Проблема самоидентификации в творчестве Бориса Рыжего

Обрамляет стихотворение  ситуация нарастающей «внешней активности» лирического метагероя: сначала- видение ускользающего во тьму героя и погони за ним, затем – подстрекательство, и наконец – его собственный побег от милиции. Потому и субъекта речи, манкирующего фигуру автора, нельзя в полной мере назвать метагероем. Он как бы берется сказать то, что должен сказать поэт, некогда создавший героя и уже переросший его в своем творчестве: «мой герой» - никто, время его вышло, душе не нужны посредники в диалоге с Богом. Т.о. в финале стихотворения происходит смена точек зрения, знаменующая лирическое событие: первоначальный хулиган-посредник ликвидирован, а субъект речи, игравший роль «автора-поэта», за не менее хулиганский действия вынужден проявлять «геройскую» активность.

Менее конфликтны отношения между метагероем и его «внутренним собеседником» в ситуации рефлексии о детстве, жизни, смерти.  Например:

Если в прошлое, лучше трамваем

со звоночком, поддатым соседом,

грязным школьником, тётей с приветом,

чтоб листва тополиная следом.

 

Через пять или  шесть остановок

въедем в  восьмидесятые годы:

слева - фабрики, справа - заводы,

не тушуйся, закуривай, что ты.

 

Что ты мямлишь  скептически, типа

это всё из набоковской  прозы, -

он барчук, мы с тобою отбросы,

улыбнись, на лице твоём слёзы.

 

Это наша с тобой  остановка:

там - плакаты, а  там - транспаранты,

небо синее, красные банты,

чьи-то похороны, музыканты.

 

Подыграй на зубах этим дядям

и отчаль под  красивые звуки:

куртка кожаная, руки в брюки,

да по улочке вечной разлуки.

 

Да по улице  вечной печали

в дом родимый, сливаясь с закатом,

одиночеством, сном, листопадом,

возвращайся убитым солдатом.

 

... поздним вечером  на кухонном балконе,

закурив среди  несданной стеклотары,

ты увидишь  небеса как на ладони

и поймешь, что  жизнь твоя пройдет недаром.

В черном мире под  печальными звездами.

То — случайная  возможность попрощаться

с домочадцами, с любимыми, с друзьями.

С тем, что было. С тем, что есть. И с тем, что будет.

1994, июнь

 

Это лирическая медитация, «драматическое переживание времени», составляющее основу элегического модуса художественности. Пространственное и временное отстранение лирического субъекта от окружающих (позиция стороннего наблюдателя), присущее элегическим жанрам, но при этом - открытость его сознания «вовнутрь» (интроспективный диалог со своим alter ego) определяется особенностью процесса воспоминания хронотопа прошлого: запечатление определенной, вполне статичной картинки, кинокадра, наполненного знаками ушедшей советской эпохи, личностно ценными для героя, им переживаемыми; степень самоотстранения в поздней лирике Рыжего может быть настолько велика, что субъект сознания помимо событий, оставшихся в прошлом и тем самым принадлежащих «уже не “мне”, а всеобщему бытию других в его неизбывности», видит со стороны и себя самого, неравного себе вспоминающему в силу иной временной отнесенности. Таким образом, «раздвоение» субъекта речи на два голоса (один из которых немотствует, но именно ему дана хоть и слабая, мерцающая, но все-таки возможность настоящего возвращения в родимый дом из-за черты небытия, не-жиз-ни) - это одновременно и попытка в диалоге о дорогом и невозвратном найти собеседника исключительно в самом себе, «сжимаясь, отступая от своих событийных границ и устремляясь к ядру личности, к субъективной сердцевине бытия», и попытка увидите себя как Другого, задать ему желанную траекторию движения, как это делает автор-демиург со своим героем.

Красною нитью  по творчеству Бориса Рыжего проходит мотив Смерти. Будто проклятье  на поэтов, тем паче на поэтов с особой аурой некоего избранничества — этот неизбежный мотив: на него, так или иначе, срываются Лермонтов, Блок, Есенин — на всех хватило этой музыки. И Борис Рыжий не уберегся. Тема Смерти и Жизни в их противопоставлении волновала и Фета. Немало связано это и с гибелью возлюбленной: мысли о ней, воспоминания следовали за поэтом неотвязно.

ЭЛЕГИЯ ЭЛЕ.

Как-то школьной осенью печальной,

от которой  шел мороз по коже,

наши взгляды  встретились случайно — 

ты была на ангела похожа.

Комсомольские бурлили массы,

в гаражах курили пионеры.

Мы в одном  должны учиться классе,

собрались на встречу  в школьном сквере.

 

В белой блузке,с  личиком ребенка,

слушала ты речи педагога.

Никого не слушал, думал только:

милый ангел, что  в тебе земного.

Миг спустя, любуясь  башмаками,

мог ли ведать, что смотрел 

моими школьными  и синими глазами 

Бог — в твои небесно-голубые.

 

Знал ли —  не пройдет четыре года,

я приеду с практики на лето,

позвонит мне  кто-нибудь — всего-то

больше нет  тебя, и все на этом.

Подойти к окну. И что увижу?

Только то, что  мир не изменился

от Москвы —  как в песенке — и ближе.

Все живут. Никто  не застрелился.

 

И победно небеса застыли.

По стене  сползти на пол бетонный,

чтоб он вбил навеки в сей затылок 

память, ударяя монотонно.

Ты была на ангела похожа,

как ты умерла на самом деле.

Эля! — восклицаю  я. — О Боже!

В потолок смотрю и плачу, Эля.

1994, октябрь

 

Горько-ироническая, доведенная до трагической авторефлексия  лирического субъекта по поводу литературности творимого им путешествия-текста намеренно подчеркивается упоминанием «барчука» Набокова, но тут же и преодолевается благодаря его беспощадной искренности и напряженному ощущению подлинности своего существования.

Спит мое  детство, положило ручку,

ах, да под щечку.

А я ищу фломастер, авторучку —

поставить точку

 

под повестью, романом  и поэмой,

или сонетом.

Зачем твой сон  не стал моею темой?

Там за рассветом

 

идет рассвет. И бабочки летают.

Они летают,

и ни хрена они  не понимают,

что умирают.

 

Возможно, впрочем, ты уже допетрил,

лизнув губою

травинку, —  с ними музыка и ветер.

А смерть — с  тобою.

 

Тогда твой сон  трагически окрашен

таким предметом:

ты навсегда бессилен, но бесстрашен.

С сачком при  этом.

 

Мотивы осени  и листопада, вечера и заката (ощущение близости смерти, порождающее одиночество), прослеживающиеся в стихотворении не только на лексическом, но и на фоническом уровнях, характерны для поздней лирики Б. Рыжего, отличающейся сгущением темы смерти и болезненным осознанием конечности жизни, хотя они же традиционны для элегического жанра вообще.

В целом для  лирики Рыжего характерно переживание  времени как неоднородной «материи». Особенности хронотопа прошлого, тесно связано с ключевым мотивом  возвращения, диктуют специфику погружаемого в него лирического субъекта, его «образ жизни» и точку зрения. Так, герой, находящийся в прошлом, характеризуется живым, естественным кругозором, в то время как точка зрения лирического субъекта в «настоящем» принципиально иная.

Сосредоточенность Рыжего на осмыслении проблем времени, жизни – и литературы, литературности творчества, обьуславливает иерархичность ипостасей лирического героя, диалогически важное отличие их точек зрения. Метагерой превращается в соглядатая, занимая позицию автора, пытаясь увидеть со тсороны себя-другого.

Герой отделяется от автора, живет в картинах прошлого. Герою достается маска хулигана и пьяницы, которая на проятжении всей «геройной» лирики Рыжего была присуща лирическому субъекту. Когда герой подвергается полной объективации, он становится одним из многих и за ненужностью ускользает во тьму.

А. С. Собенников считает, что у Бориса Рыжего две  биографии: одна - человека, вторая - поэта. Биография поэта - биография лирического героя, ибо реальный человек - Борис Борисович Рыжий - остается за рамками текста. В тексте у него есть заместитель - лирический герой, предмет изображения и субъект речи. Его образ неоднозначен. Первое, что бросается в глаза, - раздвоение личности лирического героя. Граница - культура. В первом случае он укоренен в культуре, во втором - принципиально антикультурен.

Первый существует в сфере литературного быта, его  окружают «тени забытых певцов», друзья по цеху поэтов. Это пространство - эстетическое, пространство цитат, аллюзий, реминисценций.

Литературная  игра становится условием существования лирического героя, историей становления поэта. Цитаты из классики в поэзии Бориса Рыжего всегда органичны и неожиданны:

 «Пьёт пиво из литровой банки,

как будто в  пиве есть покой»

(«У памяти  на самой кромке»).

Тютчевское «Молчи, скрывайся и таи» обретает дополнительный трагический смысл в наркологической больнице, куда героя «за глюки упекли»:

 «Единственный-один на весь дурдом

 я знал на память продолженья фраз,

но я молчал, скрывался и таил» 

(«В сырой,  наркологической тюрьме»). Лирический герой знает, что тютчевская формула стала частью культурного мифа, и он противопоставляет мифу житейское:

«Хочется поболтать 

с кем-нибудь, но серьёзно,

что-нибудь рассказать

путано, тихо, слёзно.

Тютчев. Нет  сил молчать»

(«Хочется позвонить...»).

Цитаты, как  правило, изменяются, но ровно настолько, чтобы читатель не забыл про оригинал. 

Герой не только антикультурен, он еще и асоциален. У него не было обычного в советское  время пионерского детства, он чужой, изгой в «правильном» мире.

...Пионерская комната: горны горнят, барабан

барабанит, как  дятел. В компании будущих урок

под окошком  стою и, засунув ладошку в карман,

горькосахарной  «Астры» ищу золотистый окурок.

Как поют, как  смеются над нами: опрятны, честны,

остроумны, умны, безразличны — они пионеры,

комсомольцы они  — постоим на краю пустоты,

по окурочку выкурим, выйдем в осенние скверы.

Нас не приняли, нас — не примут уже никогда,

— тут, хоти не хоти — ни в какие не примут союзы,

ибо жопу покажем  однажды, сблюем, господа

и товарищи, чтоб обомлели державные музы.

Всё берите. Пусть  девочки наши вам песни поют:

даже Ирка и  та с вами нынче вся в красном  и белом.

Пионерская  комната. Чай, панибратство, уют.

Пролетайте, века, ничего не изменится в целом.

...Жизнь увидев  воочью, сначала почувствуешь боль

и обиду, и хочется  сразу... а после припадка

поглядишь на неё  сверху вниз — возвышаешься, что  ль,

от такого величья  сто лет безотрадно и гадко.

Герой Рыжего маргинален, и он гордится своей отверженностью в мире «правильных» и тем, что  он «свой» в стране, что «делится / тыщу лет на ментов и воров («Я жил как все - во сне, в кошмаре»).

Образ жизни  маргинала - алкоголь, наркотики, драки («Через парк по ночам я один возвращался домой»). За этот образ жизни герой платит предстоящим разводом с женой, отчуждением сына, психиатрической больницей. Причем маргинальность объясняется наследственностью.

Снег за окном  торжественный и гладкий,

        пушистый, тихий.

Поужинав, на лестничной площадке

        курили психи.

Стояли и  на корточках сидели

        без разговора.

Там, за окном, росли  большие ели -

        деревья бора.

План бегства  из больницы при пожаре

        и всё такое.

...Но мы уже  летим в стеклянном шаре.

        Прощай, земное!

Всем всё  равно куда, а мне - подавно,

        куда угодно.

Наследственность плюс родовая травма -

        душа свободна.

Так плавно, так  спокойно по орбите

        плывет больница.

Любимые, вы только посмотрите

        на наши лица!

Нет нужды говорить о том, что сам поэт родился  и рос в интеллигентной семье, и с наследственностью у него все было в порядке. Перед нами явная роль, и поведение лирического героя носит ролевой характер.

У героя есть своя «правда», которая заключается  в том, что он должен реализовать  свой дар поэта. А для этого  необходимо испить всю «чашу бытия», пройти по кромке, нарушить нравственный императив. Ему ничего не надо из традиционного набора ценностей «правильных» людей («Ничего не надо, даже счастья»). В душе лирический герой Рыжего «христианства на сердце лелеет мечту», но христианские ценности - это именно мечта, ибо в реальной (маргинальной) жизни их нет («Мальчик-еврей принимает из книжек на веру...»). Не случайно мотив ангела - ключевой в поэтике Б. Рыжего. Герой принимает за ангела санитара, сестру, возлюбленную.

Ю. Казарин пишет  в своей монографии о том, что Борис не был бандитом. Он играл – не переигрывая – в чужого, который стал своим.  Он сознательно способствовал мифологизации своего образа человека-боксера, приблатненного – и все такое…  Но это уже металитературный сценарий, который накладывал друг на друга сценарий поэтический и социально-литературный. Борис в жизни был абсолютно противоположен своему герою-бандиту.