История отечественной литературы

Аполлон Григорьев не понаслышке знал, что такое «загул лихой»; он вырос в патриархальном Замоскворечье, в семье дворян, вышедших из крепостного сословия (дед Григорьева был крестьянином), и по-русски, без удержу относился ко всему — и к труду, и к веселью. Он бросил выгодно начинавшуюся карьеру, всё время нуждался, много пил, дважды сидел в долговой яме — и фактически умер во время долгового заключения...

Будучи европейски образованным человеком, Григорьев отстаивал в критических статьях идеи национальной самобытности. Принципы свой критики он называл органическими, то есть соприродными искусству, — в отличие от «исторической» критики Белинского или «реальной» критики Добролюбова. Современники читали и активно обсуждали статьи Григорьева; однако его замечательные стихи при жизни поэта вышли отдельным изданием лишь однажды — и крошечным тиражом, всего пятьдесят экземпляров...

Алексей Толстой

Зато гораздо удачнее сложилась литературная биография Алексея Константиновича Толстого (1817—1875) — одного из главных «создателей» Козьмы Пруткова. (Вы уже читали в младших классах его замечательное стихотворение «Колокольчики мои, цветики степные...», которое, как многие стихи Толстого, стало популярным романсом.)

Происходивший из старинного рода, проведший детство в малороссийском имении матери на Черниговщине, Алексей Константинович десяти лет от роду был представлен великому Гёте. И это было не первое «литературное знакомство» юного Алексея. Его дядя, Алексей Перовский (псевдоним — Антоний Погорельский), был замечательным писателем-романтиком, автором сказки «Чёрная курица», которую многие из вас читали. Он собирал в своём петербургском доме весь цвет русской словесности — Пушкина, Жуковского, Крылова, Гоголя; племянник был допущен в это собрание «бессмертных» — и на всю жизнь запомнил их разговоры, реплики, замечания.

Неудивительно, что он в шесть лет уже начал сочинительствовать; его первые стихи одобрил сам Жуковский. А впоследствии Толстой писал и прозу; в его историческом романе «Князь Серебряный» (закончен в 1861 году) будут действовать благородные люди и царить неподдельные страсти; причём Алексей Константинович ничуть не смущался тем обстоятельством, что романтические принципы Вальтера Скотта, которым он следовал неизменно, многие считали устаревшими. Истина не может устареть, а считаться с литературной модой было ниже его достоинства.

В 1834-м Алексей Константинович поступил на государеву службу в Московский архив Министерства иностранных дел, изучал древние русские рукописи; потом он служил в российской миссии во Франкфурте-на-Майне; наконец, был зачислен в собственную канцелярию Его Величества — и стал настоящим придворным. Именно при дворе встретил он свою будущую жену, Софью Андреевну Миллер (урождённую Бахметьеву), — они познакомились на балу зимой 1850/51 года.

Чиновная карьера Толстого складывалась успешно; он умел сохранять внутреннюю независимость, следовать собственным принципам. Именно Толстой помог освободить от ссылки в Среднюю Азию и от солдатской повинности великого украинского поэта, автора гениального стихотворения «Ревёт и стонет Днепр широкий» Тараса Шевченко; сделал всё, чтобы Ивана Сергеевича Тургенева отпустили из ссылки в Спасское-Лутовиново за некролог памяти Гоголя; когда Александр II спросил однажды Алексея Константиновича: «Что делается в русской литературе?», тот ответил: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского».

Тем не менее, в середине 1850-х, успев принять участие в крайне неудачной для России Крымской войне, Толстой решил выйти в отставку, освободиться от службы, которая его давно тяготила. Но лишь в 1861-м Александр II удовлетворил прошение об отставке — и Алексей Константинович смог полностью сосредоточиться на литературном творчестве.

К этому времени уже полностью сложился его художественный мир. Как сам Толстой отличался внутренней цельностью, редкостным душевным здоровьем, так и его лирический герой чужд неразрешимым сомнениям, меланхолии; русский идеал открытости, беспримерности чувства предельно близок ему:

    Коль любить, так без рассудку,

    Коль грозить, так не на шутку,

    Коль ругнуть, так сгоряча,

    Коль рубнуть, так уж сплеча!

    Коли спорить, так уж смело,

    Коль карать, так уж за дело,

    Коль простить, так всей душой,

    Коли пир, так пир горой!

В этом восьмистишии, написанном в 1850 или в 1851 году, нет ни одного эпитета: лирическому герою не нужны оттенки, он стремится к определённости, яркости основных тонов. По той же самой причине Толстой избегает разнообразия в самом построении стихотворения; принцип единоначатия (анафора) использован последовательно, переходит из строки в строку: «Коль... так». Словно поэт энергично пристукивает рукой по столу, отбивая чёткий ритм...

Толстой никогда не примыкал ни к одному из враждующих лагерей — западников и славянофилов; он был человеком мировой культуры — и в то же самое время носителем глубоко русской традиции. Политическим идеалом служила ему Новгородская республика, с её демократическим устройством; он верил, что отечественная власть некогда следовала нравственным принципам, а в современном мире утратила их, разменяла на политические интересы, свела к мелочной борьбе разных групп. А значит, поэт не может примыкать ни к одной идейной "платформе". Так и его лирический герой — «Двух станов не боец, а только гость случайный»; он свободен от каких бы то ни было «партийных» обязательств.

Тоскливые ноты безнадёжности почти полностью изгнаны из лирики Толстого. В одном из стихотворений мы встречаем строку: «Я стою надёжно и прочно!» — такая простая, ясная, даже рациональная позиция лирического героя была тогда крайней редкостью. Потому и жанр элегии смещён на периферию толстовской поэзии; когда же его лирический герой хочет поделиться с читателем грустными переживаниями, разочарованием в любовном чувстве, поэт обращается к жанру романса. (Романсом в русской лирике XIX века называли лирическое стихотворение напевного типа, как правило, о печальной любви. Однако эта печаль не безысходна: поэт или ещё не объяснился с возлюбленной и гадает, чем дело кончится, или уже пережил трагедию разлуки, оставил её в прошлом и смотрит на собственный любовный опыт как бы сквозь дымку воспоминания.)

Недаром многие стихотворения Толстого — подобно тем стихам Григорьева, о которых мы говорили, — положены на музыку, стали «настоящими» романсами и поются до сих пор:

    Средь шумного бала, случайно,

    В тревоге мирской суеты,

    Тебя я увидел, но тайна

    Твои покрывала черты;

    Лишь очи печально глядели,

    А голос так дивно звучал,

    Как звон отдалённой свирели,

    Как моря играющий вал.

    ...............................................

    И грустно я так засыпаю,

    И в грёзах неведомых сплю...

    Люблю ли тебя — я не знаю,

    Но кажется мне, что люблю!

    («Средь шумного бала, случайно...», 1851)

Сохраняя традиционные романтические мотивы, Толстой незаметно «спрямлял» их, сознательно упрощал. Но не потому, что боялся приблизиться к бездне, столкнуться с неразрешимыми проблемами, а потому, что его здоровой натуре претили всякая двусмысленность, неопределённость. По той же самой причине в лирике его отсутствует романтическая ирония, с её внутренним трагизмом, надрывом; её место занимает юмор — вольный смех весёлого человека над несовершенством жизни, над неосуществимостью мечты.

Самое известное юмористическое стихотворение Толстого — «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» имеет жанровое обозначение: «сатира». Но давайте вчитаемся в эти стихи, в которых насмешливо излагаются основные события отечественной истории:

    Послушайте, ребята,

    Что вам расскажет дед.

    Земля наша богата,

    Порядка в ней лишь нет.

    .......................................

    И стали все под стягом

    И молвят: «Как нам быть?

    Давай пошлём к варягам:

    Пускай придут княжить».

Что в этих весёлых строчках главное? Сатирическое, гневное, язвительное обличение традиционных российских недостатков или усмешка глубоко русского человека над самим собой, над любимой историей, над неизменностью отечественных пороков? Разумеется, второе; недаром автор надевает маску старого балагура, а читателей уподобляет малым ребятам! На самом деле Алексей Толстой создаёт не убийственную сатиру, а грустно-весёлую пародию. Он пародирует форму летописи, образ летописца («Составил от былинок // Рассказ немудрый сей // Худый смиренный инок // Раб Божий Алексей»). Но главный предмет его пародии — иной, а какой — скажем позже.

В стихотворении 83 строфы, и в такой короткий объём Толстой ухитряется вместить пародийный рассказ обо всех основных, символических событиях отечественной истории, от призвания варягов и крещения Руси до 1868 года, когда стихи и написаны:

    Когда ж вступил Владимир

    На свой отцовский трон,

    ......................................

    Послал он за попами

    В Афины и Царьград,

    Попы пришли толпами,

    Крестятся и кадят,

    Поют себе умильно

    И полнят свой кисет;

    Земля, как есть, обильна,

    Порядка только нет.

Разумеется, вслед за этим наступает череда княжеских раздоров — «Узнали то татары. // Ну, думают, не трусь! // Надели шаровары, // Приехали на Русь... // Кричат: «Давайте дани!» // (Хоть вон святых неси.) // Тут много всякой дряни // Настало на Руси». Но всё равно порядка нет как нет. Ни западные пришлецы, ни византийские «попы», ни татаро-монголы — никто не принёс его с собою, никто не справился с неизменной русской неупорядоченностью. И тут из недр отечественной истории является собственный «упорядочиватель»:

    Иван Васильич Грозный

    Ему был имярек

    За то, что был серьёзный,

    Солидный человек.

    Приёмами не сладок,

    Но разумом не хром;

    Такой завёл порядок,

    Что покати шаром!

Так сквозь пародию проступает собственный — и очень серьёзный — взгляд Толстого на существо отечественной истории. Её недостатки суть продолжение её достоинств; эта «неупорядоченность» губит её — и она же, увы, позволяет Руси сохранить свою самобытность. Ничего хорошего в том нет, но что же делать... Только двум правителям удалось навязать ей «порядок»: Грозному и Петру I. Но какой ценой!

    Царь Пётр любил порядок,

    Почти как царь Иван,

    И так же был не сладок,

    Порой бывал и пьян.

    Он молвил: «Мне вас жалко,

    Вы сгинете вконец;

    Но у меня есть палка,

    И я вам всем отец!»

Толстой не осуждает Петра («...Петра я не виню: // Больному дать желудку // Полезно ревеню»), но не приемлет его чрезмерной жёсткости. В лёгкую оболочку пародии погружается всё более глубокое содержание, сквозь юмор проступает печаль. Да, Россия больна, но лечение может оказаться ещё хуже, а результат «исцеления» всё равно недолог: «... Хотя силён уж очень // Был, может быть, приём, // А всё ж довольно прочен // Порядок стал при нём. // Но сон объял могильный // Петра во цвете лет, // Глядишь, земля обильна, // Порядка ж снова нет».

Жанр сатиры уступил место жанру пародии, а пародия незаметно превратилась в философское стихотворение, пускай и написанное в шутливой форме. Но если пародия может обойтись без положительного содержания, без идеала, то философское стихотворение — никогда. Значит, где-то должен быть запрятан собственный «толстовский» ответ на вопрос: что же всё-таки может исцелить русскую историю от многовековой болезни? Не варяги, не Византия, не «палка» — а что же тогда? Быть может, скрытый ответ на явный вопрос содержится в этих строфах:

    Какая ж тут причина,

    И где же корень зла,

    Сама Екатерина

    Постигнуть не могла.

    «Madame, при вас на диво

    Порядок расцветёт, —

    Писали ей учтиво

    Вольтер и Дидерот, —

    Лишь надобно народу,

    Которому вы мать,

    Скорее дать свободу,

    Скорей свободу дать».

Но Екатерина страшится свободы, которая могла бы позволить народу самоисцелиться: «...И тотчас прикрепила // Украинцев к земле».

Заканчивается стихотворение строфами о современнике Толстого, министре внутренних дел Тимашеве — жёстком стороннике «порядка». Порядок на Руси устанавливают по-прежнему — палкой; нетрудно догадаться, что ждёт её впереди.

Лирика Константина Случевского

Но и в 1880—1890-е годы в русской поэзии были по-настоящему крупные таланты, которые не просто резонировали с эпохой, но обгоняли её, работали на будущее. Один из них — утончённый лирик Константин Константинович Случевский (1837—1904).

Родился он в год пушкинской смерти в семье крупного чиновника (отец его, сенатор, умер в холерную эпидемию 1848 года, а мать стала начальницей Варшавского Александро-Мариинского девичьего института). Учился Случевский в Первом кадетском корпусе и даже был занесён в Золотую книгу выпускников; затем он блестяще служил...

Окружающие всегда считали Случевского цельной натурой; его аристократическая сдержанность, строгое воспитание вводили окружающих в заблуждение. Потому что в его стихах раскрывался совсем иной, надломленно-драматичный внутренний мир, связанный с романтическим ощущением жизни как царства двойничества:

    Никогда, нигде один я не хожу,

    Двое нас живут между людей:

    Первый — это я, каким я стал на вид,

    А другой — то я мечты моей...

Но до поры до времени стихов этих почти никто из окружения Случевского не читал, они печатались в третьеразрядных изданиях. Но в 1860-м «Современник» открыл год подборкой лирических стихотворений Случевского, а затем его поэтический цикл появился в «Отечественных записках». Восторженный критик и поэт Аполлон Григорьев объявил нового поэта гением, Иван Тургенев (который позже со Случевским рассорится и пародийно изобразит его в романе «Дым» под именем Ворошилова) согласился: «Да, батюшка, это будущий великий писатель».

Признание одушевляло, но Случевский оказался заложником жестокой литературной борьбы тех лет. Принятый в одном «стане», он был немедленно отторгнут в другом. Радикально-разночинное крыло редакции «Современника» решило отлучить поэта от журнала, несмотря на симпатию, которую испытывал к молодому лирику сам Некрасов. Со страниц других революционно-демократических изданий на Случевского обрушился град насмешек, его изображали ретроградом, человеком без идей.

Результат превзошёл ожидания: мысливший «несовременными» категориями дворянской чести и достоинства, Случевский счёл, что офицеру и аристократу не пристало быть героем фельетонов. И — вышел в отставку, чтобы уехать из России. Он провёл несколько лет в парижском университете — в Сорбонне, в Берлинском, в Лейпцигском университетах, изучал естественные науки, математику. А в Гейдельберге стал доктором философии.