Проблема самоидентификации в творчестве Бориса Рыжего

Музыка-трагедия, музыка-катастрофа, по Б. Рыжему, обладала способностью выражения подлинного. Борис сознательно искал трагедии, помогающей ему быть истинным поэтом.  Борис искал в 19 веке не опору, а подтверждение лёгкости своих версификационных способностей, своего стихотворного дара – дара говорить стихами. Однако стиховая легкость всегда наполнена страданием, не как чревоточиной – яблоко, а как яблоко, совершенно поспевшее, - внутренним свечение.

Борис обладал  способностью быть своим с любым  человеком. По определению, он по-пушкински  «болел» за «слабую команду», но хотел играть  - и играл –  в сильной, в «сборной» страны.

Литературная игра Бориса Рыжего – это несерьезное, но очень плодотворное сопротивление поэта стандартам современной ему «поэтической карьеры», которая должна обеспечиваться «поэтическими знакомствами» и опять же игрой в «своего среди чужих» в литературной среде и «чужого среди своих» - в жизни.

Игра в офицеров-поэтов и поэтов-офицеров – это проверка настоящего, и реанимация прошлого, и представление будущего быта-бытия  поэта. Поэтическое «офицерствование»  проявлялось довольно часто ( ОФИЦЕРУ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА Г-НУ ДОЗМОРОВУ, КОТОРЫЙ ВОТ УЖЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ СКЕПТИЧЕСКИ ОТНОСИТСЯ К СЛАБОСТЯМ, СВОЙСТВЕННЫМ РУССКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ВООБЩЕ).

Участковый  был добрым и пьяным,

сорока или  более лет.

В управлении слыл он смутьяном —

не давали ему  пистолет.

 

За дурные привычки, замашки

двор его  поголовно любил.

Он ходил  без ментовской фуражки,

в кедах на босу ногу ходил.

 

А еще бы похож  на поэта,

то ли Пушкина, то ли кого.

Со шпаною сидел  до рассвета.

Что еще я  о нем, ничего

 

мне не вспомнить  о нем, если честно.

А напрячься, и вспомнится вдруг

только тусклая  возле подъезда

лампочка с  мотыльками вокруг.

 

Ордена и  аксельбанты

в красном бархате  лежат,

и бухие музыканты

в трубы мятые  трубят.

 

В трубы мятые  трубили,

отставного  хоронили

адмирала на заре,

все рыдали во дворе.

 

И на похороны эти

любовался сам  не свой

местный даун, дурень Петя,

восхищенный и  немой.

 

Он поднес ладонь к виску.

Он кривил улыбкой  губы.

Он смотрел  на эти трубы,

слушал эту  музыку.

 

А когда он умер тоже,

не играло ни хрена,

тишина, помилуй, Боже,

плохо, если тишина.

 

Кабы был  постарше я,

забашлял бы девкам в морге,

прикупил бы в Военторге

я военного шмотья.

 

Заплатил бы, попросил бы,

занял бы, уговорил

бы, с музоном  бы решил бы,

Петю, бля, похоронил.

 

Нечастое, но точное – стилистически и музыкально - употребление Борисом вульгаризмов и инвектив (мата) не для того, чтобы уравновесить прекрасное и безобразное, а для того, чтобы еще раз показать, что безобразное – это прекрасное. И наоборот. Матерщина у Бориса – это не стилистика, а речевая полифония с эффектом присутствия и материализации ускользающей от поэта жизни. Прощаясь с жизнью, поэт прощается – прежде всех остальных и всего остального в парадигме поэзии и поэтологии – с Серебряным веком («В белом поле был пепельный бал»).

Вульгаризмы у  Рыжего – это не грубость, это братание с миром. Объятия и тычки кулаком в плечо – обычное дело для двух настоящих мужиков. Матерщина и вульгаризмы выполняют функцию амортизации элегичности, которой в конце 20 века принято было стесняться.

Путь Бориса очень сложен, он двигался одновременно и постоянно в разные стороны: от культуры – к примитиву, от примитива – к культуре. Поэтому тематический, стилистический и смысловой оксюморон для Бориса – это нормальное состояние его таланта, голоса и души.

Стихи абсолютно  трагические. Ритмо-смысловой оксюморон – это не результат переживаний, а – само переживание.

Автогерой Бориса Рыжего стабилен и почти статичен в динамике постоянного страдания, энергии хватало и на порождениек  муки, и на ее терпение.

Борис между  двух отношений к культуре и обществу: он двойственен, как Пушкин-гуманист  с собой и маленьким, бедным человеком, и он одинок, монолитен, как Лермонтов, веривший во «множество человека»; романтический гуманизм чреват великой гармонией,  а также полным истощением гуманиста. Когда  поэт живет постоянным страданием невозможно понять, что первичнее и каково направление каузации: поэт мука или мука поэт.

Борис считал свой дар мучением и, возможно, наказанием. Может быть, случайным, но не напрасным, поскольку жизнь, её сценарий, более всего мучительны для поэта. Медленная – затянувшаяся на годы – казнь мукой всегда, в любую минуту может быть остановлена смертью.  Онтологическая тоска, бытийное одиночество любого поэта – неизъяснимы, так как именно неизъяснимое в конечном счете является объектом всякого поэтического выражения. Выразить себя через неназываемое – это не цель, потому что не ты к ней стремишься, а она влечет, тянет, волочит тебя к себе. Абсолютная языковая свобода поэта сталквивается с его эмоционально-рациональным безволием и бессилием: он - невольник, заложник, как сказано, вечности и все такое.

Рыжий как «автономный  поэт» явно посмеивается – беззлобно – над своей нестоличностью и над своими поэтическими пристрастиями. Автоирония – знак силы и ума.  О. Дозморов считает, что Борис по большому счету хотел «вдохнуть метафизику в поэзию советского периода».  Борис любил и принимал в поэзии 19,20 и 18 вв. абсолютно разные стороны и формы, и содержания: он обожал легкий иронический стих Д. Давыдова, А. Пушкина, поэтов «Искры», В. Курочкина, А.К. Толстого.

Борис был весел  и трагичен одновременно. Буквальное,  прямое восприятие Борисом поэзии 19 века. И стихов вообще усиливало мощь поэтической энергии за счет «нормального» осознания им предметной,  Фактологической информации, помимо других типов и пластов семантики и смысла, - информации, выражавшейся вербально и эмоционально в каждом тексте.  Борису не жаль «самого героя», то бишь себя, - редкое качество человека, не лишенного сентиментальности.

Стихи Бориса –  метасюжетны. Метасюжет проявляется  в абсолютно гармоничном, музыкально-вербальном единстве трех состояний – миров, освоение которых и есть постижение ужаса красоты. В стихах (а таких текстов предостаточно) Борис гениален, в литературе – талантлив, в жизни – одарен умением быть счастливым и несчастным.

Художественный мир Рыжего, напротив, можно охарактеризовать некоторой раздвоенностью: с одной стороны мир “кентов”, в который весело принимается поэт, с другой — единоличный его мир с интимными переживаниями и вечным помином где-то неподалеку стоящей Смерти. Но и в раздвоенности этой — довольно условной, ибо лирический герой Рыжего не тяготится ни одним из миров и в каждом готов жить на полную катушку, — та же гармония. Ни от чего Борис Рыжий не отрекается, ничего для него нет такого, что бы он хотел скинуть, как тяжкий груз. И Фет, и Рыжий свои горестные воспоминания любят и чтут, черпают в них для своей светлой поэзии.

Мотив грустной встречи, которая могла бы только быть, но не осуществима, отнюдь не второплановый  мотив в лирике обоих поэтов. И  очень схожи ощущения от изображения таких мечтанных встреч; да и сами изображения, если вглядеться, схожи.

Афанасий Фет:

Мелькнет ли красота иная на мгновенье,

Мне чудится, вот-вот, тебя я узнаю;

И нежности былой  я слышу ощущенье,

И содрогаясь, я  пою.

Борис Рыжий:

это блазнилось мне, дураку,

что вот-вот  тебя встречу,

это ты мне являлась во сне

(и меня заполняло

тихой нежностью), волосы мне

на висках поправляла.

 

И у Фета, и  у Рыжего — только видение, желание, поддержанное воображением; призрак едва ли не обретает явственность, даруя нежность: тихую, очень тонкую (у Фета — дуновение нежности, у Рыжего — прямое указание: тихая нежность).

Красною нитью  по творчеству Бориса Рыжего проходит мотив Смерти. Будто проклятье  на поэтов, тем паче на поэтов с особой аурой некоего избранничества — этот неизбежный мотив: на него, так или иначе, срываются Лермонтов, Блок, Есенин — на всех хватило этой музыки. И Борис Рыжий не уберегся. Тема Смерти и Жизни в их противопоставлении волновала и Фета. Немало связано это и с гибелью возлюбленной: мысли о ней, воспоминания следовали за поэтом неотвязно.

“С солнцем  склоняясь за темную землю…” А. Фета и “Эмалированное судно…”  Б. Рыжего, как бы это ни казалось странным, заключают одно и то же чувство, даже и не постоянное, а  развивающееся в лирических героях при взгляде на жизнь, при постепенном ее постижении. Оба героя оглядываются на жизнь свою, единоличную, и жизнь вообще, в ее самом широком понимании. Оба на первый взгляд видят горести, которые она несет с собой, Б. Рыжий прямо говорит: “Жить тяжело и неуютно”. Постепенно для лирического героя жизнь будто бы выступает, приобретает большую явственность, ее уже можно разглядеть, и вот наконец приходит понимание ее сущности и величайшей ее ценности:

А. Фет:

Стыдно и  больно, что так непонятно

Светятся эти туманные пятна,

Словно неясно дошедшая весть…

Все бы, ах, все  бы с собою унесть!

Б. Рыжий:

И жизнь, растрепана, как блядь,

выходит как  бы из тумана

и видит: тумбочка, кровать…

И я пытаюсь  приподняться,

хочу в глаза  ей поглядеть.

Взглянуть в  глаза и — разрыдаться

и никогда не умереть.

 

Различие в  выводе, в общем итоге: Фет, объективно оценивающий действительность, осознающий непредотвратимость конца, восклицает о желании все унести с собой. Дерзкий Рыжий хотел бы никогда  не умирать. Это принципиально важное различие. Фет любит жизнь, созерцая ее, аккуратно ее возделывая, взращивая и любуясь полученными плодами; Борис Рыжий жизнь принимает в себя жадно — всю, без разбору, потому что все, что она дает, одинаково ценно.

Ответственность за своего героя берет на себя и Борис Рыжий. В его отчетливо пародийном стихотворении про хулигана, от нечего делать стреляющего из рогатки в прохожих, читаем:

            ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ

Под бережным прикрытием листвы

я следствию  не находил причины,

прицеливаясь  из рогатки в

разболтанную задницу мужчины.

Я свет и траекторию учел.

Я план отхода рассчитал  толково.

Я вовсе на мужчину  не был зол,

он мне не сделал ничего плохого.

А просто был  прекрасный летний день,

был школьный двор в плакатах агитпропа,

кусты сирени, лиственная тень,

футболка «КРОСС»  и кепка набекрень.

Как и сейчас, мне думать было лень:

была рогатка, подвернулась …

 

        Страшная инфантильность, присущая  обыденному сознанию, явлена здесь  в полной мере. Лень думать, лень  что-то менять в жизни, главное,  нет сил осмыслить и охватить этот мир в его полноте, нет сил взять на себя ответственность за происходящее. Гораздо привычнее и легче быть душевным человеком, упивающимся своими эмоциями, до конца отдающимся то пьяному гневу, то слезливой жалости. Впрочем, многие ли способны на что-то большее?

        И вот в чем же правда, в  чем ценность подобного существования?  Олейников не случайно выбирает  в качестве своих героев карася, таракана, блоху — двойников жалкого,  никчемного человека. Тем самым  он заостряет вопрос о ценности жизни как таковой. В конечном итоге оказывается, что бытие каждого оправдано равенством в горе и страдании. Муки брошенной любовником блохи мадам Петровой, конечно, смешны, но и трагичны. Они ничуть не ниже, не «облегченнее» терзаний какого-нибудь высоколобого героя.

        В понимании Рыжего дело не  только в конечном страдании  и смерти. Его обыденный, примитивный  герой уравнен с любым умником  своей потенциальной предназначенностью  к чему-то высшему, подлинному, что всегда, хотя бы в зачатке,  есть в каждой судьбе, но трагически не может осуществиться. В душе самого убогого и пошлого человека как бы живет некая музыка (и именно музыка становится ведущим мотивом книги Бориса). Она заглушена бытовым скотством, нищетой личности, виноватой в собственном ничтожестве, обстоятельствами подлой социальной реальности. Но она есть. Точно так же, как в нашей чудовищной и кровавой советской действительности в потенции присутствовал порыв к справедливости и всеобщему счастью.

3. Заключение

 

По культурному  багажу и творческой раскрепощенности Борис Рыжий несомненно поэт новой постсоветской эпохи, в каковую он как стихотворец и вырос. Но по предмету описания, по темам он — на удивление весь в прошлом, даже не замечает, что советская власть сгинула. Настоящее, с неизбывной интенсивностью формирующее его стихи, историческому измерению неподвластно, от прошлого неотличимо. Метафизическая правда в этом есть: лирический поэт переживает собственную жизнь как драму, с которой не сравнимы никакие мировые катаклизмы. Когда у него “всемирный запой”, что ему в самом деле “конституция”, всегда “куцая”, чья бы она ни была.