Генерал и его армия

Для такой обширной по содержанию картины — весьма компактный роман, в конструкции  почти нет обвисаний. Тут умело, удачно совмещены столь раздельные моменты войны, как декабрь 1941 под  Москвой и октябрь 1943 под Киевом. При, кажется, причудливых переносах  повествования — от ординарца  Шестерикова, 1943, — к генералу Власову  в 1941, дальше к Гудериану. (Власов у  храма Андрея Стратилата, первое-первое наше наступление от Москвы — и  Гудериан в Ясной Поляне подписывает  приказ о первом немецком отступлении  от Тулы — какой рельефный узловой  момент!) И хотя есть отходы от временнбого  порядка, но это не к худу, большей  частью удачи, переходы получаются естественно. Книга несколько раз поражает нас неожиданными поворотами, самый  разительный из них — орудийный  обстрел генерала Кобрисова своими в конце — и замкнутие на “виллисе”, с которого книга начата. Кажется: ни одна как бы случайная  завязка, сделанная в романе, —  не осталась без такого крепкого конечного  замкнутия: и “беспокойство” смершевца  Светлоокова о целости командарма; и медсестра-любовница, так и не названная по имени; и её предчувствие: “ляжешь на том берегу”; и, казалось бы, малозначное предательство шофёра Сиротина (себе же на погибель); и команда  на уничтожение Кобрисова передана по тому самому подводному проводу, о  котором он так заботился; и множество  таких. Достойная и сколь разнообразная  конструкция. (Только над главой 5-й, двусоставной, — лубянская камера весной 1941 и летнее отступление 1941, — когда читаешь, возникает опасение: неужели книга теперь пойдёт в  слабину? Но — нет! Да и таким необъятным расширением тем для такого компактного  романа автор взял на себя задачу почти  непосильную).

Организация текста, правда, тоже иногда взывает к большей  чёткости: несколько крупных глав, а внутри них совсем разнородные  эпизоды бывают и ничем не разделены; неравномерно, лишь кое-где, вставлены  звёздочки. Не хватает естественных дроблений текста, облегчающих и  динамизирующих чтение.

Фронтовая тема. За необъятную тему советско-германской войны Владимов взялся не только как художник, но и как самый ответственный историк, перебрал, перекопал много материалов самого широкого обзора (и не раз веско и с большим достоинством проявил эти свои познания — уже и за пределами романа, во вспыхнувшей за тем против автора яростной дискуссии). А как художник-изобразитель — удивительно уверенно Владимов справляется с живыми подробностями, сам в той войне не воевавши. Очень хороша уже только вступительная поэма о гонком генеральском “виллисе”. Не робеет и со знанием описывает детали из действий артиллерии, танковых войск, авиации, кавалерии. Детально изучил многие военные подробности, лично-опытные материалы, — это сколько надо было вникать, прозревать, воображать. Отлично дана понтонная переправа при оживлённом воздушном бое (“в воздухе, перенасыщенном ненавистью”). Ошеломительно — ночной воздушный десант, идиотически организованный генералом Терещенко, — и страшный конец: как вешали взятых наших десантников на стропах или дожигали в костре. — Среди подбитых “фердинандов”: “неживая сталь пахнет мертвечиной”. — И такое общее понимание воюющей армии: “Только малую часть её, как в гранате запал, составляют те, кто воевать любит и без кого война и трёх дней бы не продлилась, а для людей в массе, „в серёдке”, она только страшна и ненавистна”. — И такое безошибочное фронтовое ощущение: на передовой нет сволочей, передовая отсекает их. (Только вот двухмесячное отступление крупного сводного отряда, в несколько дивизий, в 1941 без реального соприкосновения с противником — неплотянбо, невозможно. И на своей конной тяге протянули — просёлками? — пушки? и, почти дойдя до советской линии, — теперь Кобрисов берётся отбивать немцев? какими снарядами? — и их тоже дотянули? два месяца?)

Власовская  тема (ещё ранних “изменников”, не РОА). По её неосвещённости в советской литературе она в книге выдвигается наряду с основной фронтовой, и даже с особой болезненностью. И как не воздать должное Владимову за его смелость — не уклониться от темы (как увёртчиво или дуболомно уклонялись столькие его предшественники, лакировщики, наспех и прославленные). Он не побоялся выстоять встречный гнев и самую низкую брань, которые заглумили возможные серьёзные разборы книги по существу.

Генерал Власов при провидческой встрече своей  с храмом Андрея Стратилата и вся  сцена вокруг — великолепны. (Привлекательный  приём: вводит долго без фамилии  — смекай сам.) Автор имеет честность  и мужество назвать его (и показать это) “подмосковным спасителем”, ему  отдаёт, по заслуге, поворот всех боёв под Москвой: “Он навсегда входил в историю спасителем русской  столицы, куда четыре года спустя привезут его судить и казнить”; “из такого можно было сделать народного  вождя”. И портрет хорош (дорисовывает его и в других местах, возвращаясь), так же непреклонно пишет о  его заслугах под Киевом в 1941 (ещё  одно замыкание в романе: Киев 1941 — и Предславль в 1943).

Короткими наплывами  эта тема о странных, всегда неназываемых русских, которые стали воевать  против “своих” (против советских), возвращается и возвращается. Сперва — первые пленные “земляки” и как смершевец  Светлооков цинично ободряет их, а  потом устраивает расстрел их “земляками”  же. Потом раздирающая сцена допроса  уцелевшего десантника напрягшимся  генералом Кобрисовым (“от предчувствия, что вот сейчас откроется тайна, которую он был обязан узнать”) в  навязанном присутствии смершевца  — из самых волнующих сцен в  романе, тема заклятого “предательства”  трепещет, как кровавое мясо, — вошёл  же Владимов в тему, сумел! — Тут  запетливается целый гарнизон “наших у немцев”, несколько батальонов русских — в обречённом Мырятине (и не упущен тот скорбный гимн “За землю, за волю, за лучшую долю”, который отзывно звучал в эфире в войну), — запетливается на опыт, понимание и смущение Кобрисова, чтбо направит и судьбу операции, и его судьбу — как ложная приманка для обстрела в конце. И — реальная расправа с русскими из мырятинского окружения: им объявили в мегафон: “Плывите” (через Днепр). — “Да вы же стрелять будете?” — “Не будем. Слово чекиста”. “И не стреляли. А послали катер, он по ним носился зигзагами, утюжил и резал винтом. Вскипала кровавая волна. Не выплыл никто”.

Ещё ж и другие эпизоды. Только одной разработки этой темы было бы достаточно, чтобы роман  Владимова навсегда остался отметен  в русской литературе.

Закончить и  о Гудериане. Обрисовка его сразу  пошла хорошо, свободно, в уклонение  от непременного, навязанного стандарта. Удачно найдено это беспомощное  сползание его танка в овраг  — как импульс к отступательному  приказу. Интересен общий план кампании глазами Гудериана. Полемика Гудериана  с Толстым интересна и по сути и хорошо осмысливается применительно  к современности.

Тема  НКВД и СМЕРШ’а. Она разработана во многих эпизодах и на нескольких персонажах.

Отметны и страхи генералов в ялтинском санатории  перед войной.

Дальше —  три грозных энкаведиста навстречу  большому воинскому соединению, выходящему из окружения в 1941. Дальше, конечно, “Дробнис” (Мехлис) и фронтовые  расстрелы после сталинского  приказа 227 (27.7.1942) — очень сильная  сцена, как лейтенант Галишников в отчаянии готов расстреляться  сам, но не губить своих солдат. Мехлис (“красные сверлящие глазки, надменная  отвислая губа”) — как раз таков, чего он стоит.

Хотя в предвоенной  лубянской камере, в арестантском самочувствии не передана трагическая  безысходность, сползает к камерной болтовне с вяловатым остроумием — но очень свеж, удался следователь  Опрядкин — и наружность его, эта  “ухмылка, не затрагивающая ледяных  глаз”, и ловкая переменчивость поведения, и крайняя амплитуда её — до коньяка и торта, когда он внезапно вынужден вернуть генералу отглаженный  мундир и пистолет.

И ещё свежее смершевец Светлооков. Самое свежее в нём — что он взят из фронтовиков-строевиков — так недавно прост в обращении, да и сейчас сохранил ту манеру, компанейский, простодушные глаза, никакого чванства, любит литературу. Научиться сыску, кажется, и успеть было некогда —  а природное ли открылось? И вербовки проводит, достаточно варьируя, глядя  по клиенту, хотя где-то и обрываясь  на грубом заученном повторе. Что-то от его службы, но что-то же и от личности, что командующий армией “всегда  пасует” перед ним. Завязанная им сеть вокруг генерала как будто забывается по ненужности — и вдруг, к концу, так грозно обрушивается артиллерийским смертным налётом. (И внезапно проступают читателю с новым смыслом как будто неделовые расспросы особиста — боится ли генерал смерти, чувствует ли себя заговорённым.)

Но вполне типична  тайная сотрудница смершевского майора, штабная телефонистка Зоя. По отношению  к ней (таких случаев за всю  книгу всего два-три) автор позволяет  вмешаться своему голосу и провиживает  её будущее — через радостную  лейтенантку недель военной Победы, с подъёмом в центральный аппарат  КГБ — и с отработкой в “дебёлую партийную бабёнку, переспавшую  со всеми инструкторами обкома”.

Генерал Кобрисов. Весь образ в целом задуман глубоко, типично — да и удался. Хотя на ранних страницах автор мог бы помочь нам ясней его увидеть, это потом только на сотнях страниц нам выступает, даже и наружность. (Однако сам по себе приём затянуть его молчаливое присутствие — хорош. Сама и фамилия генерала названа впервые только на 40-й странице, хотя всё действие — плотно вокруг него.) Даже и в 4-й главе, в середине книги, зрительного вида сильно не хватает, задержка в обрисовке генерала становится недосветом. Внутренний его мир — если можно так назвать, выясняется и ещё поздней. Кое-что важное — история женитьбы, страхи в ялтинском санатории в 1940 — даны нам уже в конце книги как объедки сюжета, после кульминации главного действия они уже и мало интересны, не поспевают к лепке образа. Знали бы мы всю биографию пораньше — легче было бы и нам осмысливать, да и самому автору легче бы работать. Правда, едва названа наконец фамилия, тут же узнаём, что Кобрисов — из реабилитированных. Это — даёт нам некое предвиденье сюжета (впрочем, мы в нём значительно обманемся — к художественному успеху автора).

Наружность постепенно нагляднеет: от “грузен”, “кабанья туша”, далее “высокий” (уже почему-то роста и не ждёшь), “ниточка усов”, которой все в армии будто  бы подражают (никак ему не идёт, трудно увидеть) — дальше ясней: “восемь  пудов”, “мясистость лица”, “глазки  под толстыми бровями” (а брови  ему подравнивает ножничками ординарец), “складчатая шея”, “сутулящаяся спина”, — к концу очень виден: распространённый вид советского генерала, да и прообраз будущего Брежнева.

Соответственно  сказанному Кобрисов не блещет эрудицией. Что Киев сызначала едва не назвали  Предславлем в честь Предславы, сестры Кия, — откуда б такое диво? — он узнал из фронтовой газетки. Обдумывание впервые увиденного, через Днепр, Киева — уже слишком  интеллектуально для него, впрочем, вскоре он напевает и пошлую частушку. Что будто запомнил наизусть стих Луговского — мало верится. Впрочем, этого тяжелодумья автор не обыгрывает и в обратном, сатирическом, смысле. (Милая шутка с конфискацией подлинников  писем Вольтера: “но копии есть?”  Потом и сам читает Вольтера, да на фронте? — напрочь невероятно.) Автор тактично останавливается  на немногих тут штрихах.

Политическое  сознание (или взгляды?) Кобрисова  более половины книги скрыты от нас. В эпизодах расстрела Мехлисом отступающих (летом 1942), кажется, тронулось сердце Кобрисова? Бегло читаем, что “весна 41-го сделала его другим”, — ещё  не понимаем. Вослед нам объяснено: лубянская посадка на 40 дней. На следствии  он ведёт себя стандартно, да и никаких  политических убеждений не проявляет, хотя через пяток недель уже и  повернулся: “Да кто их защищать будет, сукиных сволочей, когда они  такое творят!” (Но это не получает развития.)

Возвращённый  в генеральское звание и в строй  ещё месяцем позже, “думал сходно” (с комиссаром троцкистского типа Кирносом) о свержении Сталина? и  даже, с неожиданной прозорливостью? — что не в 37-м годе дело, а вот: кронштадтские матросы! крымские офицеры! “и сам руку прикладывал к неправому  делу”, — оказывается, подавлял басмачей, — а внуки басмачей “назовут их национальными героями”, — уж совсем невероятные для него прозрения. Однако — быстро возвращается в привычное генеральство, и от других отличает его лишь острый интерес к Власову и власовцам. Даже: “не раз примерялся к положению Власова”. А когда внезапно вместо опалы получает звание генерал-полковника — снова верит в Сталина, благодарен ему. Несмотря на пережитое, он неисправимо принадлежит к общей породе советских генералов.

А — военные  свойства его? Из прошлого узнаём: солдатский Георгий за Первую Мировую войну  — очень возможно, такие тоже многие пошли к большевикам. Потом  исключительно успешно (но не ощущено  нами в реальности) отступал в 1941 году? И вдруг — неосторожный, безоглядчиво-беспечный  его заскок в Перемерках, выпить коньяку, на передовой несколько  километров пешком, с одним ординарцем? Восемь пуль ему в живот — и  ото всего бесследно оправился? да ведь сколько органов должно быть продырявлено? ну, чудеса бывают, допустим. Вот решение переправиться через  Днепр с первым же батальоном, “решил включить в план операции свою гибель”  — может быть, от того момента, “когда разглядывал в окуляры стереотрубы  „отдыхающего” чёрного ангела с  крестом (статую Владимира Святого  над Днепром) и вдруг почувствовал, что перед ним, возможно, осуществление  самой большой из его надежд?”  Это, конечно, поступок, на который шёл  редкий генерал, вдохновительный пример для солдат, трудно переоценить. Другое дело — насколько он эффективен для самой операции, с плацдарма  куда трудней управлять. В переправе-то “он почувствовал себя лишним среди  этих людей”. Вот — и что сделал для него лейтенант Нефёдов —  рассеял группу “фердинандов”, —  это решающее всё равно прошло без него. Однако, обходя вослед “маленький лагерь бессловесных”, погибших, —  малоестественно приходит он к мысли: “люди гибнут за металл” фердинандовых  коробок — совсем не генеральская мысль, и не по уровню мышления Кобрисова  вообще. Скорей вот эта: мертвецы и  сгоревшие “фердинанды” — “зловещая, отвратительная, но и прекрасная картина, от которой он не мог оторвать глаз”.

Кроме явного честолюбия — силы личных чувств в Кобрисове  нигде автор не отмечает, даже напротив. Бесчувственно, бегло генерал воспринимает весть, что утонула его любовница, — ну, может быть, по огненности плацдарменного момента, только — “Как же это? Как  допустили?” — впрочем, и очень  верно. Но — позже? потом о ней? — ни скольженьем. Так же и к  лейтенанту Нефёдову — не выполнил обещания, данного герою в предсмертный час, не послал письма его возлюбленной. Воспринимается без веры и что, при  близости с медсестрой, испытывает не мелькучее, а чуть не молитвенное  угрызение совести к жене: “Неужели же мне всё не простится?” —  Так же совсем без доверия воспринимается сообщение автора (ничем не подтверждённое, ни на чём более не показанное): “И стало частым (?) непривычное ему, раньше и не сознаваемое как необходимость, обращение к Тому, о Ком он не задумывался путём, лишь тогда вспоминал, когда смерть грозила или мучило ранение”. Вот суеверие — это  есть, во вспышке всего лишь мелкой дурной приметы разражается на танкового  майора: “под трибунал пойдёшь!” (да кто  на фронте не слышал этого от генералов, и сколько раз).