"Мастер и Маргарита" : за Христа или против?

      Этот  ход мысли можно проиллюстрировать  двумя примерами.

      В конце 20-х годов по России распространился  следующий анекдот:

      В школе у первоклашек учительница  проводит урок по атеистическому воспитанию. Она пояснила детям, что бога нет, что его попы и буржуи придумали, чтобы им было легче рабочий класс эксплуатировать. В конце урока следует закрепление пройденного материала. Учительница просит малышей: «Ну что, дети, все поняли, что Бога нет?». Ребятишки подтверждают: «Поняли!» – «А теперь, дети, сложите ваши пальчики вот так (учительница показывает фигу) и поднимите ваши руки к верху!». Все дети это делают, и только один мальчик остается сидеть как прежде. – «Ванечка, а ты почему руку не поднял?» – «Так Марьванна, если там никого нет, то кому мы все это показываем?!».

      На  философском языке сюжет «Мастера и Маргариты» изложил Н. А. Бердяев. По его мысли именно из неизмеримого могущества зла в мире следует  бытие Бога. Ведь если зла так  много, и тем не менее встречаются редкие островки света – значит, есть что-то, не позволяющее тайфуну зла переломить тростники добра. Есть какая-то более могущественная сила, которая не позволяет океанскому прибою размыть прибрежные пески. У сил добра, столь редких в мире сем, есть тайны стратегический резерв – в мире Ином. Небесконечность могущества зла есть доказательство бытия Бога…

      Конечно, чтобы понять любое доказательство, надо иметь культуру мысли. Самое  строгое, красивое и логически выверенное математическое доказательство будет непонятно для человека, не владеющего языком математики.  Аргументы, убедительные для профессионального историка или филолога, оставят равнодушными тех, чей круг чтения ограничен  томами Фоменко и Мулдашева. Булгаков писал для своих – для «белых». Шариковы могли воспринимать лишь поверхностную мишуру, карнавальную смехотворность его романа. Те, кто попримитивнее, возмущались этой сатирой; те, в чьей крови все же были гены «водолаза» - радовались ей.

      А вот духовные родственники Булгакова  – белая церковная интеллигенция - смогла прочитать его роман как произведение христианское. Об этом говорит то, что в ведущем культурно-богословском издании русского зарубежья – парижском журнале «Вестник Русского студенческого христианского движения» - за 25 лет после публикации булгаковского романа появилось пять статей о «Мастере и Маргарите». Все они были положительные⁷⁷.

      Стоит также заметить, что православная Анна Ахматова, выслушав из уст автора «Мастера и Маргариту» в 1933 году, не прервала своего общения с Булгаковым. Более того – Фаине Раневской она говорила, что «это гениально, он гений!»⁷⁸. Положительной была и реакция великого православного литературоведа Михаила Бахтина⁷⁹. Они знали, что есть зло страшнее и долговечнее, чем советская власть.

      По  справедливому сравнению священника Андрея Дерягина, «ситуация с восприятием романа аналогична завозу в Россию картошки при Петре I: продукт замечательный, но из-за того, что никто не знал, что с ним делать и какая его часть съедобна, люди травились и умирали целыми деревнями»⁸⁰. К сожалению, в фильме Владимира Бортко, фраза про «седьмое доказательство» просто опущена… 
 

      КТО АВТОР РОМАНА О ПИЛАТЕ?

      Изначально  у Булгакова все было очевидно: автор «романа о Пилате» - Воланд. Но по мере переработки романа «исполнителем» рукописи становится человек – Мастер.

      Впервые на страницах булгаковского романа Мастер появляется довольно поздно - в  тетрадях 1931 года (позже, чем Маргарита)⁸¹. Автором же романа о Пилате он становится еще позже - только осенью 1933 года (он еще «поэт»; впервые «мастером» называет его Азазелло) ⁸².

      До  той же поры авторство Воланда  несомненно. Даже свое имя Мастер заимствовал  у Воланда. "В первых редакциях  романа так почтительно именовала  Воланда его свита (несомненно, вслед  за источниками, где сатана или глава  какого-либо дьявольского ордена иногда называется "Великим Мастером")⁸³.

      При этом двух Мастеров в романе никогда  не было: когда Мастером был Воланд, любовник Маргариты назывался «поэтом».

      Переход имени означает и частичный переход  функции. Создавая образ Иешуа, Мастер подхватывает  работу Воланда. И тут появляется интересный нюанс. Теперь авторство черного евангелия выстраивается многоступенчато – как и в случае с евангелиями церковными. В богословии различаются «Евангелие Христа» и «евангелие от Матфея». «Евангелие Христа» - это проповедь самого Христа. Четыре «Евангелия от...» - это передача проповеди Христа четырьмя различными людьми. «От» - это перевод греческого предлога «ката», смысл которого точнее было бы перевести «по». В каждой из этих передач есть свои акценты и приоритеты. Значит, названия наших главных церковных книг – «Евангелие Иисуса Христа по Матфею», «...в передаче Матфея».

      Вот также и у Булгакова после  передачи Мастеру пера, набрасывающего «роман о Пилате», начинает различаться  «евангелие Воланда» и «евангелие от Мастера». Автором первого является непосредственно сатана, а вот литературное оформление второго передается человеку – Мастеру. Но Мастер творчески активен и самостоятелен лишь в литературном оформлении, а не в сути.

      О несамостоятельности работы Мастера над своим романом говорит многое. Во-первых, то, что у Мастера нет своего личного имени. Позволю себе высказать предположение, что слово мастер нужно прочитать на иврите. В еврейском языке оно имеет значение «закрытие», причем у прор. Исайи 53,3 это слово означает «предмет для закрытия нами своего лица»⁸⁴. У Булгакова мастер – это замена имени, отказ от имени. Имя не нужно, когда жизнь человека (персонажа) сводится к некоей одной, важнейшей его функции. Человек растворяется в этой функции. И по ходу булгаковского повествования Мастер растворяется в написанном им романе ив  своей зависимости от Воланда.

      Во-вторых, то, что рассказ о Пилате начинается до появления Мастера на арене  московского романа и продолжается уже после того, как Мастер сжег свой роман. Кто же начинает и кто завершает? – Воланд⁸⁵.

      Причем  Воланд презентует этот рассказ на правах «очевидца». «Боюсь, что никто  не может подтвердить, что то, что  вы нам рассказывали, происходило  на самом деле, - заметил Берлиоз. - О нет! Это может кто подтвердить! - начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор. - Дело в том... что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте».

      Мастер  – «гадает»⁸⁶, Воланд – видит. Мастер отсылает Ивана за продолжением к Воланду («ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня»). Воланду же ни к чему ссылка на Мастера.

        Правда, о своей причастности  к этой книге Воланд не торопится  возвещать. «Так вы бы сами и написали евангелие, - посоветовал неприязненно Иванушка. Неизвестный рассмеялся весело и ответил: - Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову. Евангелие от меня, хи-хи...»⁸⁷. Тут видна ложь, без которой немыслим образ сатаны. «Евангелие от дьявола» уже написано и уже известно соавтору. Но Воланд отрекается от авторства. Он – просто «консультант» (23 раза в тексте романа Воланд именуется так, тогда как Мессиром – 65 раз). Кого же он консультирует? Вновь напомню, что Воланд – честнейший бес мировой литературы. Он почти не врет. И в московском романе он оправдывает эту свою автохарактеристику только в отношении к роману Мастера.

      Также он поступит и в окончательной  версии романа – сделав удивленный вид при встрече с Мастером.

      Что ж – «поздравляю вас, гражданин, соврамши!». Что Воланд знаком с Мастером и его романом, выдает сам Мастер, когда в больнице говорит Иванушке – «Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее». Штука в том, что Иванушка имени Воланда и сам не знал и Мастеру не называл… При этом Мастеру понятно: «Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной». И, судя по состоянию души Мастера, он не из книг знает о том, как рушатся души, коснувшиеся князя тьмы: «А затем, представьте себе, наступила третья стадия - страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем… Я стал человеком, который уже не владеет собой». Так что не вполне права Маргарита, когда полагает, что Мастера опустошила психушка («Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня»).

      Да  и сам Воланд намекает на то, что  одна вполне конкретная рукопись интересует его и что именно этот интерес  и завлек его в Москву:

      «Тут  в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист».

      Объяснение  весьма интересное. Герберт Аврилакский (Герберт Орильякский, Gerbert d’Aurillac) – это римский папа Сильвестр 2 (999-1003). Еще не будучи папой, он изучал у арабских ученых математику. Он был первым ученым, который познакомил европейцев с арабскими цифрами. Его подозревали в занятиях магией, но вряд ли эти обвинения были основательны – иначе он не был бы избран на папский престол. Тем не менее, фигура Сильвестра стала одним из прототипов легенды о докторе Фаусте. Легенда гласила, что Герберт уговорил дочь мавританского учителя, у которого он учился, похитить магическую книгу ее отца. С помощью этой книги он вызвал дьявола, а уж дьявол сделал его папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса⁸⁸. Герберту также приписывали владение искусством изготовления терафима – говорящей мертвой головы (ср. беседу Воланда с головой Берлиоза).

      В подвалах дома Пашкова Воланд замечен не был. С текстами Герберта вроде бы мы его тоже не видим. Неужели соврал? – Нет. Лишаем слова Воланда чрезмерной конкретики и получаем: Воланда интересует некая рукопись, написанная некиим Фаустом и хранящаяся в некоем московском подвале. А в таком виде это ложь? – Нет!

      Воланд  и в самом деле прибыл в Москву для знакомства с рукописью одного из Фаустов. Но называя имя первого литератуного Фауста, но имеет в виду последнего – Мастера. Вот с его рукописью он и в самом деле познакомился. И о ее существовании он знал все же с самого начала…

      Отношения Мастера с Воландом - это классические отношения человека-творца с демоном: человек свой талант отдает духу, а  взамен получает от него дары (информацию, видения-«картинки», энергию, силы, при  необходимости и «материальную помощь»⁸⁹ и защиту от недругов).

      Порой при этом сам человек не понимает до конца, откуда же именно пришел к  нему источник его вдохновения. Мастер, например, уже завершив свой роман, впервые встречается с Воландом лицом к лицу. Причем Воланд делает вид, что он никакого отношения к творчеству Мастера не имеет (точнее, словом Воланд заявляет одно, а делом – являя сожженную рукопись - тут же демонстрирует совсем иное).

      Вот чего нет у сатаны - так это  собственного творческого таланта. Оттого так ненужны, скучны и повторны пакости воландовской свиты в конце московского романа (уже после бала у сатаны).

     По  православному учению, человек поставлен  выше ангелов. И в самом деле, "ангел" - это просто вестник. От почтальона не ждут, чтобы он творчески переиначивал порученную ему телеграмму. Иначе выйдет так, как в январе 1953 года. В стране в ту пору раскручивалась последняя сталинская идеологическая кампания – борьба с безродным космополитизмом. Кампания шла с отчетливым антисемитским привкусом. И вот в те самые дни один епископ подзывает к себе своего послушника и велит ему отнести на почту телеграмму. Телеграммой сельский батюшка уведомлялся о том, что такого-то числа ему надлежит прибыть в собор для получения патриаршей награды – возведения в сан протоиерея. Послушник относит записку на почту. На почте же в окошке сидит советская девушка-комсомолка, которая таких слов как протоиерей в жизни не слыхала. В итоге батюшка получает следующую телеграмму: «такого-то числа Вам надлежит прибыть в собор для возведения Вас в сан противоеврея».

     Святоотеческие  тексты, говоря о людях и ангелах, творчество аттрибутируют лишь первым: "Не ангельское дело творить" (св. Иоанн Златоуст)⁹⁰. "Будучи творениями, ангелы не суть творцы" (преп. Иоанн Дамаскин)⁹¹. И, напротив, - "Бог соделал человека участником в творчестве" (преп. Ефрем Сирин)⁹².

     И это все, между прочим, связано  с нашей телесностью. Чтобы наш  дух мог повелевать телом⁹³, Бог и дал ему дар творчества. "Мы одни из всех тварей, кроме умной и логической сущности, имеем еще и чувственное. Чувственное же, соединенное с умом, создает многообразие наук и искусств и постижений, создает умение возделывать (культивировать) поля, строить дома и вообще создавать из несуществующего. И это все дано людям. Ничего подобного никогда не бывает у ангелов" (св. Григорий Палама)⁹⁴.

     Природа ангелов проста и им нечем "руководить", но человек двусоставен, и душа должна владеть телом, а для этого  как минимум она должна обладать способностью к властвованию.

     Лишь  человек несет в себе образ  Творца творцов. Способность же творить, менять мир и владычествовать  над ним вменена человеку вместе с телесностью. Отсюда и важнейший  этический вывод: "Ангел неспособен к раскаянию, потому что бестелесен" (преп. Иоанн Дамаскин)⁹⁵. Поскольку способность к творчеству связана с телесностью, а раскаяние есть величайшее творчество - то вне тела раскаяние невозможно. Не поэтому ли падший ангел не может покаяться? Не поэтому ли его отпадение невозвратимо и вечно? Не поэтому ли и для человека нет покаяния после выхода души из тела? Не поэтому ли Христос говорит: "В чем застану - в том и сужу"?