Политическая деятельность Д.И. Шаховского

      В свои воспоминаниях, которые состоят из двух частей, она отчетливо  дает описание его поступкам, действиям, внешности: «Движения тонких, красивых рук с длинными пальцами изредка то подчеркивали, то дополняли смысл его слов. Горбатый тонкий нос, круглые, серые, светлые, ястребиные глаза придавали ему что-то птичье. Его быстрота, подвижность, устремленность усиливали это впечатление, что они насмешники».

  Тыркова  - Вильямс не раз упоминала  о том, что Шаховской вышел  из того просвещенного дворянского  класса, который дал России много  хороших людей. Из ее слов известно, что за Шаховским тянулся, восходя к рюрику, длинный ряд сановитых предков. Отец его был военный. Сестра, красоту которой описал Толстой в «Воскресении» была замужем за шефом жандармов, генералом Оржевским. «В нашем ярославском кружке Шаховской был самым значительным и влиятельным человеком. К нему все прислушивались, с ним соразмеряли свои мысли и поступки. Его личное обаяние усиливало, скрепляло его значение, как одного из самых видных руководителей общественного мнения. Официально он был земский гласный ( выборный член земского собрания), редактор «Северного края». Я тогда не догадывалась, что он также один из главных собирателей и организаторов оппозиционных сил не только в этой части Поволжья. Но и по всей России. А правительство это знало, но не знало, как справиться и с движением и с такими двигателями»,- вспоминала Тыркова - Вильямс. Ради земского дела он отказался от университетской работы и поселился в Ярославле. Общественный темперамент пересилил в Дмитрии Ивановиче научную пытливость. Но она в нем всегда жила. Когда наступали полосы политического затишья, он искал отдыха и удовлетворения в архивных изысканиях, но ненадолго. От отца Шаховскому досталось родовое имение. Он боялся, что в старой княжеской усадьбе его дети, - их было четверо, - впитают в себя старый, вредный помещичий дух. Чисто толстовский взгляд. Но Шаховской его не на словах проповедовал, а провел на деле. Он свою родовую усадьбу продал, хотя в этом не было никакой нужды. Себе оставил только клочок земли для ценза, чтобы сохранить выборные земские права. Княжеский дом перешел в другие руки, но память о прошлом витала в городской квартире Шаховских.

 Шаховской  был женат на Сиротининой, сестре  известного профессора медицины. Княгине Шаховской не стоило  больших усилий приспособить жизнь семьи к упрощенным формам. Она была хорошая женщина, искренняя, преданная детям и мужу, но несложная. Опрощение было в ее стиле. Барственности в ней не было и тени.

 А  муж ее и по внешнему облику  и по внутренним свойствам  все- таки оставался русским барином. Порода сказывалась не только в костяке его лица, в его худощавой стройности, но и в его вежливости, изысканно простой, непосредственной, свободной от смущения, от усилия. Простота в нем совмещалась с той особой благовоспитанностью, которая, впитав в себя хорошие манеры Запада, прибавила к ним и свои очень привлекательные особенности русской обходительности, для всех равной.

 Дмитрий  Иванович никого не стремился  удивить, поразить, он не оглядывался  не других, не искал популярности, не искал власти над людьми, но заражал их своим политическим горением и умел каждого повернуть к жизни лучшей его стороной. Он находил единомышленников, сплачивал их, пробуждал в них политическое сознание, направлял распыленную энергию к одной цели. У него был огромный, заслуженный моральный авторитет. Он не способен был покривить душой. Это понимали даже его противники.⁸⁵

  Шаховской  хорошо знал русскую историю,  включая историю своей семьи,  что с русскими не так часто  бывало. Среди своих предков выделял  он  Чаадаева и князя Щербатова, историка и публициста екатерининского  Царствования. Между ним и нашим Шаховским была своеобразная преемственность мысли. Но в Шаховском было меньше    озлобленности.   

   Хотя порой и на Дмитрия  Ивановича нападали вспышки  гражданского гнева. Его настроение волнообразно падало и подымалось в зависимости от политического барометра. Случались и с ним приступы общественного сплина. Тогда он забирался в Румянцевский музей в Москве или в Публичную библиотеку.   

   Шаховской был радикал, освобожденец. От партий революционных, социалистических его отделяли не только их программы, но и психология. Присоединение к той или иной политической группировке в значительной степени определяется не столько теориями, логикой, сколько моральными и эмоциональными свойствами человека. Шаховской был прямой потомок декабристов. Та же была в нем рыцарская прямота, непоколебимое чувство долга, наивная влюбленность в свободу, равенство и братство.

Когда он бывал в очень хорошем настроении, он повторял:

По  чувству братья мы с тобой,

  Мы в искушенье верим оба, И будем мы хранить до гроба

Вражду  к бичам земли  родной

На самом  деле в его сердце было больше любви, чем вражды. Если по внутреннему облику своему он был сходен с декабристами, все же десятилетия, отделявшие его от них, принесли русским думающим людям некоторый опыт, хотя и далеко не достаточный, чтобы предвидеть позднейшие события и справиться с ними. Но Шаховской был менее отвлеченным идеалистом, чем декабристы, он лучше понимал насущные потребности России. Он ощущал действительность, старался найти в ней опорные пункты для борьбы за конституцию. Но он искал поддержки не в офицерстве, как делали это декабристы, а в новой, земской среде. Земцы на работе изучили нужды и желания населения. Они выработали в себе общественные навыки, научились обращаться с народным хозяйством, с общественными делами и деньгами. Это были не чиновники, присланные из далекого центра, а местные, выборные люди, честно преданные интересам своего края и ответственные перед избирателями. Позже, присмотревшись к европейским порядкам, которые издали казались нам образцовыми. завидными, я поняла, на какой высокой ступени стояло наше земство. каких деятелей оно воспитывало, какие возможности к себе носило.

  В земской среде Шаховской без труда находил себе сотрудников и единомышленников. Он был собиратель. Его главным талантом было привлекать и объединять людей. Его круглые, зоркие глаза всюду их выискивали. Он не боялся разнообразия характеров, дотекал разные оттенки во взглядах. Он так ясно ощущал необъятность, богатство русской земли, так твердо знал, что на такой просторной ниве всем честным труженикам найдется место, найдется дело.

  Деловое объединение земств и городов  началось раньше общего конституционного движения. Не знаю, сохранились ли где-нибудь подробные записи о земских съездах и о тесно с ними связанном Союзе освобождения. Боюсь, что нет. Всем было не до исторических записей, на вчерашний день некогда было оглянуться. Все жили завтрашним днем, летели без оглядки вперед.

  Но  когда Тыркова жила в Ярославле, земских съездов еще не было. Был  Союз освобождения, тайное общество, о  котором ей Шаховской, [Несмотря на их дружбу, ни слова не говорил, хотя был одним из создателей). «А я  не догадывалась, что в Ярославле, помимо прославления вполголоса всех свобод, развивается подпольная работа для их завоевания. Я знала, что социалистические партии усиливают свою активность, но что и Шаховской конспиратор, этого я не подозревала. Когда зимой 1903 года он убедил меня переехать в Ярославль, я была уверена, что нужна им только для редакционной работы. А он уже готовил меня, дли сотрудничества более широкого. Шаховской вместе с Фальком рассчитывали, что появление женщины-журналистки, да еще приезжей из Петербурга, пойдет на пользу движению».

  «Я  ничего не знала о невидимом Союзе  освобождения, где разрабатывалась тактика оппозиции, готовились для нее лозунги. До нас, непосвященных, они доходили уже готовыми. Конечно, за нами оставался свободный выбор, следовать им или нет. Но мы их принимали, за ними шли, потому что они были созвучны общему настроению, потребности проявиться, показать правительству, что мы существуем. Мы уверяли себя и других, что мы задыхаемся в тисках самодержавия. Па самом деле в мае играла вольность, мы были свободны телом и духом. Многого нам не позволяли говорить вслух. Но никто не заставлял пас говорить то, что мы не думали. Мы не знали страха, унизительной, разрушительной, повальной болезни ХХ века, посеянной коммунистами.⁸⁶

  Нашу  свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы ее не сознавали. Мы бунтовали, шумели, кричали, протестовали против насилия, виновными себя не признавали. Нелепый возглас, выкинутый во время процесса «Контрабандистов», повторялся в разных вариантах. Кричать во весь голос еще было невозможно, но можно было шуметь негромко, под сурдинку, по углам. Собрания все еще не разрешались, печать была под строгой цензурой. Но недомолвки, намеки, выбор тем — мы всем этим умели пользоваться, чтобы усилить в читателях недовольство существующим строем. Вражда к правительству быстро росла. Власть была права, когда всюду чуяла крамолу. К несчастью, она не хотела вдуматься в ее причины, не допускала возможности открытого обсуждения недостатков, возбуждавших недовольство».

  Силы  оппозиции так стремительно росли  потому, что в ее критике, в ее требованьях было много здорового, жизненного. России действительно нужны были и реформы и поправки во многих областях. Больше всего ей нужно было народное представительство. Это сознание пробуждалось в широких кругах. А правительство даже самое слово «реформы» считало крамольным. Положение оппозиции было выигрышным, так как она добивалась удовлетворения живых, назревших народных нужд. И еще потому, что оппозиция наступала, а правительство только оборонялось, не выдвигало никаких положительных мероприятий или заявляло о них слишком поздно. Это особенно ясно выявилось во время японской войны, которая дала сильный толчок освободительному движению. Но уже в лето 1903 года, за не, сколько месяцев до войны, либеральный дух разгорался все сильнее, от профессоров, студентов, журналистов, адвокатов перекидывался в министерства и канцелярии, смущая чиновников, подрывая их уважение к режиму, которому они служили. Уверенность в своей правоте была на стороне оппозиции.

  Цензором  был вице-губернатор. Раз одна из статей Тырковой - Вильямс  вернулась  от него накрест перечеркнутая красными чернилами. Фальк показал ей это  на редакционном собрании и с улыбкой  сказал:

  — Посмотрите, какой невежливый господин. Все вычеркнул. Если бы он знал, какая славная женщина это писала, он не посмел бы так черкать.

  Шаховской хохотал:

  Ну  еще бы! Вот поезжайте к нему. Поговорите. Отвоюйте эту статью.

  Отчего  же нет? Я съезжу.

  Все посмотрели на Тыркову с некоторым удивлением. Они ее порядочно баловали, а она точно напрашиваюсь на неприятные объяснения с цензором.

  На  самом деле ничего особенно неприятного  не произошло. Вице-губернатор принял ее не в канцелярии, а у себя дома, в своем кабинете, обставленном красивой мебелью.. Но перед ним была не задорная нигилистка с папироской в зубах, а молодая женщина привычного дворянского круга, скорее привлекательная, смелая, а главное, твердо уверенная в своем писательском праве высказывать свои мысли. Бедный вице-губернатор явно был сбит с толку, что было Тырковой- Вильямс  очень приятно. Она попыталась его убедить пропустить статью.

  — В каждой статье можно при желании заподозрить тайный смысл. Но явно в моей статье нет ничего предосудительного. Я буду вам крайне признательна, если вы в нее еще раз заглянете и снимете ваш запрет. Не забывайте, что это моя профессия, мой хлеб...

    «Я улыбнулась, чтобы не  придавать  моим словам ненужного трагизма. И по лицу моего цензора прошла неудержимая улыбка. Он заглянул мне прямо в глаза, точно хотел понять, в чем тут штука, почему он должен таких, как я, бояться, следить за мной, подозревать меня в преступных замыслах и кознях. И я с таким же любопытством разглядывала его и, как это ни странно, видела, что он меньше уверен в себе, в своей правоте, чем я. Я недолго пробыла в его просторном кабинете. Было ясно, что он разрешить статью не может. За этим, по-видимому, добродушным, молодым чиновником стояла тяжелая, недобрая фигура губернатора, будущего рокового премьера, Б. Н. Штюрмера. Это уже был не противник, а враг. Штюрмер раньше был губернатором в Новгороде, откуда вывез и недоверие лично ко мне как отпрыску крамольного тырковского рода. Всю редакцию «Северного края» он держал под подозрением. Шаховской был для него государственным преступником, еще не посаженным за решетку. Его земской деятельности Штюрмер ставил на каждом шагу препятствия. На пашу газету Штюрмер смотрел как на рассадник беспорядка во вверенной ему губернии. А мы считали, что беспорядки в губернии производит сам губернатор.⁸⁷