! Всё молются деревяшкам, масло жгут, воск на свечи переводят»3.

Давыдов запрещает старикам провести молебен в поле, опасаясь, что они укрепятся «в своей  глупой вере»: «Надо... с наукой хозяйство  вести, а не с попами... Нельзя и  незачем. И без того дождь будет...»4.

Окончательную ясность по этому вопросу вносит Нагульнов: «Ежели самовольно привезёте попа и тронетесь с ним в поле, я следом за вами выеду с пожарной командой и до тех пор буду вас из насосов полоскать, пока вы мокрее воды сделаетесь. Понятно? А поп пущай лучше и не является. Я его, волосатого жеребца, при всём народе овечьими ножницами остригу»1.