"Мастер и Маргарита" : за Христа или против?

      Как видим, Булгаков своей клятвы не сдержал. Разгул зла заставил его вмешаться в богословские дела. Та навязанная ему брошюрка, наверно, и в самом деле была «грязно невежественна» (сын профессора Духовной Академии не мог этого не оценить). Но что-то в памяти все же осталось - дата манифестации зла. И хотя антихрист в том году не пришел в жизнь планеты, он прошелся по страницам булгаковского романа…¹⁷⁶ Кстати, поначалу, до взрыва Храма Христа Спасителя, Булгаков действие романа помещал в будущем – в 1943 году…¹⁷⁷ Со взрывом Храма кошмарное будущее вдвинулось в настоящее.

      Весь  мистический¹⁷⁸ сюжет "Мастера и Маргариты" может быть понят из этого фрагмента. И этот сюжет может быть резюмирован поговоркой: "свято место пусто не бывает". Смысл ее такой: на месте поруганной святыни поселяются бесы. Место разрушенных иконостасов заняли «иконы» политбюро. Город, в котором взрывают храмы, становится приютом "духа зла и повелителя теней". По слову выдающегося русского знатока античности проф. Ф. Ф. Зелинского, «там, где нет богов, там реют привидения»¹⁷⁹. В мир, отрекшийся от Спасителя, приходит тот, кто Его кощунственно пародирует.

      Воланд  не случайно оказывается на крыше  именно дома Пашкова. Это здание Государственной  библиотеки. «Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист», - объясняет Воланд официальный мотив своего приезда в Москву.

      Как видим, в Москве изначально как бы два полюса духовной энергии. Светлый полюс – Храм Христа Спасителя. А напротив него – черный полюс: подвалы библиотеки, набитые каббалистическим чернокнижием¹⁸⁰. Храм взорвали. Мир стал «однополюсным». Сатана, прежде правивший лишь балами, теперь желает править миром.

      Борис Гребенщиков когда-то спросил – «Ты чувствуешь сквозняк оттого, что это место свободно?». Москва взорвала Храм Христа. Сквозняк, образовавшийся в возникшей от этого пустоте, и затянул в Москву «знатного иностранца». Да, тот кто был «иностранцем» для «святой Руси», теперь является как полновластный хозяин. Мысль для Булгакова не новая. Еще «Похождения Чичикова» он начинал так: «в царстве теней шутник сатана открыл двери… И двинулась вся ватага на Советскую Русь».

      Пока  же Храм еще стоял (а Булгаков уже  работал над своим романом), связь между торжеством безбожия и вторжением Воланда выражалась иначе. В первой редакции романа (1929 год) сеанс черной магии датируется 12-м июня. Но именно 12 июня 1929 года открылся Всесоюзный съезд безбожников с докладами Емельяна Ярославского (Губельмана) и Николая Бухарина¹⁸¹. 

      ОБ  ОБЕЗЬЯНЕ БОГА

      В первой беловой редакции романа (1936-1937 гг.) Иван Бездомный после встречи  с Воландом и смерти Берлиоза –  «вышел на Остоженку и пошел к  тому месту, где некогда стоял  Храм Христа Спасителя»¹⁸².

      На  какую именно роль претендует Воланд в Москве без Храма, видно из концовки той сцены, где он озирает Москву: "Распоряжений больше не будет - вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь... Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли дворцы, мосты. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле".

      Гроза над Москвой в конце романа не может не перекликаться с грозой над Ершалаимом в его начале. Москва не третий Рим, а второй Ершалаим. Есть еще и третий Ершалаим – как бы небесный.

      «Над  черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с  царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом… Тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас».

      Этот  «небесный Ершалаим» очень похож  на Небесный Иерусалим Апокалипсиса. Но есть два отличия.

      Первое: в Небесном Иерусалиме все настолько полно Богом, что нет даже и Храма¹⁸³, в то время как над «небесным Ершалаимом» царствуют идолы.

      Второе: Небесный Иерусалим подвластен Богу. Небесный Ершалаим подвластен жестам Воланда. Во второй полной рукописной редакции романа (1938 год) это было еще очевиднее: «С последними словами Воланда Ершалаим ушел в бездну, а вслед за ним в ту же черную бездну кинулся Воланд, а за ними его свита». В следующем абзаце эта бездна называется – «опасная вечная бездна»¹⁸⁴.

      В ту же бездну уходит Пилат («Этот герой ушел в бездну»). Причем идет он или навстречу Иешуа, или вместе  с ним. Так что Иешуа тоже оказывается «внизу».

      Как у Мастера есть власть над Пилатом, так у Воланда оказывается  власть над Ершалаимом: «Святой Град»  светится и уходит во тьму по желанию Воланда. Значит – это его, Воланда создание, а не Божий Град, описанный в Библии.

      А так – Ершалаим очень похож  на Иерусалим. Как антихрист в  глазах невнимательных зрителей, читателей  и почитателей неотличимо похож  на Христа.

      Издавна сатану называют «обезьяной Бога». Как обезьяна подражает действиям человека, не понимая их смысла, так и демон пробует копировать некоторые действия Творца. Таковы притязания Воланда: быть Богом...

      «Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?» - вот вопрос, который ставит Воланд в начале своего московского визита и на который он пробует ответить всеми своими действиями: мол, я и распоряжаюсь. Ну, если и не распоряжаюсь, то по крайней мере я все предвижу… Ни свободы человека, ни тем более свободы Бога Воланд не признает (единственный призыв к выбору в романе звучит из уст Коровьева: «В сердце он попадает, - Коровьев вытянул свой длинный палец по направлению Азазелло, - по выбору, в любое предсердие сердца или в любой из желудочков»).

      «Так  кто ж ты, наконец? - Я - часть той  силы, что вечно хочет зла и  вечно совершает благо». Заметим, что эпиграф относится не к  Мастеру и не к Маргарите. Эпиграф  вновь обращает внимание на то, кто является главным действующим лицом романа. Роман – о дьяволе¹⁸⁵. Эпиграф из гетевского «Фауста» как нельзя лучше характеризует его тактику и его цель: через малые обманы – к величайшему, к презентации себя как Бога.

      Самая сильнодействующая ложь – ложь, замешанная на правде. В автохарактеристике Мефистофеля правды много. Верно и то, что он – «часть той силы, что вечно хочет зла»¹⁸⁶. Верно и то, что из этого зла выходит благое. Неверно то, что этот итог Мефистофель приписывает своим замыслам. На деле же из зла, творимого сатаной, добро пересотворяет Господь. Только Богу под силу такая «алхимия», только Его Промысл может ошибку и грех человека обратить ко благу (если и не самого грешника, то хотя бы иных людей; если и не в земной жизни, то в грядущей¹⁸⁷).

      Вот и Воланд пробует в Москве, забывшей Христа, выдать себя за Вседержителя.

      Москва  придумала модное атеистическое  развлечение - «Суд над Богом»¹⁸⁸. И даже в романе Мастера Левий судит Бога – причем вполне в стилистике и с лексикой Бухарина¹⁸⁹. Теперь Воланд судит Москву.

      Воланд  приходит в Москву, чтобы задать ей вопрос – «Ежели Бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?». И навязывает свой ответ: «я и управляю вами».

      Он  приписывает себе Божественные прерогативы: наказание грешников, награды праведникам…

      Он  представляет себя справедливым, просто этаким лицом закона. Воланд уверяет: «Все будет правильно, на этом построен мир». Но действия Воланда в Москве никакой такой правильности не являют. И хотя  во всех учебниках пишется, будто «Воланд оказывается носителем высшей справедливости»¹⁹⁰, но на деле преступления москвичей и наказания, налагаемые на них самозваным судией, все же оказываются несоразмерны.

      Не  только Воланд и его свита, но и  Мастер и Маргарита с восторгом смотрят на горящую Москву и на отчаявшихся людей. «Первый пожар подплыл поэту под ноги на Волхонке. Там пылал трехэтажный дом. Люди, находившиеся в состоянии отчаяния, бегали по мостовой...»¹⁹¹. «Город горит, - сказал поэт Азазелло, пожимая плечами. Как же это так? – А что ж такое! – отозвался Азазелло, как бы речь шла о каких-то пустяках, - почему бы ему и не гореть! Разве он несгораемый? Совершенно верно! – мысленно сказал поэт, - как это просто, в сущности»¹⁹². «Я подозреваю, что это они подожгли Москву» - говорит Маргарита Мастеру¹⁹³. В ранних вариантах романа Москва, подоженная свитой сатаны, просто сгорает - как Рим времен Нерона. «Мощное зрелише, - заговорил Воланд, - то здесь, то там повалит клубами, а потом присоединяются и живые трепещущие языки... До некоторой степени это напоминает мне пожар Рима»¹⁹⁴.

      И как несправедливы бывают наказания  Воланда, так же немотивированны  и его амнистии.

      Главный Иуда московского сюжета – Алоизий  Могарыч – нимало не изменившись, преуспевает и после встречи  с Воландом, став директором театра варьете.

      А что такого «в эту ночь» совершил Коровьев, чтобы обрести преображение?¹⁹⁵

      Хорошо  ли, что Фрида получает возможность  забыть свой страшный грех (убийство ребенка)? Разве она действительно изменилась? Где следы ее раскаяния? Она ненавидит свою тюрьму, а не свое преступление.

      Вспомним, как Коровьев представляет ее –  «А вот это - скучная женщина, обожает  балы, все мечтает пожаловаться на свой платок». Глаза у Фриды «беспокойные, назойливые, мрачные». Еще один ее портрет - «одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности умоляющими глазами»¹⁹⁶. «- Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на великий бал полнолуния. - А я, - ответила ей Маргарита, - рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское? - Я люблю. - Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не думайте».

      До  чего же пошлый разговор. И мерзкий  совет той, которая носит имя  Маргариты (гетевская Маргарита  сама утопила своего ребенка, но зато и сама же осудила себя на казнь, отказалась бежать из тюрьмы, в покаянии приняла кончину и была взята на Небеса). Плюнуть на свой грех и забыть, а совесть затопить в шампанском – вот уровень нравственного мышления той ведьмы, в которой некоторые литературоведы видят чуть ли не воплощение «русской души»… Хуже совета Маргариты только песенка из мультфильма про Чебурашку (сказка дивная и мультяшка хорошая. Но вот песенка…): «Если мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист. К новым приключениям спешим, друзья. Эй, прибавь-ка ходу, машинист!». И хорошо ли вообще, что слишком многие герои романа (и Пилат, и Мастер, и Иван) стараются избавиться от мук совести?..

      Воланд  их в этом поддерживает. И свой произвол, сочетающий немотивированную снисходительность со столь же безосновательной жестокостью, он считает законом.

      Воланд  – архитектор своей «Матрицы», мироправитель  и даже миро-творец¹⁹⁷.

      Воланд - и автор «Евангелия».

      Воланд  являет себя и в качестве повелителя Небесного Ершалаима. Он повелевает и Понтием Пилатом, и Иешуа (из чего явствует, что он придумал и того и другого для своего «Евангелия»)… С Мастером он говорит так, как Бог беседовал с ним самим в книге Иова¹⁹⁸. Восстановление рукописи заставляет Маргариту воскликнуть нечто, что допустимо говорить только о Боге: «Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез: - Вот она, рукопись! Вот она! Она кинулась к Воланду и восхищенно добавила: - Всесилен, всесилен!».

      И все же Воланд – всего лишь «имитатор». И – вор.

      Для Бога в мире Воланда нет места. Воланд не отрицает Его существования (дьявол уж точно не атеист); он иначе блокирует возможность проявления своего Оппонента в мире людей: «- Мы вас испытывали, - продолжал Воланд, - никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». «Никого» - значит, и Бога. Ну, а поскольку любой человек считает Бога сильнее себя, то воландовский запрет на просьбу оказывается еще более конкретным. Красота этой сатанинской формулы блокирует саму возможность молитвы.

      Эта формула не-моления в воландовском «евангелии» подтверждается и от обратного: через демонстрацию бесполезного унижения просящего Иешуа: «А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен».