Образ А. Блока в лирике М. Цветаевой

      Смерть Блока ранила ее, как может ранить смерть любимого человека, хотя лично Блока Цветаева почти не знала.

      Вот что пишет об этом Эм. Миндлин: «Я услыхал о его смерти все в том же кафе «Домино» и бросился с Тверской в Борисоглебский переулок к Цветаевой.

Стеклянная дверь с площадки в петухивную была на ключе. Я стучал и кричал: «Марина! Блок умер! Блок умер! Марина!». За матовым стеклом двери, как нарисованный на мокрой бумаге, расплылся силуэт. Она долго не могла справиться с запертой дверью. Я видел, как ее руки беспомощно, жалостно шарили по стеклу и не находили замка. Она словно ослепла. Когда она впустила меня, я ее не узнал. У нее не хватило сил даже закурить папиросу. Я никогда не видел ее такой сметенной, несчастной. Она не плакала. Я вообще не могу представить себе Цветаеву плачущей в великом горе. Только несколько дней спустя она стала вспоминать, каким видела Блока в его последний приезд в Москву. Рассказывала: «Он глухо, все глуше и глуше читал стихи и, читая, все дальше отодвигался от слушателей к стене, словно хотел войти в стену».

      Потом заперлась у себя и несколько дней кряду писала стихи о Блоке.

      На углу Тверской и Большого Чернышевского переулка (нынешней улицы Станкевича) в зеркальном помещении бывшей кондитерской собирались члены литературного объединения «Кузница». В один из траурных блоковских дней я зашел в этот переполненный кондитерский пестрый зал. В глубине зала на кафедре стоял популярный исследователь западноевропейских литератур профессор Петр Семенович Коган. Он говорил о Блоке. И вдруг заплакал навзрыд, как ребенок.

      Вечером в петухивной я рассказал Цветаевой о плачущем Когане. Она удивилась: «Плакал на людях? Публично?»

      Должно быть, ей представлялось, что если уж плакать, то только наедине с собой» [7, 130-131].

      В эти же августовские дни Цветаева писала Анне Ахматовой: «Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает...

      Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось,-- отделилось. Весь он -- такое явное торжество духа, такой воочию -- дух, что удивительно, как жизнь -- вообще -- допустила.

      Смерть Блока я чувствую как вознесение.

      Человеческую боль свою глотаю. Для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях»[1, 469-470].

      Отклик Цветаевой (четыре стихотворения) был быстрым и скорбным, хотя пока еще не в полный голос.

      В конце ноября 1921 года Цветаева возвращается к реквиему Александру Блоку, начатому в августе. Вероятно, миновал некий срок, когда потрясение высвободило в ее душе силы для полногласного отзыва. Но и жизненные обстоятельства способствовали этому. Осенью 1921 года Марина Ивановна подружилась с московскими друзьями Блока, в чьем доме он находил приют и поддержку, когда приезжал в Москву выступать весною 1920 и 1921 годов. Это были супруги Коганы: Петр Семенович, историк литературы, профессор, популярнейшей и добрейший человек, и его жена, Надежда Александровна Нолле, давняя и горячая поклонница Блока. Можно себе представить, с каким волнением делилась Н.А. Нолле с Цветаевой после смерти Блока своими воспоминаниями: о том, как Блок, сильно недомогающий, пробыл в Москве в своей последний приезд в мае 1921 года…[10, 318-320].

      Софья Липеровская вспоминает: «Она пришла ко мне с сыном, которого называла Мур.

      У нас Марина читала свои стихи к Блоку. Блок был для нее “вседержитель моей души”. Она вспоминала с горечью о том, что при встрече с ним не позволила себе подойти к нему. Она оставалась верна образу, который дала в стихотворении к Блоку:

                               И по имени не окликну, 
                               И руками не потянусь, 
                               Восковому, святому лику 
                               Только издали поклонюсь. [1, 49]

      “Горько было думать, что навсегда лишила себя радости общения с Блоком” - этими заветными мыслями поделилась тогда с нами Марина» [6, 40-41].

      В творчестве М. Цветаевой можно увидеть своеобразную перекличку с темами и образами А.Блока.

      Летом 1916 года она написала стихотворение в городе Александрове под впечатлением отъезда солдат на войну:

                             Белое солнце и низкие, низкие тучи,

                             Вдоль огородов -- за белой стеною -- погост.

                             И на песке вереницы соломенных чучел

                             Под перекладинами в человеческий рост... 

                             Чем прогневили тебя эти серые хаты,

                             Господи -- и для чего стольким простреливать грудь!

                             Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

                             И запылил, запылил отступающий путь...                      

                             Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше.

                             Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

                             О чернобровых красавицах.-- Ох, и поют же

                             Нынче солдаты! О, господи, боже ты мой! [11, 14]

      Сразу же напрашивается аналогия со стихотворением Блока 1914 года:

                      Петроградское небо мутилось дождем,

                                     На войну уходил эшелон.

                      Без конца -- взвод за взводом и штык за штыком

                                    Наполнял за вагоном вагон...

                      И, садясь, запевали Варяга одни,

                                    А другие, не в лад,-- Ермака… [11, 14]

      Сходен сюжет, настроение, даже пейзаж: мутное небо у Блока -- низкие тучи у Цветаевой. И звуки, нагнетающие тоску. Блоковское: «...военною славой заплакал рожок... громыханье колес и охрипший свисток, Заглушило ура без конца»... Однако если в финале блоковского стихотворения звучит отречение от жалости: «Нет, нам не было грустно, нам не было жаль... Эта жалость -- ее заглушает пожар, Гром орудий и топот коней»,-- то Цветаева вся во власти этого чувства. Тем не менее, влияние блоковского стихотворения, несомненно.

      В 1918 году Цветаева сделала первый робкий шаг в драматургии: написала небольшую пьесу «Червонный Валет», действующими лицами которой были игральные карты. Можно предполагать (хотя с уверенностью утверждать нельзя), что искусственность ее героев -- первый и единственный случай в цветаевской драматургии -- являла собою перекличку с пьесой Блока «Балаганчик». Нет сомнения в другом: фабула «Червонного Валета» была навеяна драмой Блока «Роза и крест». Верный Валет, беззаветно любящий свою госпожу, вовремя предупреждает, что ей и ее возлюбленному грозит опасность, и, пронзенный пикой врага, умирает,-- подобно блоковскому Бертрану, который, умирая от раны, успевает предупредить обожаемую госпожу (в той же ситуации). И, хотя Цветаева совсем не коснулась нравственно-философской блоковской линии, внешнее литературное заимствование налицо [11, 15].

      Осенью 1920 года она создает большую поэму «Царь-Девица», на сюжет сказки Афанасьева,-- вещь, совершенно непохожую на предыдущие произведения, написанную настоящим народным языком, без малейшей стилизации, нарочитой «простонародности». Темп, ритм поэмы -- взрывной, энергический; в нем слышится «пульсация» современности. Подобно тому, как «Двенадцать» вели за собою Блока, «Царь-Девица» вела за собой Цветаеву, когда совершенно неожиданно возник ее финал (ничего общего со сказкой Афанасьева не имеющий), где царь-кровосос, царь - «Комарь» свергается восставшим людом. А через некоторое время, на едином порыве, в течение пяти дней Цветаева написала поэму «На красном коне», поэму-аллегорию, трагическую и просветленную исповедь Поэта, который приносит в жертву своему дару -- Гению поэтического вдохновения, предстающему перед ним в образе огненного красного коня,-- все, вплоть до собственной жизни. [5, 318-320].

     При чтении последней части поэмы, когда лирическая героиня стремится настигнуть своего удаляющегося, но неотвратимого повелителя, снова вспоминаются блоковские «Двенадцать»:

                               Февраль. Кривые дороги.

                               В полях -- метель.

                               Метет большие дороги

                               Ветров артель. 

                               То вскачь по хребтам наклонным,

                               То -- снова круть.

                               За красным, за красным  конным

                               Все тот же путь... [11, 16]

      Тот же темп, тот же катастрофично взвихренный мир и та же устремленность: в бесконечную метельную даль, куда шагают блоковские двенадцать. Можно сказать, что «демон» «Двенадцати» «вселился» в Цветаеву и заставил ее, пусть бессознательно, воплотить в нескольких строфах «Красного коня» дух поэмы Блока…

      Цветаева собиралась показать Блоку свою поэму. Однако в последний его приезд в Москву в мае 1921 года она на его выступлениях не была; ее «Красного коня» он так и не прочитал. А 7 августа его не стало.

      После  смерти  Блока Цветаева   записала в тетради:

«He потому сейчас нет Данте, Ариоста, Гете, что дар словесный меньше -- нет: есть мастера слова -- большие. Но те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого так -- над всеми -- Блок. Больше, чем поэт: человек» [9, 260].

      Быть человеком, считала Цветаева,-- «важнее, потому что нужнее», чем быть поэтом. Поэтому Данте и Гете, которые прежде всего были людьми, жившими свою человеческую жизнь,-- для нее ценнее тех поэтов, пусть и безмерно талантливых, кто жил лишь для того, чтобы писать стихи. Александр Блок жил свою жизнь, и жизнь эта была назначением, миссией, от рождения данной ему.

Глава II.

Анализ стихотворений М.Цветаевой, обращенных к А.Блоку

      К постижению Блока -- поэта, личности, явления -- Цветаева пришла не сразу. За годы многое изменилось в ее поэзии, мироощущении, характере; но идеальное, высокое отношение к Блоку осталось неизменным. И в поэзии время от времени начинала звучать явная или скрытая перекличка с ним...

      Первые стихи к Блоку Цветаева написала в апреле 1916 года. В черновиках Цветаевой стоит заметка: «Город Александров, Владимирской губернии, лето 1916. Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову» [2, 147-148].

Это было вскоре после отъезда Блока из Москвы, куда он приезжал по поводу предполагавшейся постановки в Художественном театре драмы «Роза и крест». Вероятно, сознание присутствия поэта в Москве, о котором она не могла не знать, и вдохновило Цветаеву на обращение к нему. В многозвучие цветаевской лирики шестнадцатого года вдруг прорвался голос редкостной чистоты и просветленности:

                               Имя твое -- птица в руке,

                               Имя твое -- льдинка на языке,

                               Одно-единственное движенье губ,

                               Имя твое -- пять букв... [1, 46]

      Звукопись слилась с голосом души, зазвучавшим непрерывно смиренно и кротко. Это обращение Цветаевой к Блоку было отголоском настроений петербургской поездки, или, возможно, - откликом на пребывание Блока в Москве[9, 88-89].

     Поэзию Блока Цветаева считала явлением общечеловеческим, выходящим за пределы литературы. «Святое сердце Александра Блока», по мнению поэтессы, вобрало все беды и страдания человечества, все тревоги и печали. Оно взывает «криком лебединым» к совести тех, кто причиняет людям страдания. Оно само «сплошная совесть». «Стихи к Блоку» - страстный монолог влюбленности поэтессы к «рыцарю без укоризны», «ангелу», «снежному лебедю». Образ Блока для Цветаевой в этом цикле отождествляется с образом Поэзии, способной, по мысли поэтессы, спасти мир.