"Мастер и Маргарита" : за Христа или против?

      В редакции романа 1928 года об этой иконке сказано больше. Она приколота к голому тела Ивана, причем Иван поясняет, что это его добровольное мученичество: надо «кровушку пустить», чтобы искупить свое кощунство – «Я Господа нашего Христа истоптал сапожищами»¹⁴⁶.

      Затем эту слишком яркую черту Булгаков будет смягчать. В варианте 1937 года икона названа по имени: это икона Христа¹⁴⁷. Причем Иван поясняет: «без нее его (Воланда) не поймаешь»¹⁴⁸. Икона по прежнему приколота к груди Ивана, но мотив этой боли уже вполне посюсторонний: чтобы свободной рукой легче было задерживать преступников¹⁴⁹.

      Однако, и в этом варианте Иван, войдя  в писательский ресторан, переходит  на церковную лексику: «Здорово, братья»¹⁵⁰ (совсем скоро об этом слове вспомнит и Сталин – в катастрофическом июле 1941 года он поразит советскую страну своим непартийным обращением: «Братья и сёстры!»).

      Кстати, Иван именно в минуту своего религиозного обращения ведет себя отнюдь не как  Иешуа (значит, и обращен он был  не в «евангелие Воланда»): «Товарищ Понырев! Помилуйте! - ответило лицо. –  Нет! Уж кого-кого, а тебя-то я не помилую, - с тихой ненавистью сказал Иван и, неожиданно размахнувшись, ударил по уху это лицо»¹⁵¹. Лицо, кстати, было «ласковое мясистое, бритое и упитанное, в роговых очках», которых оно лишилось «исключительно за свою страсть к произнесению умиротворящих речей». Это лицо предлагает «возьмите покой», а получает «лицо по морде»¹⁵².

      Впрочем, Иван ищет не встречи с Богом, не истины в Боге; он просто искал в  Нем минутной защиты. Прошел испуг  – исчезла и минутная религиозность  Ивана. Оттого уже после первых же процедур в психлечебнице он говорит: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... - тут он закрыл глаза». В «Князе тьмы»: «интересно мне теперь только одно: что было с Понтием Пилатом»¹⁵³. Христос Ивану не интересен. В «Князе тьмы» Иван еще просит выдать ему Евангелие («хочу проверить, правду ли он говорил»¹⁵⁴), но в «Мастере и Маргарите» этой детали уже нет. Оттого и окажется он в эпилоге «красным профессором». Так что обращение Ивана было временным. Но – было.

      Подобное  религиозное обращения может  показаться карикатурным. Оно должно было казаться таковым цензорам. Но слишком серьезные слова и мысли Булгаков вкладывает в эти эпизоды своих книг, и паяцы становятся чем-то живым и серьезным. Они как юродивые получают право вслух сказать то, чего говорить вообще-то нельзя…

      Вот вполне пошленький певец «колхозного  счастья» писатель Пончик говорит в  булгаковской пьесе «Адам и Ева» (1931 г.): «Пончик (в безумии). Самое  главное - сохранить ум и не думать и не ломать голову над тем, почему я остался жить один. Господи! Господи! (Крестится.) Прости меня за то, что я сотрудничал в "Безбожнике". Прости, дорогой Господи! Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но тебе не совру - это был именно я! Я сотрудничал в "Безбожнике" по легкомыслию. Скажу тебе одному, Господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм. И даю тебе обещание перед лицом мертвых, если ты научишь меня, как уйти из города и сохранить жизнь, - я... (Вынимает рукопись.) Матерь Божия, но на колхозы ты не в претензии?.. Ну что особенного? Ну, мужики были порознь, ну, а теперь будут вместе. Какая разница, Господи? Не пропадут они, окаянные! Воззри, о Господи, на погибающего раба твоего Пончика-Непобеду, спаси его! Я православный. Господи, и дед мой служил в консистории. (Поднимается с колен.) Что ж это со мной? я кажется, свихнулся со страху, признаюсь в этом. (Вскрикивает.) Не сводите меня с ума! Чего я ищу? Хоть бы один человек, который научил бы... Это коммунистическое упрямство... Тупейшая уверенность в том, что СССР победит… Слушай! Был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено, и написано: "Чума. Вход воспрещается". Вот к чему привело столкновение с культурой… Будь он проклят, коммунизм!».

      Конечно, такая пьеса не была ни поставлена, ни опубликована при жизни Булгакова. Булгаков и не боролся за ее постановку. А вот свой роман он хотел видеть опубликованным. И поэтому столь откровенные религиозные обращения в окончательно-цензурный текст Булгаков не включил. Но некоторые намеки на ту силу, которая может противостоять Воланду эффективнее, чем «мотоциклы с пулеметами», все же остались.

      Теперь  вернемся к Ивану Бездомному.

      Мне искренне жаль школьных учителей, которые  вынуждены преподавать по учебникам  литературы, авторы коих испытывают очевидные  затруднения с умением понимать читаемое. Авторам литучебников отчего-то хочется видеть в Иване Бездомном положительного героя. Наверно, сказывается в них собственная тоска по профессорскому званию, вот и благоговеют они перед этим титулом, с коим в эпилоге романа предстает Бездомный.

      «Одни герои нашли подлинные нравственные ценности (Иван Бездомный обретает дом и – что символично –  становится профессором истории,.. серьезным  ученым)¹⁵⁵. «Подлинным героем становится Иван Понырев (бывший поэт Бездомный), сумевший вырваться из-под губительного влияния Берлиоза и вновь обретший свой Дом – Родину и ставший профессором истории»¹⁵⁶.

      Да  неужели получение от советской  власти квартиры и профессорского звания достаточно для того, чтобы считаться  положительным героем (да еще в  глазах Булгакова)!

      Вот рассказ Булгакова о карьере  Понырева: «человек лет тридцати или  тридцати с лишним. Это - сотрудник  института истории и философии, профессор...».

      Сначала – о возрасте. Прощание с Берлиозом  происходит, когда Ивану было 23 года. Значит, он родился в канун Мировой войны, в школу до революции пойти не успел. Школьный его возраст приходился на годы революции, гражданской войны и разрухи. Все его образование – начально-советское (в смысле образование начальных лет соввласти, когда советская система образования еще не сложилась, а классическая система была уже разрушена).

      Что с историей Иванушка был знаком плохо, показывает то, что вполне расхожие речи Берлиоза про древних богов  и их взаимное сходство Иван слушает  как совершеннейшее откровение («поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью»).

      Он  не читал Евангелия и впервые  пробует это делать в психбольнице, чтобы сравнить рассказ Воланда: «Несмотря на то, что Иван был  малограмотным человеком, он догадался, где нужно искать сведений о Пилате…»¹⁵⁷.

      «Про  композитора Берлиоза он не слыхал»¹⁵⁸. О шизофрении ему предстоит получить первую информацию уже в психушке («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!»).

      С «Фаустом» (будь то Гете, будь то Гуно) не знаком: «Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали? Иван почему-то страшнейшим образом  сконфузился и с пылающим лицом  что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...».

      «Илиаду», цитируемую Воландом, он также не узнает и не понимает¹⁵⁹.

      И раз уж он был намерен Канта  послать в Соловки, то ничего Иванушка не знал ни о времени жизни Канта, ни о его национальности, ни о  его философии.

      Иностранных языков не знает (знакомство Мастера с языками вызывает у Ивана приступ зависти).

      Если  в эпилоге Ивану 30 – значит, прошло всего семь лет. За семь лет пройти путь от невежественного¹⁶⁰ поэта-атеиста до профессора – это из области тех чудес, которые могли иметь место только в ненавистной Булгакову Советской России.

      Столь стремительную карьеру в гуманитарных науках делали только товарищи, доказавшие свою исключительную преданность линии  партии. Для историка такая стремительная  карьера невозможна. А вот для  идеолога-философа в те годы она была весьма вероятна. Нет, не историк профессор Понырев, а философ. «Красный профессор», «выдвиженец». И раз он философ столь успешный, карьерный, то, значит, философ-сталинец, то есть воинствующий атеист. Таким был, например, Марк Борисович Митин – проповедник идеи, согласно которой философия есть лишь форма политики, назначенный Сталиным в академики в 1939 году, минуя защиту докторской диссертации. В предисловии к сборнику «Боевые вопросы материалистической диалектики» (1936 г.) он писал, что при рассмотрении всех проблем философии он «руководствовался одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль  нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина». Коллеги называли его «Мрак Борисович»…¹⁶¹

      Да, Бездомный обрел свой дом. Точнее – советская власть ему дала квартиру. Наверно, было за что.

      Предал, предал профессор Понырев ту свою ночь прозрения и покаяния. Отрекся  от бумажной иконки с ликом Христа – даже зная правду о Воланде... Он предпочел предать свой же собственный  опыт и поверить легкому, удобному официальному мифу: «Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился».

      Бездомный свою-то историю не понял и исказил  – так что не стоит восхищаться  его якобы «серьезными учеными  трудами». Неужели не чувствуете вы издевательской булгаковской интонации – «Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает»?

      Это – «новый Иван» (вспомним главу «Раздвоение  Ивана»). Его не печалят такие  мелочи, как убийства людей. «Важное, в самом деле, происшествие - редактора журнала задавило!».

      Иван  пробовал записать «роман о Пилате»  еще в больнице (когда писал  заявление в милицию), но не справился  с этой работой. Ему был сделан укол, и этот укол примирил его с  действительностью: «Иван опять  прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно».

      Вот так же  и профессора Понырева жена накачивает уколами «с жидкостью  густого чайного цвета», и Понырева начинает все устраивать и в снах, и в жизни.

      Место работы Понырева Булгаков указывает  довольно точно и узнаваемо – «институт истории и философии». С 1936 года Институт истории АН СССР и Институт философии АН СССР работали в одном здании по адресу Волхонка, 14. Как раз между домом Пашкова и взорванным Храмом Христа Спасителя. Вот и Бездомный застрял где-то посредине между чернокнижием (именно с ним в романе ассоциируются подвалы дома Пашкова) и воинствующим атеизмом, взрывающим храмы. Религиозная жизнь Понырева сводится к воздыханиям «боги, боги», весьма странным как для уст русского интеллигента, воспитанного в традиции христианского и философского монотеизма, так и для речи атеиста...

      Альфред Барков убедительно показывает, как  совместные усилия советской психлечебницы, Мастера, Маргариты и Воланда  превращают Ивана в Иванушку. Вместо талантливого поэта (раз ему удался образ Христа «ну прямо как живой» – значит, независимо от идеологии, все же литературный талант был) – лунатик…¹⁶² Это аргументированное исследование стоит сопоставить с фантазиями тех, кто поучает наших детей.

      Правда, к числу таких, учащих и все  же странных интерпретаторов, к сожалению, приходится отнести и ведущего современного булгаковеда – М. О. Чудакову. На мое замечание, что человек не может за семь лет пройти путь от неуча до профессора истории, Мариэтта Омаровна заметила, что мой путь от студента кафедры атеизма к студенту семинарии  был еще короче. Это верно. Когда речь идет о перемене взглядов человека и о покаянии, то перемена может занять и не семь лет и не год, а одну секунду¹⁶³. Но когда речь идет о научном профессиональном рсоте, то тут таких чудес не бывает (даже в житиях святых  можно узнать только о чудесном обучении грамоте отрока Варфолемея, но и тут мы не найдем чудесных рождений специалистов-историков). В той нашей дискуссии (на телеканале «Россия»в январе 2006 года) М.О. Чудакову¹⁶⁴ поддержал В. В. Бортко. По его мнению,  в финале мы выидим двух преображенных людей, которые оторвались от суеты, пощанли истину и неотрывно смотрят на лунную дорожку… Не могу согласиться и с этим хотя бы по той причине, что один из этих двух «преображенных» - Николай Иванович, бывший (?) боров. Он если что и познал – то не истину, а домработницу Наташу. По ней и вздыхает. Напомню булгаковский текст:

      «Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими  чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. Сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать: - Венера! Венера!.. Эх я, дурак!.. - Боги, боги! - начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, - вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня. А сидящий будет продолжать свои речи: - Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин! Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос: - Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить! Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым: - Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош! И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом. - Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! - бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, - вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?».