Предромантизм в русской литературе: зарождение, эволюция, современная концепция взглядов

Едва  увидел я сей свет,

Уже зубами смерть скрежещет <...>

Монарх  и узник — снедь червей <...>

Приемлем  с жизнью смерть свою,

На  то,  чтоб умереть,  родимся.

Где стол был яств,  там гроб стоит;

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные  там воют клики <...>

Сегодня Бог, а завтра прах <...> 

     Впервые перед русским читателем разворачиваются  эти антиномии, органически присущие элегии. Некоторые из них разработаны  довольно подробно. Например, элегический  вздох о безвозвратно ушедшей  молодости прямо подготавливает поэтическое мышление Пушкина. Державин проявляет большую психологическую  зоркость и одну за другой отмечает черты охлаждения, утраты душевной жизни. 

Как сон, как сладкая мечта,

Исчезла и моя уж младость;

Не  сильно нежит красота,

Не  столько восхищает радость,

Не  столько легкомыслен ум,

Не  столько я благополучен... 

     Немедленно  приходят на ум пушкинские строки: 

Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман. 

     Да, первое послание к Чаадаеву совмещает  с признаками этого жанра —  особенности и оды, и элегии. «На  смерть князя Мещерского» начинает большую тему, ставшую одной из важных составных частей художественного мира «Евгения Онегина»: роман в стихах вобрал в себя традицию элегии, что специально отметил Пушкин и в предисловии к главе первой, и в стихах, например:

Мечты, мечты! где ваша сладость?

Где, вечная к ней рифма, младость?

Ужель и вправду наконец

Увял, увял ее венец?

Ужель и впрямь и в самом деле

Без элегических затей

Веска моих промчалась дней

(Что я шутя твердил доселе)?

(Глава шестая,  1826 г.) 

     Стихотворение Державина завершается примиряющими словами, что тоже, за редкими исключениями, присуще элегии. Державин великолепно  умеет использовать художественную силу контраста, и не только в отмеченных ранее антиномиях. Нагнетая на протяжении стихотворения ужас смерти и достигнув  в этом огромной силы именно благодаря  высокому одическому пафосу, он в заключительной строфе призывает не бояться смерти. От общих рассуждений и переживаний  он отходит и обращается к другу умершего — к одному, отдельному человеку, и этот переход от самого общего к самому частному образует еще один контраст общечеловеческого и индивидуально человеческого, необыкновенно важный в художественной системе стихотворения. Классицизм пренебрегал частным во имя общего. Любая подробность имела значение только в том случае, если ее можно было подвести под общий закон. С этой точки зрения Державин не выходит за рамки требований: со смертью примиряет именно ее неизбежность. Но размышления и чувства передаются настолько индивидуализировано, и эта индивидуализация настолько убедительна, что границы классицизма оказываются  преодоленными: 

Сей день, иль завтра умереть,

Перфильев! должно нам конечно,— 

Почто ж терзаться и скорбеть,

Что смертный друг твой жил не вечно?

Жизнь есть небес мгновенный дар;

Устрой  ее себе к покою,

И с чистою твоей душою 

Благословляй  удеб удар. 

     Державин  стал первым в России поэтом, который постоянно уделял внимание звукоподражательной стороне поэзии. В этом отношении знаменателен первый же стих: «Глагол времен! металла звон!» Поэт подразумевает бой часов, который постоянно напоминает о движении времени и приближении неумолимой смерти. Сами звуки должны вызвать у читателя (слушателя) впечатление ударов часов: «глаГОЛ вреМЕН! меТАЛла ЗВОН!» Звуковая тема звона вошла в поэзию навсегда: 

Вечерний  ЗВОН, вечерний ЗВОН!

Как много ДУМ наводит ОН...

(И. Козлов, не позже  1827 г.)

Двух  бокалов влюбЛЕННый ЗВОН...

(М. Светлов,   1925) 

     Три года спустя после стихотворения  «На смерть князя Мещерского»  Державин пишет свою самую известную  оду «Фелица». Екатерина II значительно больше соответствовала идеалу просвещенного монарха, чем ее предшественницы Анна Иоанновна и Елисавета Петровна, которых приходилось воспевать Ломоносову и Сумарокову. Правда, просвещенный абсолютизм вообще был условностью: ни Людовик XIV, ни Фридрих II Прусский вблизи не производили столь яркого впечатления, как издали. И Державин, по его собственным словам, не мог воспевать Екатерину II, когда увидел ее воочию и вблизи. Но в «Фелице» он восторженно и темпераментно говорил именно об идеале. Богоподобная и скромная, трудолюбивая и человеколюбивая, мудрая и снисходительная, она достойна почти религиозного поклонения. Само имя Фелица произведено от латинского слова felicitas — «счастье». Екатерина II переписывалась с философами, рассуждала о естественных правах человека, покровительствовала поэтам, художникам, педагогам, артистам, музыкантам — и закрепощала украинских и белорусских крестьян, раздавала тысячи и десятки тысяч душ своим фаворитам; говорила об исправлении нравов — и насаждала циничный, неприкрытый разврат. В «Фелице» представлен идеализированный облик монархини, вобравший и гиперболизировавший все достоинства действительно незаурядной женщины.

     Прием контраста использован здесь  не менее искусно, чем в стихотворении  «На смерть князя Мещерского». Добродетели  Фелицы оттенены картинами распущенных нравов ее приближенных. Если еще недавно Державин оду сочетал с элегией, то теперь он соединял ее с сатирой. Насмешки над обжорством, непомерной роскошью, грубостью нравов, развратным образом жизни — таков материал, внесенный поэтом в «Фелицу», материал, никак не подобающий оде. Самые изысканные наслаждения в описании времяпрепровождения вельможи соединяются с самыми низменными. Гротеск доведен до того, что вельможа сообщает о себе и своей жене: 

То  в свайку с нею веселюся,

То  ею в голове ищуся <...> 

     Таким образом, Державин стал дерзко разрушать  междужанровые перегородки. Поскольку жанры были неразрывно связаны со стилями, высокий слог его од переплетался со словами и выражениями среднего и даже низкого стиля. Не выдерживался ритм, заданный четырехстопному ямбу Ломоносовым: у Ломоносова почти каждый стих выделялся ударением на первой стопе, Державин часто от этого правила отступает. Из-за ослабления ударности первой стопы четырехстопного ямба, из-за снижения лексики, из-за изменений в синтаксисе (например, появляется значительное количество синтаксических переносов) державинская ода отходит от ораторской интонации, изначально присущей жанру. Интонационный строй осложняется разговорными оборотами. Разрушение эстетики классицизма идет по всем направлениям. Державин отказывается от точной рифмы и соединяет «клОХчут — хоХочут», «согласье — счасТье», «царЕВна — несравнЕНна».

     «Фелица» имела необыкновенный успех. Сперва автор и eгo друзья опасались, как бы смелость, с которой поэт смеялся над могущественными вельможами, не навлекла на него месть с их стороны. Потом, когда ода стала известна императрице и полюбилась ей, она принесла

     Державину славу. Вряд ли многие современники способны были оценить ту поэтическую смелость, с какой Державин прокладывал  новые пути в литературе. Даже проблему соотношения поэзии и власти Державин решает по-новому, очеловечивает ее. Абсолютизм ставил знак равенства между государем и государством. Поэзия должна была служить им. Державин в «Фелице» говорит о более бытовом восприятии стихов императрицей: 

Снисходишь  ты на лирный лад;

Поэзия  тебе любезна,

Приятна,  сладостна,  полезна,

Как летом вкусный лимонад. 

     На  первый взгляд может показаться, что  неожиданное сравнение поэзии с  лимонадом ее страшно принижает. В действительности это был важный шаг на пути осознания того, что  не государство, попирающее личность, а духовный мир частного человека — предмет поэзии.

После оды-элегии и оды-сатиры Державин пришел к оде, выдерживающей единство высокого жанра, стиля, стиховой формы. Первым произведением русской поэзии, имевшим громкую международную известность, стала философская ода «Бог». 15 раз она была переведена на французский, язык, восемь — на немецкий, сверх того на английский, латынь, греческий, чешский, польский, итальянский, испанский, японский языки. Строго выдержано высокое парение духа и в торжественной оде на взятие Измаила. Это большое произведение, сложное по составу, целая поэма, посвящено одной из самых славных побед русского оружия. Библейские и исторические ассоциации соседствуют с подробностями сражения, подсказанными Державину его военным опытом (в молодости он участвовал в боевых действиях против войска Пугачева). Поэт обнажает страшное противоречие между восторгом победы, при которой убито множество врагов, и бесчеловечностью войны. Он избирает эпиграф из Ломоносовской оды и остается верен ее поэтике. Ода «На взятие Измаила», принесла Державину новый огромный успех. Екатерина II пожаловала ему табакерку, осыпанную

бриллиантами, и сказала: «Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна».

     В старости Державин говорил, что лира стала ему тяжела и что пришла пора приняться за цевницу (свирель). Цевница более или менее соответствовала  низкому стилю и жанру, лира — среднему, труба — высокому. Императрица выразила мысль о том, что Державин оказался замечательным поэтом не только в среднем стиле и средних жанрах (так она, значит, воспринимала оды-элегии и оды сатиры, и была права), но и в высоком стиле и высоких жанрах торжественной и, возможно, философской оды.

     Более двух десятков лет, до начала XIX в., Державин стоял во главе русской поэзии. В его стихах жизнь звучала, сверкала всеми красками, выступала многими подробностями. Может быть, именно Державин впервые осознал, что искусство слова — это в первую очередь искусство детали. Предметами изображения становились яства и напитки, подробности обстановки комнат и бытового поведения. Современники с изумлением узнавали, что в стихах можно, оказывается, поведать о том, как в деревенском уединении люди играют в карты — «в ерошки, в фараон, По грошу в долг и без отдачи». Можно воспевать не императоров и полководцев, не власть и любовь, а нечто другое:  

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером

Там щука пестрая: прекрасны!

(«Евгению. Жизнь званская», 1807) 

     Когда державинское видение детали соединялось  со всплесками его могучей фантазии, возникали картины неповторимые и потрясающие. У него есть одического плана стихотворение «Лебедь». Силой воображения поэтическое парение над миром Державин облекает в зримый и осязаемый образ. Это значительно более сильный поэтический памятник, чем знаменитое подражание Горацию «Я памятник воздвиг себе чудесный, вечный...». В «Лебеде». Державин провидит, как после смерти поэтический его подвиг станет особенно ясен, будет оценен по заслугам. Но это гордое сознание облекается не в величественные мысли, как в оде Горация и в ее многочисленных переложениях, в том числе у самого Державина и даже самого Пушкина, а в зримые, осязаемые образы, подробно выписанные достоверные картины. Шестидесятилетний старик видит себя превращающимся в прекрасного могучего лебедя. (Возможно, что русский поэт опирался на сходный образ древнегреческого философа Платона: на рубеже XIX—XX вв. европейское искусство было еще сильно ориентировано на античность; романтическая переориентация на национальную историю и культуру только начиналась). С великим искусством это превращение подготовлено рядом не менее смелых, но более отвлеченных образов.