Генерал и его армия

А что непрерывно движет Кобрисовым — честолюбивая жажда успеха. Он — и лестью выторговывает  желанное ему от Ватутина приказание на мырятинский плацдарм. Во взрыве этого честолюбия — чего же другого? — услышав благодарственный приказ Сталина с лишней звездою на погон, он совершает свой впечатляющий внезапный  поворот от Москвы опять на фронт  — “Предславль брать, не меньше!”

Уже к самому концу книги автор придаёт  Кобрисову и как будто способность  человековедения: оказывается, он всегда понимал и знал, что три ближайших  к нему человека — адъютант, ординарец  и шофёр — были на крючке оперуполномоченного. И, уже в отставке, к старости, когда он “вымучивал свои мемуары”, где правды сказать нельзя, а все  сочиняют, — Кобрисов “всё большее  облегчение находил в том, чтоб уходить  под защиту своей дури”. Он, вот, и командовать расхотел, и даже ему “вспоминать войну расхотелось”. И докоснулся он до мысли, что “умирание  — тоже наука”. И вот когда  — с теплотой приходит в память та мимоходная сестра — и её почти  безошибочное предсказание, что “ляжет он на том берегу”. Хотя и не умер там, но именно там настигли его снаряды  собственные, из пушек его армии и направленные смершевцем.

Кроме Кобрисова  и Власова в авторский свет на краткое время попадают ещё  и другие генералы, скрытые за разными  псевдонимами: Чарновский (Черняховский), Рыбко (Рыбалко) — этот мало выразителен, почти ничего о нём, “с быстрой  хищной улыбкой” Терещенко (Москаленко?), бесшабашный авиатор Галаган (М. Галлай?). И под своими фамилиями  — Ватутин и Жуков. Кроме Жукова не берусь судить ни о чьей степени  достоверности, Ватутин кажется  вялым (был ли он таким?). Но что достоверно: что генералы, в соревновании друг с другом, заняты не общими военными интересами Родины во всей кампании и  не сохранением жизни подчинённых, а перехватом: “я возьму! я возьму!”, очередным куском славы. Жутко подумать, что так и было (нам, снизу, не было это видно). — А Жуков при всей краткости и немногословности показа — (“жёсткая волчья ухмылка”, “цепкий, хищный глазоохват”, “чудовищный подбородок, мало не треть лица”, “твёрдые губы обронили „здрась...””) и его поведение на совещании — всё очень натурально, убедительно. Весь этот военный совет описан легко и живо. — Так же живой и Хрущёв — верна его политрукская суетливость (“он имел счастливое свойство не замечать производимых им неловкостей”), и пренебрежительное отношение Жукова к нему, и глупо-пропагандное решение: брать бы Киев генералу-украинцу (так и подстроили).

Прямо политическое. Почти бесплотное, призрачное отступление сводного отряда в 1941 заполнено диалогами Кобрисова с дивизионным комиссаром Кирносом. Сам по себе этот Кирнос, ископаемый троцкист, вполне бы сгодился как тип мышления и тип характера, но — кабинетного.

Черты Кирноса  карикатурны (кажется: единственный, кроме  Хрущёва, юмористический тип в романе), и сам вид его — “больной нахохленной птицы с заострённым  носом, неспокойным лихорадочным видом, исступлённо горячими чёрными глазами”, и действия его вроде накопления уцелевших партбилетов, изумление, от какой такой буржуазной пропаганды литовцы бросали на наши отступающие  войска из окон цветочные горшки или  опоражнивали ночные — и теперь пишет большое донесение партии — “не теперешней, которая утратила всё лучшее, а той, которая должна быть и будет”. (Его разоблачения Сталина для 1941 года ещё невозможны, а сегодня уже и сильно устарели. Тем более невероятны откровенные  суждения о Ленине в лубянской  камере 1941.) Дальше комизм Кирноса уже  и переходит границы: вот им, отступающей  армии, войти в Москву с боем и  спасти завоевания революции, “революция обязана себя спасать любыми средствами”, “надо суметь подавить в себе жалость”, и Кобрисов станет диктатором, а  “я помогу тебе избежать многих ошибок”, “вот чего тебе не хватает. Надо же наконец-то вплотную познакомиться, что писали Маркс и Энгельс, что говорил  Ленин”. Вместе с тем он не умеет  даже плавать, изнемог от застрела раненой  лошади — когда же застрелился  сам, это не воспринимается трагично. — А собственно, вполне нынешнего  и современного начальника политотдела  армии у Кобрисова как будто  нет — он не действует (то есть не мешает), безымянен даже, промелькнул  — и нет его.

А вот ярко: проходка Сталина в сопровождении Берии  по коридору наркомата обороны мимо сотни амнистированных генералов  и других чинов — вместо речи к ним с ненаправленным брюзжанием: “Трусы, предатели, зачем выпустили, никому верить нельзя”. Вот это находка. (Или кто-то сохранил в памяти, так  и было?) Очень похоже на Сталина. (И перешёл на грузинскую речь тут  же.) И — верна радость амнистированных, и готовность служить. (И — верна  преданность Кобрисова на кунцевской горке: Верховный “лучше всех изучил, что нужно этому народу”. Он уж так благодарен Сталину за упоминание в приказе и очередное звание.)

Другие  персонажи. Живой до предела, верный истине — десантник, взятый немцами в плен, а теперь обратный перебежчик от мырятинских власовцев. Это — натуральный кусок нашей истории. И — то простодушие, которым он даёт на себя обвинительный материал. (“Этот парень не озаботился запастись легендой”.) По-моему, это одна из вершин книги.

И трогательно  хорош лейтенантик, бывший студент-филолог, ещё не состоявшийся поэт Нефёдов, обеспечивший всю удачу переправы и полегший со своим отрядом, жертвенно. Не только сцена у Кобрисова тепла, но и  ответы лейтенанта через Днепр, по радио: “Какие у меня силы?” — устало — “ну, постараемся”. И — верна  высокая прощальная отрешённость умирающего Нефёдова.

Ординарец Шестериков — каков надо, и удачен, — однако не вполноту. Жива нерядовая история  его сдружения с Кобрисовым. Безупречно показаны все его усилия спасти раненого генерала. Начиная от прислуживания  в госпитале, в Москве, но как будто  с начисто отрубленной своей  предшествующей жизнью (как будто  не привязан ни к родным местам, ни к  жене, и где следы коллективизации?) — тем уже послаблен. Вызов  к Светлоокову сперва поведен  оригинально, но потекла беседа не так  удачно: ждёшь, что мужичок будет  сильно дурить и плутать, а он прямо-таки выставляется. И автор — вмешивается  со своими объяснениями. И: откуда может  существовать такое досье на рядового? Крестьянскую обиду в Шестерикове  надо бы выявить раньше, а то —  чувство вдруг встало в неожиданной  зрелости. И планы на послевоенную службу при генерале у него тоже как у бессемейного. Но — великолепно  командует по телефонам за генерала во время переправы. И очень выразителен, когда, с дурной вестью о гибели медсестры, ничего не говорит, а сел перематывать портянки.

Безымянная медсестра (“дочка”), любовница Кобрисова, в  единственной своей сцене — достоверна (“печать мужественности и простоты, бесхитростный и гордый вызов” —  и не нежность, не обиходливость  с ней генерала), а дальше (“я с  этим батальоном пойду” через Днепр), по своей безвременной жертвенной гибели в момент победы генерала, оставляет  сильно ноющее чувство. (Очень ярко: сопоставление, одновременность их любовной сцены — и начавшейся переправы и разведки на том берегу.)

Адъютант Донской  — и ничего бы, но автор склонился  на игру сопоставлять его с Андреем  Болконским; настоятельные напоминания  о том, и мысли самого Донского о том — от этого появляется привкус вторичности. А сам по себе служебный эгоизм — конечно, част, но мало его для характера.

Опора на “Войну и мир” — несколько избыточная (а через Гудериана как раз  естественная), тут и жертвенность Наташи Ростовой два раза. Конечно, сопоставление 1941 и 1812 само на это тянет. Однако от прямого толстовского влияния  Владимов зорко освобождался и почти  не подпал под него.

Четыре персонажа  сразу хорошо суммированы в последней  сцене: чтбо каждый из них думает и  рассчитывает, сидя в обречённом “виллисе”, — перед своею незнаемой смертью.

Удался и тот  безымянный наводчик, который послал роковые снаряды с его “знобящим  страхом” понимания, что — бьёт несомненно по своим... И — в его  догадке — вплывает опять тема власовцев: “Какая тёмная вода протекла между своими?” Сильнейшая сцена, и какое стройное замыкание темы.

И наводка “параллельного веера” по обрезу проглянувшего месяца — какое совмещение строгой артиллерии — и поэзии.

И целая серия  ярких удач — во всей кунцевской сцене (“Поклонная гора”). И поведение  простых работниц с их жалостью к  военным, вовсе не погибающим за обильным завтраком, и их простодушно ошибочное  истолкование чувств генерала. И о  голосе радиодиктора: “гортанно-бархатный, исполненный затаённого до поры торжества”, а потом “загремел звонко-трубно, державно-ликующе”. Сам приказ Верховного, от которого взмывает весь сюжет, и  внутренний голос генерала по ходу приказа — прекрасные картины  и мысли о войне. “Волна грозного веселья, мстительной радости, жгучей до слёз”. И вершина всего —  недослышавший шофёр “студебеккера”: “Какой такой Сятин [Мырятин]? Мелкоту  отмечаем! А как Харьков сдавали  — кто помнит, бабоньки? Одна строчечка  была в газетах”. И взрыв гнева  на него: “Дезертир! Чтоб ты взорвался! Падла!” (Простой народ — на стороне  дутого салюта...)

К той главе (“Поклонная гора”) эпиграф из Некрасова очень  уж лобовой (лучше б его не было). Да и эпиграф из Кирсанова перед  танковой переправой — тоже лишний, зачем он? (Другое дело, если бы приём  эпиграфов проводился какой-то бы органической линией.)

После обстрела “виллиса” переход повествования  на рапорты — верно и выразительно.

За фоном языковым не всегда следит. Для мыслей Шестерикова  вдруг: “вариант”, “персонаж”. Хотя и  косвенно передаёт разговор шофёров  — но тут и “коллега” и  “амбиция”.

— Прежде рассвета видны “косящие обиженные глаза  жеребёнка” (?).

— Пейзажный  приём: при переправе первый солнечный  луч разящим лучом разрубил Днепр  надвое, “и светлая бликующая дорожка, пересекавшая реку, запламенела, окрасилась в красно-малиновый. По обеим сторонам дорожки река была ещё тёмной, но, казалось, и там, под тёмным покровом, она тоже красна, и вся она исходит  паром, как дымится свежая, обильная тёплой кровью, рана”. Очень хорошо, органично слито с сюжетом.

— “Чем привязать  себя к жизни, чтобы подольше выдержать  одолевающее притяжение небытья?”

Иногда —  до афористичности:

— “Божье братство полов, так пленительно меж собой  враждующих”.

— “В стране, где  так любят переигрывать прошлое, а потому так мало имеющей надежд на будущее”. 
 
 

Мы встречаем крайне противоречивые оценки произведения. С одной стороны, автор обвиняется в клевете на советский народ, советскую армию, особенно её командный  состав (В.Богомолов. «Срам имут и  живые, и мёртвые, и Россия»¹), отрицаются художественные достоинства произведения (Вяч. Курицын. «Военно-патриотический роман в трёх вариантах»²), критикуется нарушение в романе исторической достоверности (Ю.Щеглов. «Страх, с которым нужно бороться»³). С другой стороны, признаётся художественная и общественная значимость произведения (Н.Иванова. «Дым отечества»⁴, Л.Аннинский. «Спасти Россию ценой России…»⁵, П.Басинский. «Писатель и его слова»⁶). Активно защищают автора от упрёков в клевете В.Кардин («Страсти и пристрастия»⁷) и М.Нехорошев («Генерала играет свита»⁸). Самые высокие похвалы роману, вплоть до эпитета “великий”, даны А.Немзером в статье «Кому память, кому слава, кому тёмная вода»⁹.

Но в одном критики  единодушны: все отмечают паратекстуальную связь произведения Г.Владимова  и романа Л.Н. Толстого «Война и мир». Она прослеживается не только через аллюзии и реминисценции, но и с помощью прямого цитирования, а также использования некоторых стилевых приёмов Л.Н. Толстого. Их мы и предлагаем рассмотреть на уроке внеклассного чтения по роману Г.Владимова «Генерал и его армия», а именно: сопоставление и противопоставление героев и их поступков, “срывание всех и всяческих масок”, использование внутреннего монолога (психологизм повествования), перебрасывание действия от командующего российской армией к командующему армией противника.

В споре, разгоревшемся  вокруг романа, участвовал и сам  Г.Владимов. В своих статьях —  «Новое следствие, приговор старый»¹⁰, «Когда я массировал компетенцию. Ответ В.Богомолову»¹¹ — автор отстаивал право на условность как художественный приём при изображении исторических событий.