Особенности изображения духовно-эмоционального мира человека в повестях А.И.Куприна – «Молох», «Олеся», «Поединок»

       Черты Бек-Агамалова есть в каждом из офицеров. Многих вообще отличает звероподобность. Во время скандала в публичном доме эта звериная суть проступает особенно ярко: в выкатившихся глазах Бек-Агамалова «страшно сверкали обнажившиеся круглые белки», голова его «была низко и грозно опущена», «в глазах загорался зловещий желтый блеск». «И в то же время он все ниже и ниже сгибал ноги, весь съеживался и вбирал в себя шею, как зверь, готовый сделать прыжок» [21,с.391].

       Напившись, офицеры устроили в публичном доме скандал, переругавшись друг с другом. После этого скандала, кончившегося дракой и вызовом на дуэль, «все расходились смущенные, подавленные, избегая глядеть друг на друга. Каждый свой собственный ужас, свою рабскую, виноватую тоску - ужас и тоску маленьких, злых и грязных животных, темный разум которых вдруг осветился ярким человеческим сознанием» [21,с.391-392].

       В конце этого повествования о диком поступке пьяных офицеров, Куприн обращает наше внимание на контраст этого описания с идущим следом описанием рассвета: «Был рассвет, с ясным, детски-чистым небом и неподвижным прохладным воздухом. Деревья, влажные окутанные чуть видным паром, молчаливо просыпались от своих темных, загадочных ночных снов. И когда Ромашов, идя домой, глядел на них, и на небо, и на мокрую, седую от росы траву, то он чувствовал себя низеньким, гадким, уродливым и бесконечно чужим среди этой невинной прелести утра, улыбавшегося спросонок» [21,с.391-392].

       Таким образом,  в «Поединке» показал моральный и духовный распад военной интеллигенции, отдаленность ее от народа. Куприн помог офицерству познать самих себя, свое положение в жизни, всю его неформальность и трагизм. 
 
 
 
 
 

3.3. Жены офицеров - олицетворение крайнего духовного обнищания

       Жёны офицеров такие же хищные и кровожадные, как и их мужья. Полковые дамы - олицетворение крайнего убожества. Их будни сотканы из сплетен, провинциальной игры в светскость, скучных и пошлых связей.

       Наиболее отталкивающий образ - Раиса Петерсон, злая, тупая, развратная и мстительная. «О, какая она противная!» - с отвращением думает Ромашов. «И от мысли о прежней физической близости с этой женщиной у него было такое ощущение, точно он не мылся несколько месяцев и не переменял белья. И говорит как противно, - думал Ромашов. - Странно, что я до сих пор этого не замечал. Она говорит так, как будто бы у  нее хронический насморк или полип в носу: «боя бать гредчадка» [22,с.288].

       Не лучше и остальные «дамы». Даже у внешне обаятельной Шурочки Николаевой проявляются черты вроде бы не похожего на нее Осадчего.

       В то время, как Ромашов ищет пути личностного самоутверждения человека, а по большому счету - и человечества, Шурочка Николаева стремится как можно полно реализовать возможности своей незаурядной натуры, и физические - неотразимое женское обаяние, женственность, и интеллектуальные - живой, энергичный ум. Но реализовать с явной эгоистической целью, роль полковой дамы ее не удовлетворяет. Она жаждет большего: жизни блестящей и праздной, настоящего общества, где «свет, музыка, поклонники, тонкая лесть, умные собеседники». Как достичь этого женщине неблагородно рожденной, без достаточных средств и образования? Только благодаря карьере мужа или другого, самозабвенно любившего ее человека. Шурочка не только эгоистка себе на уме, но и кровожадна. Ей чужды милосердие, всепрощение, элементарные понятия о добре, душевное благородство и такт: они «тормоза», препятствия на пути к лелеемой ею сказке о «настоящей» жизни. Поэтому она резко осуждает «сентиментальных противников» офицерских дуэлей. Ей импонируют поединки с кровью: «Что это за нежности: боятся выстрела! Ваша профессия - рисковать жизнью!». Она готова беспощадно распорядиться жизнью любившего ее Назанского ( Я бы таких людей стреляла, как бешеных собак. Такие офицеры - позор для полка, мерзость!») и распоряжается жизнью, подводит под верную пулю своего мужа на дуэли беззаветно любящего ее Ромашова. Впрочем, так же без угрызений совести ушла бы она от мужа, даже распорядилась бы его жизнью, если бы Назанский или Ромашов смогли бы стать активными помощниками ей в реализации эгоистического плана. Нельзя не заметить, что в Шурочке Николаевой - дальнейшее развитие характера, открытого Л.Толстым в Элен Курагиной-Безуховой.

       Почему же Шурочка все-таки обрисована с известной долей авторской симпатии? В нее влюблены лучшие герои произведения. Видимо, не только потому, что Шурочка на фоне пресных, пошлых и развратных полковых дам выделяется женским обаянием и умом, а потому, что при всех ее нравственных изъянах, которые до поры до времени остаются неразгаданными, она обладает цельной, волевой натурой, предрасположенностью к личностному самоопределению. А симпатии писателя всегда были на стороне таких натур, которые находили в себе силы противостоять потоку, даже при всей явной или скрываемой порочности [30,с.100-101].

       Образ Шурочки - одно из самых удачных созданий писателя в «Поединке». А.В.Луначарский отмечал, что Куприну удалось «вывести и любопытный и совершенно живой и бесспорно интересный женский тип» [7,с.62].

       Тем не менее, в Шурочке сплелись эгоизм честолюбивой мещанки, внешнее обаяние и ум. Воля и упорство ее направлены на достижение корыстных, эгоистических целей.

       Таким образом, хотя «идеал» Шурочки мелок, пошл и ограничен, но другие полковые дамы во много раз хуже Шурочки: злы, глупы, невежественны, лицемерны. Таковы Раиса Петерсон, Анна Ивановна Моргунова, жена капитана Тальмана и другие.

       Мир «полковых дам» Куприн изобразил с такой же беспощадностью, как и мир офицерства. 
 
 

3.4. Нравственная и мировоззренческая ориентация главных героев повести - Ромашова и Назанского

       Настоящим героем, противником общепринятых в тогдашнем социуме и негативных, и утверждаемых как позитивные ценностных ориентаций в повести задуман Ромашов. Назанский же выступает в произведении глашатаем новой веры, новой философии века, импонирующей автору, можно сказать, рупором его идей, короче, наставником, вдохновителем активизирующегося Ромашова.

        В сюжете повести Назанский завершает характеристику человеческого «качества», а соответственно социальной и государственной целесообразности офицерского корпуса, а также провозглашает перспективные, с точкт зрения автора, философские идеи времени. Пока в речах Назанского распознаны ницшевские идеи «сверхчеловека», отказа от традиционного гуманизма. Но значительное место в этих речах заняли идеи Вл.Соловьева и Н.Бердяева. В критике же традиционного милосердия заметна интертекстуальная перекличка с известной репликой Ивана Карамазова Достоевского о Юлиане Милостивом (у Куприна почему-то Иоанн Милостивый).

       Впечатляет содержательное богатство постулируемой Назанским модели человека будущего. Это, прежде всего идеи личностного самостоянья, уверенности в себе, собственного достоинства, ощущения гармонии с природным миром, основанные на мобилизации пока еще мало востребованных принципов экзистенции («любовь к себе, своему уму, к бесконечному богатству своих чувств»), персоналистских мотивах отрицания власти, ложных, иллюзорных авторитетов, определяемых культурой человека («Вы - царь мира, его гордость и украшение <…> бог всего живущего»), равноправие не подобий, а разных, т.е личностей, неравных не в юридическом, а в экзистенциальном смысле («не  страшитесь никого во вселенной, потому что над всеми никого нет и никто не равен вам»), в толстовско-достоевских мотивах бережного ощущения красоты живой жизни, природы («как прекрасна, как обольстительна жизнь! <…> о радость, о божественная красота жизни <…> голубое небо, вечернее солнце, тихая вода <…>, Ах, как все чудесно, как все нежно и счастливо!»).

       В этой модели отсутствует то, что можно назвать эгоизмом, насилием над другими во имя собственной выгоды. Основное в этой модели - чаяние свободы духа: «где-то вдали от наших грязных вонючих стоянок совершается огромная, новая светозарная жизнь. Появились новые, смелые, гордые люди: загораются в умах пламенные свободные мысли…». Наоборот, нетерпимость к свободе духа, склонность к насилию у приверженцев традиционных ценностей: «Мы (воспитанные на прежних ценностях. - В.Л.), надувшись, как индейские петухи… надменно болбочем: «Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!» Огромна в этой модели роль любви - к женщине, ближнему. Куприн заинтересованно воспринял идею высокого этического смысла половой любви, ту роль, которая отводилась ей в гармонизации социума в философии Вл.Соловьева («Смысл любви»), Н.Бердяева («Метафизика пола и любви»). Эта идея патетически излагается Назанским: «для Данте вся любовь - прелесть, очарование весны!... говорю о любви в прямом, телесном смысле. Но она - удел избранников…Любовь… имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов». Такая любовь способна пожертвовать всем, подвигнуть на преодоление собственного эгоизма, в духе философии Соловьева и Бердяева: «всегда обожающий, всегда готовый отдать за нее (избранницы - В.Л) - нет, зачем за нее, за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее любимую собачонку - отдать и жизнь, и честь, и все, что только возможно отдать!...таких радостей не знают красавцы и победители». Это парафраз соловьевского постулата: «нравственный смысл любви требует воссоединения того, что неправедно разделено, требует отождествления того и другого» [8,с.538].

       Парафраз отчеканен, как афоризм, в монологе Назанского: «Любовь, освобожденная от темных пут собственности, станет светлой религией мира, а не тайным позорным грехом в темном углу, с оглядкой, с отвращением» [21,с.251].

       Главное, в предлагаемой Куприным модели совершенного человека исключена малейшая возможность конфронтации людей друг с другом: «великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, <…> как осмелюсь я тогда оскорбить, толкнуть, обмануть человека, в котором чувствую равного себе…»

       Проектирование экзистенциальной гармонии исключает достижение ее через социальную конфронтацию, что витала в тогдашней атмосфере. Это противоречило бы сути русского духовного Ренессанса, на который ориентирован Куприн. Устами Назанского сказано: «Какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия?» Он не разделяет призывов к насильственной ломке режима, не согласен с кликуществующими: «Возьмемся об руку, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь». Гармония светлой жизни у Куприна возможна только через духовное преображение человека, возобладание не эгоистического, индивидуалистического, а личностного начала. Конечно, массовый человек прошлого, как и нынешнего нового века, далеко отстоял и отстоит от этого романтического идеала. Иллюзорной оказалась и счастливая жизнь, которой пытались достичь путем социальных конфронтационных революций.

       Заманчивость, яркость, красота новой модели человека поддержана и портретом ее поборника: «Золотые волосы падали крупными, цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, чистая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка была похожа на голову одного из греческих героев или мудрецов… Ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели оживленно, умно и кротко…» [21,с.249].

       Но жизнь по прежним, устоявшимся правилам, нормам губит свежие, новые всходы. Внешняя красота персонажа почернела, сожжена, как яркая зелень в засушливую погоду: «Глаза глубоко ввалились и почернели вокруг, веки пожелтели, а щеки с неровной грязной кожей опустились и оплыли книзу, и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами».

       Назаснкий - мыслитель, правозвестник, глашатай новых идей, персонаж рассуждающий и объясняющий, можно даже сказать, рупор автора. Ромашов же эти идеи призван воплотить в своей деятельности, на практике. Именно он самый живой, динамичный, деятельный герой в «Поединке». Уже в экспозиции сюжета он выделен из массы неофицерскими чертами: краснеет от замешательства, говорит сбивчиво, без надобности поправляет очки. Главное, не разделяет избитую офицерскую этику, позволяющую издеваться над «шпаками» - штатскими. Правда, в исключительных случаях: «если он порядочный человек, дворянин и так далее… зачем я буду на него, безоружного нападать с шашкой».

       Куприноведы (В.Афанасьев, А.Волков, Ф.Кулешов, О.Михайлов) называют Ромашова заурядным, слабым. Скорее всего, они воспроизводят мнение Шурочки Николаевой, которой, с точки зрения волевых, эгоистических устремлений, Ромашов представлялся слабым, потому, что не мог духовно принять их. Но уже в первой портретной характеристике Ромашова заявлена сила, как и сдерживающая ее не офицерская черта: «среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но, от большой застенчивости, неловок».

       Физическая сила персонажа в сюжете найден выход в доминанте последовательно крепнущей духовной силы, основы реального, действенного противостояния общепринятому как кастовому, так и более широкому - всеобщему, массовому, поклонению общепринятым традиционным приоритетам. Уже в завязке сюжета Ромашов выступил против незаслуженного оскорбления нижнего чина полковым командиром, заступился за беззащитного, бессловесного татарина Шарафутдинова. Заявка на преодоление героем затхлого, застойного, атмосферы провинциального бытия есть в честолюбивых фантазиях, которыми герой живет в свободное время от службы время. Вечерние прогулки к вокзалу, вечерние зори как бы сигнализируют об исчерпанности прежних ценностей, поиск тропы к новым, озарение ими на исходе дня. Большинство сюжетов этих фантазий ветвится по сложившимся образам. Подобно Андрею Болконскому, Ромашов мечтает о собственном «Тулоне» - о свершении подвигов на поприще защиты Отечества, даже при усмирении бунтов рабочих, но больше как военный разведчик, или командир генерального сражения, определяющего судьбу войны. Не важно, что это фантазии романтика-юноши. Они тренируют волю и дух персонажа в экзистенциальной тяжбе с заурядной, косной повседневностью. Вызов, брошенный на плацу солдафону полковнику Шульговичу, требовал не меньшего мужества, чем достойное поведение в бою.