Образ А. Блока в лирике М. Цветаевой

      Хотя Цветаева обращается к своему нравственному и эстетическому идеалу на «ты», она постоянно подчеркивает дистанцию, которая их разделяет, невозможность сократить ее, приблизиться на расстояние, достаточное для равновеликого общения:

                               Но моя река - да с твоей рекой,

                               Но моя рука - да с твоей рукой

                               Не сойдутся, Радость моя, доколь

                               Не догонит заря - зари. [1, 51]

      Преклонение перед талантом Блока подобно преклонению простого смертного перед совершенством небожителя. Не случайна поэтесса многократно повторяет слово «крылья», создавая портрет «божьего праведника»:

                               Вещие вьюги кружили вдоль жил,

                               Плечи сутулые гнулись от крыл… [1, 57]

 «О, поглядите - как // Крылья его поломаны!»; «Крылья изведали право: лететь!»; «Рваные ризы, крыло в крови...// Это последнее он: - Живи!»; «Не проломанное ребро - // Переломанное крыло»; «Не чинят крыл»; «Лишь одно еще в нем жило: // Переломанное крыло» [1, 52, ].

      Божественное происхождение своего идеала, его святость, и духовную чистоту и благородство поэтесса утверждает при помощи цветовой символики. Белый цвет, семантизированный словом «снег», - символ святости и непорочности «нежного призрака».

                               Нежный призрак,

                               Рыцарь без укоризны,

                               Кем ты призван

                               В мою молодую жизнь?

                               Во мгле сизой

                               Стоишь, ризой

                               Снеговой одет. [1, 47]

      Анализируя тексты «Стихов к Блоку», можно выписать множество слов, ассоциирующихся с белым цветом. Кроме слов «снег», «снежный», мы обнаружим - «метель», «вьюга», которые имеют здесь иную смысловую нагрузку: выражают скорбь по ушедшему из жизни поэту:

                               Не полог, а птица

                               Раскрыла два белых крыла!

                               - И снова родиться,

                               Чтоб снова метель замела? [1, 61]

      Просиявший Цветаевой в апреле образ Александра Блока вновь является ей. И дальше, день за днем, написала Цветаева еще семь стихотворений Блоку. -- Славословий? песен? молитв?.. - не уловишь их жанра, не определишь его однозначно:

                               Ты проходишь на Запад Солнца,

                               Ты увидишь вечерний свет,

                               Ты проходишь на Запад Солнца,

                               И метель заметает след. 

                               Мимо окон моих - бесстрастный -

                               Ты пройдешь в снеговой тиши,

                               Божий праведник мой прекрасный, 

                               Свете тихий моей души… [1, 49]

***

                               Я на душу твою -- не зарюсь!

                               Нерушима твоя стезя.

                               В руку, бледную от лобзаний,

                               Не вобью своего гвоздя. [1, 49]

      Лирическая героиня «Стихов к Блоку» -- кроткая, самоотреченная и усмирившая гордыню. Все, что в ней есть лучшего, доверчиво и беззащитно распахнуто. Она даже не дерзает присоединиться к сонму любящих, которым важно, чтобы их чувства были услышаны тем, к кому они обращены. Ей не нужно его видеть -- только славить его:

                               Женщине -- лукавить,

                               Царю -- править,

                               Мне -- славить

                               Имя твое. [1, 50]

      Но кто же тот, к кому устремлен этот поток неслыханной, идеальной любви? «Нездешний». Неземной. Бесплотный. «Нежный призрак, рыцарь без укоризны», «снеговой певец», «вседержитель души» на вечные времена. Ангел, случайно залетевший к людям.

      Романтика? Но она возникла на вполне конкретной почве.

      Записей Цветаевой о том, что особенно поразило ее в стихах Блока, нет. Однако перечитаем с пристрастным отбором блоковские стихотворения, написанные в разные годы:

                                Сама судьба мне завещала

                               С благоговением святым

                               Светить в преддверье Идеала

                               Туманным факелом моим. [11, 11]

***

                               Небесное умом не измеримо,

                               Лазурное сокрыто от умов.

                               Лишь изредка приносят серафимы

                               Священный сон избранникам миров… [11, 11]

      Нет, не на пустом месте выдумала Цветаева образ певца, причастного иным мирам; не из воздуха он соткался:

                               Я вам поведал неземное,

                               Я все сковал в воздушной мгле... 

                               И скоро я расстанусь с вами,

                               И вы увидите меня

                               Вон там, за дымными горами

                               Летящим в облаке огня!.. [11, 12]

***

                               Над бескрайними снегами

                               Возлетим!

                               За туманными морями

                               Догорим! [11, 12]

***

                               Еще не явлен лик чудесный,

                               Но я провижу лик -- зарю,

                               И в очи молнии небесной                                                 

                        С чудесным трепетом смотрю!.. [11, 12]

      Можно немало выписать у Блока подобных строк, полностью укладывающихся в сотворенный Цветаевой миф: это будет, как говорится,   правда,   но   не   вся. С  романтической   пристрастностью отбирала Цветаева своего Блока, Однажды и навсегда пронзенная его словами: «Я вам поведал неземное». Этого неземного она только и  видела,   желая   восславить   его  и   «очиститься»   самой.   В  своем мифотворчестве она была на удивление одномерна: ведь к 1916 году Блоком были написаны все его лирические книги... Но стихи Цветаевой создают впечатление, что Блок более «земных» ипостасей [11,12-13]. 

      И все же, несмотря ни на что, уже тогда в стихах Цветаевой сквозь их однозначность и наивность   прослушивалось нечто значительное.

      Да, «Стихи к Блоку» -- это разговор с божеством. Но в них нет и тени мистики и религиозности. В цветаевских стихах слышится обращение к некоему высшему существу, нежели просто поэт или просто человек; к тому, кто необходим людям, кто призван, чтобы помочь им жить, чтобы нести им свет. Все это с особенной силой выражено в удивительном и самом глубоком стихотворении цикла, обращенном к живому, но звучащем, как реквием,-- о певце, трагически не узнанном людьми:                                                                                            

                               Думали -- человек!                   

                               И умереть заставили.

                               Умер теперь, навек.

                               -- Плачьте о мертвом ангеле!.. 

                               О, поглядите, как

                               Веки ввалились темные!

                               О, поглядите, как

                               Крылья его поломаны! 

                               Черный читает чтец,

                               Крестятся руки праздные...

                               Мертвый лежит певец

                               И воскресенье празднует. [1, 52]

      «Вы больше человека и больше поэта: -- Вы несете не свою, человеческую тяжесть»,-- писала Блоку за три года до цветаевских стихов Е. Ю. Кузьмина-Караваева. Эти слова Цветаева почти буквально повторит через пять лет. Пока же ее чувства и мысли выражены более завуалировано и романтично. Но ее стихи к Блоку шестнадцатого года были обращением к тому, кто несет на себе непосильную, всечеловеческую, вселенскую ношу; к тому, кто «больше человека и больше поэта». Можно сказать, что Блок в воображении Цветаевой был явлен неким символом. И когда в 1922 году она услышала от Андрея Белого «лихорадочную повесть», причудливый (символистский) рассказ о сложнейших психологических отношениях «треугольника»: его самого, Блока и его молодой жены,-- ничто ее в этой исповеди не удивило: «Таковы были тогда души... Символизм меньше всего литературное течение». Блок предстал в ее сознании символом своей эпохи,-- к которой сама Цветаева, ни по возрасту, ни по своей творческой и человеческой сути   уже не принадлежала [11, 13].

      После смерти Александра Блока поэтесса написала четыре стихотворения и одно -- незавершенное, которое не стала кончать, видимо, недовольная чрезмерной стилизацией:

                               Останешься нам иноком:

                               Хорошеньким, любименьким,

                               Требником рукописным,

                               Ларчиком кипарисным... 

                         Всем -- сыном, всем -- наследником,

                         Всем -- первеньким, последненьким. [1, 55]

      Остальные три стихотворения торжественны и скорбны, как настоящие погребальные песнопения. В них Блок вновь, как и прежде, явлен одиноким, высшим, неземным существом, чья жизнь на земле была случайностью:

                               Вот он -- гляди -- превыше облаков

                               Вождь без полков!

                               Вот он -- гляди -- меж вещих лебедей

                               Друг без друзей! 

                             Други его -- не тревожьте его!

                               Слуги его -- не тревожьте его!

                               Было так ясно на лике его:

                               Царство мое не от мира сего. [1,56-57]

     Но не только это. С не меньшей силой звучала в стихах Цветаевой мысль о великом и высоком певце, беззаветно служившем людям и несшем непосильное бремя; душу, которую отдал всю без остатка и погиб сам:

                               Вещие вьюги кружили вдоль жил, -

                               Плечи сутулые гнулись от крыл.

                               В певчую прорезь, в запекшийся пыл -

                               Лебедем душу свою упустил! [1, 57]

      Его чистота и жертвенность были столь велики, что, и умирая, он свои помыслы сосредоточил на тех, кто остался жить; лебединым кликом, вещей вьюгой, последним сияньем он приветствовал их: «Это последнее -- он - прости... Это последнее -- он: - Живи!»

      Образ певца, измученного и сломленного, встает перед нами; он трагически расслоен, расщеплен: