Драматургия А.Н. Островского XIX век

     Внешняя и внутренняя открытость финала потом особенно ярко сказалась в драматических произведениях Чехова, который не давал готовых формул и выводов. Он сознательно ориентировался на то, чтобы “перспектива мыслей”, вызванных его произведением. По своей сложности соответствовала характеру современной действительности, чтобы она вела далеко, заставляла зрителя отказаться от всех “формул”, заново переоценить и пересмотреть многое, что казалось решенным.

     “Как  в жизни мы лучше понимаем людей, если видим обстановку ,в которой  они живут, - писал Островский, - так и на сцене правдивая обстановка сразу знакомит нас с положением действующих лиц и делает выведенные типы живее и понятнее для зрителей” [8, с. 75]. В быту, во внешней обстановке ищет Островский дополнительные психологические опоры для раскрытия характеров действующих лиц. Такой принцип раскрытия характеров требовал все новых и новых сцен и картин, так что подчас создавалось ощущение их избыточности. Но, с одной стороны, целенаправленный отбор их делал доступной для зрителя авторскую точку зрения, с другой подчеркивал непрерывность движения жизни.

     А так как новые сцены и картины  вводились и после наступления  развязки драматической коллизии, то они сами по себе давали возможность  новых поворотов действия, потенциально содержащих будущие конфликты и столкновения. То что сталось с Марьей Андреевной в финале “Бедной невесты” можно считать психолого-ситуативной завязкой драмы “Гроза”. Марья Андреевна выходит замуж за нелюбимого человека. Ее ожидает нелегкая жизнь, так как ее представления о будущей жизни трагически не согласуются с мечтами Беневолевского. В драме “Гроза” вся предыстория замужества Катерины оставлена за пределами пьесы и лишь в самых общих чертах обозначается в воспоминаниях самой героини. Автор не повторяет однажды данной картины. Зато в “Грозе” мы видим своеобразный анализ следствий финальной ситуации “Бедной невесты”. Такому выводу в новые сферы анализа в немалой степени способствует пятый акт “Бедной невесты”, не только содержавший предпосылки будущих столкновений, но и пунктирно намечавший их. Структурная форма финала у Островского, оказавшаяся вследствие этого неприемлемой для одних критиков, вызвала восхищение других именно потому. Что представлялась “целой пьесой”, могущей жить самостоятельной жизнью.

     И эта взаимосвязь  соотнесение конфликтных конечных ситуаций одних произведений и исходных конфликтных ситуаций других, сочетавшихся по принципу диптиха, позволяет ощущать жизнь в ее беспрерывном эпическом течении. Островский обращался к таким психологическим ее поворотам, которые в каждый момент своего проявления тысячами незримых нитей были связаны воедино с другими аналогичными или близкими моментами. При этом совершенно несущественным оказывалось то. Что ситуативное сцепление произведений противоречило хронологическому принципу. Каждое новое произведение Островского словно вырастало на базе ранее созданного и в то же время что-то добавляло, что-то проясняло в этом ранее созданном.

     Это одна из главных  особенностей творчества Островского. Чтобы еще раз убедится в этом, присмотримся к драме “Грех да беда на кого не живет”. Исходная ситуация в этой пьесе сопоставима с конечной в пьесе “Богатые невесты”. В финале последней звучат мажорные ноты: Цыплунов нашел свою любимую. Он мечтает о том. Что будет жить с Белесовой “весело-радостно”, в прекрасных чертах Валентины он видит “детскую чистоту и ясность”. Именно с этого все начиналось для другого героя, Краснова (“Грех да беда на кого не живет”), который не только мечтал, но и стремился жить с Татьяной “весело-радостно”. И опять исходная ситуация оставлена за пределами пьесы, а зритель может только догадываться о ней. Сама же пьеса начинается с “готовых моментов”; в ней распутывается узел, который типологически сопоставим с финальной наметкой в пьесе “Богатые невесты”. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

3. Персонажи пьес А. Н. Островского

     Персонажи различных произведений Островского  психологически сопоставимы между  собой. Шамбинаго писал, что Островский тонко и ювелирно отделывает свой стиль “по психологическим категориям персонажей”: “Для каждого характера, мужского и женского, выкован особый язык. Если к какой-либо пьесе вдруг зазвучит эмоциональная речь, поразившая читателя где-нибудь раньше, надо заключить, что владелец ее, как тип, является дальнейшей разработкой или вариацией выведенного уже в других пьесах образа. Такой прием открывает любопытные возможности уяснить задуманные автором психологические категории” [13, с. 179]. Наблюдения Шамбинаго над этой особенностью стиля Островского имеют непосредственное отношение не только к повторяемости типов в различных пьесах Островского, но и вследствие этого – к определенной ситуативной повторяемости. Называя психологический анализ в “Бедной невесте” “ложно тонким”, И.С.Тургенев с осуждением говорит о манере Островского “забираться в душу каждого из лиц, им созданных” [14, с. 38]. Но Островский, видимо, думал иначе. Он понимал, что возможности “забираться в душу” каждого из действующих лиц в избранной психологической ситуации далеко не исчерпаны, - и через много лет повторит ее в “Бесприданнице”.

     Островский  не ограничивается изображением характера в единственно возможной ситуации; он обращается к этим характерам многократно. Этому способствуют повторяющиеся картины (например, сцены грозы в комедии “Шутник” и в драме “Гроза”) и повторяющиеся имена и фамилии действующих лиц.

     Так, комическая трилогия о Бальзаминове представляет собой трехчленную конструкцию аналогичных ситуаций, связанных с попытками Бальзаминова найти невесту. В пьесе “Тяжелые дни” мы вновь встречаемся со “знакомыми незнакомцами” – Тит Титычем Брусковым, его женой Настасьей Панкратьевной, сыном Андреем Титычем, служанкой Лушей, впервые появившимися еще в комедии “В чужом пиру похмелье”. Узнаем мы и адвоката Досужева, с которым встречались уже в пьесе “Доходное место”. Интересно и то, что эти лица в разных пьесах выступают в сходных амплуа и действуют в аналогичных ситуациях. Ситуативная и характерологическая близость различных произведений Островского позволяет говорить и о сходстве финалов: в результате благотворного воздействия добродетельных персонажей, таких, как учитель Иванов (“В чужом пиру похмелье”), адвокат Досужев (“Тяжелые дни”), Тит Титыч Брусков не только не противится, но и способствует совершению доброго дела – женитьбе сына на любимой девушке.

     В таких финалах нетрудно усмотреть  скрытое назидание: так должно быть. “Случайная и видимая неразумность развязок” в комедиях Островского зависела от того материала, который становился объектом изображения. “Где же взять разумности, когда ее нет в самой жизни, изображаемой автором?” – замечал Добролюбов.

     Но  так не было и не могло быть в действительности, и это-то и становилось основанием драматического действия и финального решения в пьесах трагической, а не комической окраски. В драме “Бесприданница”, например, это со всей отчетливостью прозвучало в финальных словах героини: “Это я сама… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь”.

     Рассматривая  финалы в пьесах Островского, Марков особое внимание обращает на их сценическую  эффектность. Однако из логики рассуждений  исследователя явствует,  что  под сценической эффектности он подразумевал лишь колоритные, внешние эффектные средства финальных сцен и картин. Остается не учтенной очень существенная особенность финалов в пьесах Островского [15, с. 123]. Драматург создает свои произведения, принимая во внимание характер их восприятия зрителем. Таким образом, драматическое действие как бы переводится в свое новое качественное состояние. Роль же переводчиков, “преобразователей” драматического действия, как правило, выполняют финалы, что и определяет их особую сценическую эффективность.

     Очень часто в исследованиях говорят  о том, что Островский во многом предвосхитил драматургическую технику Чехова. Но разговор этот часто не выходит за рамки общих утверждений и  посылок. Вместе с тем достаточно привести конкретные примеры, как это положение приобретает особую весомость. Говоря о полифоничности у Чехова, приводят обычно пример из первого акта “Трех сестер” о том, как мечты сестер Прозоровых о Москве прерываются репликами Чебутыкина и Тузенбаха: “Черта с два!” и “Конечно, вздор!”. Однако подобное строение драматического диалога с примерно той же функциональной и психолого-эиоциональной нагрузкой мы обнаруживаем значительно раньше – в “Бедной невесте” Островского. Марья Андреевна Незабудкина пытается примириться со своей судьбой, она надеется на то, что сумеет сделать из Беневолевского порядочного человека: “Я думала, думала… да знаете ли до чего додумалась?.. мне показалось, что я затем иду за него замуж, чтобы исправить его, сделать из него порядочного человека”. Хотя тут же она высказывает сомнение: “Глупо ведь это, Платон Макарыч? Ведь это пустяки, а? Платон Макарыч, не так ли? Ведь это детские мечты?” Закравшееся сомнение не оставляет ее, хотя она пытается убедить себя в обратном. “Мне кажется, что я буду счастлива…” – говорит она матери, и эта фраза похожа на заклинание. Однако фраза-заклинание прерывается “голосом из толпы”: “Другой, матушка, нравный, любит, чтоб ему угождали. Домой-то, известное дело, больше пьяные приезжают, так любят, чтоб сама ухаживала, людей к себе не подпускала”. Фраза эта переводит внимание и чувства зрителей в совершенно иную эмоционально-смысловую сферу.

     Островский  хорошо понимал, что в современном  мире жизнь слагается из незаметных, внешне ничем не примечательных, событий  и фактов. Таким пониманием жизни Островский предвосхищал драматургию Чехова, в которой принципиально исключается все внешне эффектное и значительное. Изображение повседневной жизни становится у Островского принципиальной основой, на которой строится драматическое действие.

      Противоречие  между естественным законом жизни и уродующим душу человека неумолимым законом быта определяет драматическое действие, из которого возникали различные виды финальных решений – от комически-утешительных до беспросветно-трагических. В финалах продолжался глубокий социально-психологический анализ жизни; в финалах, как в фокусах, сходились все лучи, все результаты наблюдений, находя закрепление в дидактической форме пословиц и поговорок.

     Изображение отдельного случая по своему значению и сущности выходило за границы индивидуального, приобретало характер философского осмысления жизни. И если нельзя целиком принять мысль Комисаржевского о том, что у Островского быт “доведен до символа”, то с утверждением, что каждый образ драматурга “приобретает глубокое, вечное, символическое значение”, согласится можно и нужно. Такова, например, судьба купеческой жены Катерины, любовь которой трагически несовместима с существующими принципами жизни. Однако и защитники домостроевских понятий не могут чувствовать себя спокойно, так как рушатся сами устои этой жизни – жизни, в которой “живые завидуют мертвым”. Островский воспроизводил русскую жизнь в таком ее состоянии, когда в ней “все перевернулось”. В этой атмосфере всеобщего распада только мечтатели типа Кулигина или учителя Корпелова еще могли надеяться на отыскание хотя бы абстрактной формулы всеобщего счастья и правды.

     Островский  “вплетает в серую ткань быта золотые нити романтизма, создавая из этого соединения изумительно  художественное и правдивое целое  – реалистическую драму”. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

4. Специфика конфликта в пьесах А. Н. Островского

      Каждая  национальная культура создает ряд  выразительных символических комплексов, насыщенных этическими и эстетическими  ассоциациями и способных выражаться в живописных эмблемах. Образ грозы  становится особенно популярным в художественных структурах произведений, написанных в 50-е годы XIX века. Он многозначен и варьируется в соответствии с сюжетными коллизиями произведений. Идеологическая трактовка грозы предлагается Чернышевским; необходимость революции аллегорически подтверждается сгущающимися тучами. В романе Тургенева «Накануне» сцена объяснения Елены Стаховой и Инсарова символически комментируется описаниями природных явлений: дождь, раскаты грома олицетворяют перемены, ожидающие людей. Близкую символическую функцию выполняют картины природы в «Бедных людях» и «Белых ночах». А в «Селе Степанчикове...» стихия эмоций проецируется на небесные катаклизмы.

А. Н. Островский многопланово реализует метафору грозы в пьесе. Символика названия драмы распространяет значения, известные по прецедентным текстам. Неоднозначность интерпретации подразумевает и осмысление символа в качестве протеста, и его восприятие как знака свыше: «Не гроза, а божья благодать!» — восклицает Кулигин. Сам конфликт драмы, развивающейся как столкновение «темного царства» с жаждой новой жизни, подготавливает трагическую кульминацию протеста. Природа выполняет в произведении аллегорическую функцию. Мечта Кулигина о создании вечного двигателя, реконструирующая мыслительную патетику и устремленность восемнадцатого века, иллюстрирует попытку человека познать законы мироздания. Протест Катерины символически подтверждается контрастными настроениями романтической природы. Стихийность бунта Варвары и Кудряша обнаруживает развитие в образе погоды, переменчивой и буйной.

Структура драмы Островского создает антитезу между порывом личности к освобождению и патриархальными порядками, исключающими право человека на мысль и чувство. «Гроза» занимает особое место в  творческом наследии драматурга. В ранних произведениях — «Банкрот», «Горячее сердце» — высказывается мысль об особом месте купечества в русской общественной жизни. Дворянство было дискредитировано в литературе 40–50-х гг., а радикализм демократов не связывался с перспективами общественного бытия. Островский воспевает Замоскворечье. Его восхищает самостоятельность людей, их независимость, удаль жизни и размах предприятий. Идеализация купечества, однако, сталкивается с реальностью конкретной активности нарождающейся общественной силы. Постепенно в пьесах Островского начинают звучать критические ноты в характеристике купцов. Драматург обнаруживает, что погоня за наживой вытесняет все человеческое из некогда поэтизируемых героев.

       «Гроза» — программное произведение художника, свидетельствующее о переосмыслении былых социальных симпатий автора. Сама структура художественного мира является этому доказательством. Кабаниха и Дикой изображены носителями архаической морали «Домостроя». Они верны ветхим догмам, жестоко упорядочивающим изменяющийся мир. Этот контраст мышлений и становится одним из объектов исследования в пьесе. Поведение Кабанихи и Дикого иллюстрируется семантикой их фамилий, символизирующих непросвещенность и ограниченность персонажей. Островский не создает четкой, жизнетворящей идейно-тематической антитезы «темному царству». Система образов произведения выявляет позиции старшего поколения и тех, кто вынужден мириться или бунтовать против своего зависимого положения. Тема протеста в драме Островского варьируется. Варвара и Кудряш бегут из города Калинова, Катерина ищет спасения в любви, но Борис оказывается даже более угнетен «темным царством» и не может смелым порывом доказать свое чувство.