Автор: Пользователь скрыл имя, 20 Января 2012 в 13:36, курсовая работа
Думается, что тематика романа Соколова «Школа для дураков» широка и разнообразна, так что ее не удастся описать в несколько слов, но основным ее направлением является сознание человека и его отношение к окружающей реальности пространственно-временного континуума. Здесь следует оговориться, на мой взгляд, и тема, поднимаемая в романе, и проблемы, которые он затрагивает, не скажу – решает, все это в своей совокупности зависит от того, с какой критической позиции смотрит наблюдатель. Если подойти с позиции социологической, то можно сказать, что роман охватывает одну из самых сложных проблем общества – отношение социума к своим нетрудоспособным членам, требующим особых условий и ухода, - и развивает тему гуманизма в его наивысшем развитии.
Введение………………………………………………………………………………….. 2
1. О романе «Школа для дураков»
1.1 .Мир в романе Соколова «Школа для дураков»……………………………. 4
1.2. Человек в романе «Школа для дураков»…………………………………… 6
1.3. Образ главного героя и его двойники………………………………………. .8
1.4. Главные и второстепенные персонажи……………………………………...11
2. Истолкование понятия нормы, проблемы нормы в романе Соколова
2.1. Своеобразие истолкования категории нормы……………………………13
2.2. Проблема нормы……………………………………………………………… 15
2.3. Нимфея – отношение к «другому» собственному я…………………….. 17
2.4. Аморфный и подвижный мир, также как норма – нормален…………... 18
2.5. Гибель всего живого, как неотъемлемая часть нашего мира…………. 21
3. О постмодернистских аспектах поэтики романа Саши Соколова "Школа для дураков»
3.1. Герой в постмодернизме. Андрей Битов «Пушкинский дом»…………..24
3.2. Состояние мира – постмодернистское состояние……………………….31
Заключение……………………………………………………………………………38
Список литературы …………………………………………………………………39
В
этих произведениях весь нужный контекст
прямо введен в текст - в цитатах, перифразах
и прямых аппеляциях к культурным памятникам
и современным дискурсам. Больше того,
как показал анализ "Пушкинского дома",
основой для такого сращения становится
концепция симулякра: у Соколова она не
обсуждается непосредственно в тексте,
как у Битова, но растворена в структуре
образов, теряющих свои структурно-семантические
(у Соколова) границы. Вообще говоря, преимущественная
ориентация на культурный контекст присуща
вторичным стилям, тогда как репрезентация
текста как самодостаточного "куска
жизни" характерна для первичных художественных
систем. Показательно, что и в "Пушкинском
доме", и в "Школе для дураков" происходит
наложение как минимум двух типов произведений
- "первичного" и "вторичного".
История критических прочтений этих книг
с поразительной четкостью показывает,
как, например, "Пушкинский дом" сначала
был прочитан в качестве реалистической
истории современного "лишнего человека"
- и лишь много позднее как метапрозаическое
повествование о судьбе классической
традиции в эпоху всеобщей симуляции.
И даже "по определению" слишком сложная
для реалистической интерпретации "Школа
для дураков" в самиздате и в первых
зарубежных и отечественных откликах
комментировалась либо как абсурдистская
повесть о безумии советской повседневности,
либо как щемящая поэма об отрочестве:
хотя, как мы видели, все своеобразие поэтики
повести Соколова создается взаимопроникновением
двух измерений, в которых существует
герой повествователь - идиот и поэт, больной
ребенок и творец мифа в едином лице. Чрезвычайно
важно, что это наложение текста и контекста,
"первичной" и "вторичной" художественной
систем радикально размыкает друг в друга
образы культуры и хаоса жизненных обстоятельств:
главным эффектом оказывется открывающаяся
гомогенность канона высокой русской
классики и фиктивного бытия Левы Одоевцева,
христианской (и не только!) традиции и
рецептов фантастических коктейлей из
дезодорантов, одеколонов и тормозных
жидкостей, романтического образа поэта-безумца
- и сопливого дебила, истошно орущего
в пустые бочки. Наконец, особое положение,
которое занимает в художественных мирах
Битова и Соколова образ смерти, формирует
особые отношения между непрерывностью
и дискретностью, фрагментарностью и цельностью,
в свою очередь играющие определяющую
роль в формировании художественной целостности.
Ю.М.Лотман, отмечая значение мотива смерти
как завершающего и потому неразрывно
связанного "с возможностью понять
жизненную реальность как нечто осмысленное",
вместе с тем подчеркивал, что "литературное
произведение, вводя в сюжетный план тему
смерти, фактически должно при этом подвергнуть
ее отрицанию". 2Но в рассмотренных
нами произведениях смерть - вопреки ожиданиям
- играет неизменно позитивную роль в
семантической конструкции художественного
мира. Смерть предстает у Битова и Соколова
как некий общий знаменатель в первом
случае соединяющий и открывающий для
взаимного обмена послебытие культуры
и "жизни", передающий вненаходимость
литературного автора - герою; а во втором
- служащий основой для диалогических
метаморфоз хаоса поэтического сознания
"ученика такого-то" и жестокого безумия
"школы для дураков" как эквивалента
мироустройства. Мотив смерти, таким образом,
не замыкает событие текста, а предельно
размыкает его. Момент прерыва постепенности,
пустота небытия парадоксальным образом
обеспечивает единство и непрерывность
сюжета и повествования. Но наблюдения
над осуществлением постмодернистской
художественной семантики в поэтике «Пушкинского
дома» и «Школы для дураков» позволяют
наметить диапазон ее динамики в рамках,
заданных структурой целого. Конфликтом,
лежащим в основании произведений, становится
конфликт между автором (передающим свои
функции повествователю и герою) и миром
симулякров, отождествляемых с хаосом
и смертью. Конфликт этот углубляется
тем, что в себе самом, в культурном опыте
и принципах творчества автор-герой также
обнаруживает власть симулякров и тотальной
симуляции. Полем развертывания этого
конфликта выступает сам процесс порождения
данного, незавершенного, недочитанного/
недописанного текста - сам процесс игровой
деконструкции симулякров жизнекультуры
в их нерасчленимом единстве. У Битова
особое значение приобретает гомогенность
текста и культурного контекста (вокруг
этого уравнения строится как сюжет Одоевцева,
так и метапрозаический сюжет Романиста),
у Соколова - поглощение временем текста
(и соответственно - временем переживания)
времени "реального", исторического,
объективного, времени вообще как философской
категории.
Гуманитарную
ситуацию, которая сложилась в
последней трети двадцатого века,
принято называть постмодернистской.
Определяющими установками
Одной
из важнейших проблем в
Понятно, что в наблюдаемом случае происходит мистификация реально-жизненных отношений двух повествовательных инстанций, находящихся к тому же на разных повествовательных уровнях. Ю. М. Лотман замечает: ""Нормальное" (то есть нейтральное) построение [текста] основано, в частности, на том, что обрамление текста (рама картины, переплет книги или рекламное объявление в ее конце, откашливание актера перед арией, настройка инструментов оркестра...) в текст не вводится. Стоит ввести рамку в текст, как центр внимания аудитории перемещается с сообщения на код". Ситуация осложняется тем, что основной объем текста "Школы для дураков" - повествование от первого лица, причем рассказчик является главным героем. Для подобного способа изложения одной из важнейших семантических особенностей является актуализация в нем достоверности излагаемых событий, утверждение подлинности излагаемых событий и фактов. Это подводит нас к необходимости рассмотрения проблем (соотношения литературы и жизни, доверия рассказчику), объединенных, в свою очередь, проблемой метапрозы (литература о литературе), где "определенные фрагменты текста обретают статус действительности": "Ученик такой-то, позвольте мне, автору, снова прервать ваше повествование. Дело в том, что книгу пора заканчивать: у меня вышла бумага. ...Весело болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим...". То есть книга завершена не потому, что Замысел воплощен, а потому, что "кончился" носитель его воплощения (бумага).
С.
Соколов в своей книге
Эти положения раскрываются на нескольких уровнях. Раздвоение личности героя никогда не позволяет остаться без собеседника, который бесконечно близок ему. По выражению Т. В. Казариной, в "Школе для дураков" "украсить жизнь может даже шизофрения". Однако рассказчик и аудитория временами соперничают, осыпают друг друга упреками, угрожают: "Не приставай, дурак! Вот приду к той женщине и скажу о тебе всю правду, я скажу ей..." и т.д. Установка на обращение к слушателю реализуется также через указания на демонстрацию - словесные жесты. Например: "...этим мальчиком был я сам ...почему-то очень закричал, вот так: а-а-а-а-а-а-а!". То есть читателю дается избыточная, "ненужная" информация. Перед нами пример псевдоописания (крик описывается через семикратное повторение гласного, заменяющее эпитеты с превосходной степенью), которое настраивает очередной раз нас на восприятие текста как рожденного спонтанно, стенографически зафиксированного, возникающего в нашем присутствии. Демонстрируют разворачивание письма прямо на глазах читателя то и дело возникающие обмолвки, позволяющие судить о физическом состоянии рассказчика в условно настоящем времени рассказывания и проникающие в условно настоящее время рассказываемой им истории. Например: "Теперь позволь мне откашляться, посмотреть тебе прямо в глаза и уточнить одну деталь..." или "...у меня вышла бумага. Правда, если вы собираетесь добавить сюда еще две-три истории из своей жизни, то я сбегаю в магазин и куплю сразу несколько пачек".
Той же цели служит прерывание, отклонение от основной темы. Например: "К пруду вели, по сути дела, все тропинки и дорожки, все в нашей местности [далее о дорожках]... Оглянись и признайся: плохо или хорошо было вечером, в сером свете, въезжать в рощу на велосипеде? Хорошо. Потому что велосипед - это всегда хорошо... Взять к примеру коллегу Павлова... В одном школьном учебнике есть специальная глава о Павлове [далее об учебнике и опытах Павлова]... У Павлова был велосипед, и академик много ездил на нем. Одна поездка показана в учебнике... Кроме того, у Павлова была длинная седая борода, как у Михеева, который жил, а возможно, и теперь живет в нашем дачном поселке [далее о Михееве]..." и т.д. Создается впечатление, что материал не выстроен, события не проходят путь от причины к следствию (или наоборот). Все подается как бы неотобранным, случайным, в "сыром" виде. "Идиотический" рассказчик страдает болтливостью, как "писатель" он - графоман. (Ср. возникающую при упоминании книги эскападу трафаретных фраз: "Книга - лучший подарок, всем лучшим во мне я обязан книгам, книга - за книгой, любите книгу, она облагораживает и воспитывает вкус, смотришь в книгу, а видишь фигу, книга - друг человека..." и т.д.)
Показателем "спонтанности" и "ситуативности" речи становится и демонстрируемая читателю недоговоренность начатого высказывания у носителя речи: "...не встретишь на станции доктора Заузе, прибывшего семичасовой электричкой: он стоит на платформе, оглядывается, смотрит во все стороны, а тебя нет, хотя вы договорились, что непременно встретишь его, и вот он стоит, ждет, а ты все не едешь... Извини, пожалуйста, а что сказал нам Павел Петрович, давая книгу, которая так не понравилась отцу?" . Доктор Заузе появится в следующий раз только через несколько страниц, но и тогда читатель не узнает, чем закончилась история его поездки. К тому же впечатлению побуждает нас страсть героя-рассказчика к немотивированному перечислению. Назвать это каталогизацией или систематизацией действительности нельзя, ибо выбор им объектов рассказа носит крайне субъективный характер. Таковы, например, "описываемые" им "действия" и "предметы", ничего не проясняющие в окружающей обстановке, ретардирующие, но открывающие специфичность внутреннего мира субъекта высказывания. "...Река медленно струилась... вместе со всеми своими рыбами, плоскодонками, древними парусными судами, с отраженными облаками, невидимыми и грядущими утопленниками, лягушачьей икрой, ряской, с неустанными водомерками, с оборванными кусками сетей, с потерянными кем-то песчинками и золотыми браслетами, с пустыми консервными банками и тяжелыми шапками мономахов..." и т.д. Крайней степенью "мысленной", "не оформленной" речи персонажа выступает частый отказ автора от пунктуационного оформления зафиксированного словесного потока. "...Спи спи пропахшая креозотом ветка утром проснись и цвети потом отцветай сыпь лепестками в глаза семафорам и пританцовывая в такт своему деревянному сердцу смейся на станциях продавайся проезжим..." и т.д. Чаще всего это происходит, когда героя "захлестывают" эмоции.
Подобное
положение связано и с
Информация о работе Мотив нормы в творчестве Саши Соколова "Школа для дураков"