Роль метафоры и метонимии в понимании литературного текста

  Сравнение заявляет о сходстве вслух, — и  именно поэтому здесь труднее, чем  для метафоры, предположить наличие  какого-то второго значения. Метафора и сравнение — это только два  вида приемов среди бесконечного множества средств, заставляющих сравнивать и сопоставлять, привлекающих внимание к тем или иным явлениям окружающего  мира. 

  Весь  ход рассуждения вел к выводу, что те свойства метафоры, которые  могут быть объяснены в терминах значения, должны быть объяснены в  терминах буквального значения входящих в метафору слов. Из этого вытекает следующее: предложения, в которых  содержатся метафоры, истинны или  ложны самым обычным, буквальным образом, ибо если входящие в них  слова не имеют особых значений, то и предложения не должны иметь  особых условий истинности. Это вовсе не отрицает существование метафорической истины, отрицается только ее существование в пределах предложения. Метафора на самом деле заставляет заметить то, что иначе могло бы остаться незамеченным. 

  Наиболее  очевидное семантическое различие между метафорой и сравнением заключается в том, что все  сравнения истинны, а большинство  метафор ложно. Дело, конечно, не в  какой-то абсолютной ложности, а в  том, что оно должно быть воспринято как ложное. Заметим, что происходит, когда предложение, которое мы используем как метафору, то есть как ложное, оказывается истинным, когда мы начинаем располагать новыми сведениями об отраженном в этом предложении факте или  событии. 

  Обычно  только тогда, когда предложение  воспринимается как ложное, ему придается  статус метафоры и начинаются поиски глубинных импликаций. Возможно, именно поэтому ложность большинства метафорических выражений очевидна, а все сравнения  — тривиально истинны. Абсурдность  или противоречие в метафорическом предложении страхует от его буквального  восприятия и заставляет понять его  как метафору. 

  Явная ложность метафоры — это норма, но иногда в дело вступает и очевидная  истинность. 

  Ни  одна теория метафорического значения или метафорической истины не в состоянии  объяснить, как функционирует метафора. Язык метафор не отличается от языка  предложений самого простого вида —  в этом Дэвидсон убеждал на примере  сравнений. Что действительно отличает метафору — так это не значение, а употребление, и в этом метафора подобна речевым действиям: утверждению, намеку, лжи, обещанию, выражению недовольства и т. д. Специальное использование  языка в метафоре не состоит —  и не может состоять — в том, чтобы “сказать что-то” особое, в той или иной степени завуалированно. Ибо метафора говорит только то, что лежит на ее поверхности, —  обычно явную неправду или абсурдную  истину. И эти очевидные истины и неправда не нуждаются в парафразе  — они уже даны в буквальном значении слов. 

  Согласно  “интеракционистской” точке зрения М. Блэка, метафора заставляет приложить  “систему общепринятых ассоциаций” (a system of commonplaces), связанную с данным метафорическим словом, к субъекту метафоры: в выражении “Man is a wolf”- 'Человек — это волк' прилагаются  общепринятые признаки (стереотип) волка  к человеку. Блэк говорит, что “метафора  в имплицитном виде включает в  себя такие суждения о главном  субъекте, которые обычно прилагаются  к вспомогательному субъекту. Благодаря  этому метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного субъекта и  устраняет другие” (Black 1984). Согласно Блэку, парафразы практически всегда неудачны не потому, что у метафоры отсутствует особое когнитивное  содержание, а потому, что “полученные  неметафорические утверждения не обладают и половиной проясняющей и  информирующей силы оригинала” (Black 1984). 

  Барфилд утверждает, что в метафоре “говорится одно, а имеется в виду другое”, когда мы эксплицитно формулируем  то, что подразумевается, это производит гораздо более слабый эффект.“Перефразуйте  метафору, — говорит Барфилд, —  и вся ее неопределенность и неточность исчезает, а с ней — и половина поэзии” (Barfield 1962: 55). 

  Метафора  порождает или подразумевает  определенный взгляд на предмет, а не выражает его открыто. Аристотель, например, говорит, что метафора помогает “подмечать сходство”. Блэк, следуя за Ричардсом, отмечает, что метафора “вызывает” определенную реакцию: слушатель, восприняв  метафору, строит некоторую систему (Black 1984). 

  Дэвидсон  не имеет ничего против самих этих описаний эффекта, производимых метафорой, он только против связанных с ними взглядов на то, как метафора производит этот эффект. Он отрицает, что метафора оказывает воздействие благодаря  своему особому значению, особому  когнитивному содержанию. Дэвидсон, в  отличие от Ричардса, не считает, что  эффект метафоры зависит от ее значения, которое является результатом взаимодействия двух идей. Он не согласен с Оуэном Барфилдом, который считает, что в метафоре “говорится одно, а подразумевается  другое”, не соглашается и с М. Блэком в том, что свойственное метафоре “проникновение в суть вещей” ("insight") достигается благодаря особенностям ее значения, которые позволяют метафоре утверждать или имплицировать сложное  содержание. Механизм метафоры не таков. Полагать, что метафора достигнет  своей цели только путем передачи закодированного сообщения, — это  все равно что думать, что поднаторевший  интерпретатор может передать прозой смысл шутки или фантазии. Шутка, фантазия, метафора могут, подобно изображению  или удару по голове, помочь оценить  некоторый факт, но они замещают собой этот факт и даже не передают его содержания. 

  Если  это так, то мы перефразируем метафору не для того, чтобы выразить ее значение, ведь оно и так лежит на поверхности; мы, скорее, стремимся выявить то, на что метафора обращает наше внимание. Конечно, можно, соглашаясь с этим, полагать, что речь идет всего лишь об ограничении  на использование слова “значение”. Но это неверно. Основное заблуждение  во взглядах на метафору легче всего  поставить под удар, когда оно  принимает форму теории метафорического  значения. Но дело в том, что за этой теорией стоит тезис, который  может быть сформулирован в независимых  терминах. Он сводится к утверждению, что метафора несет в себе некоторое  когнитивное содержание, которое  автор хочет передать, а получатель должен уловить, и только тогда он поймет сообщение. Это положение  ложно независимо от того, будем  ли мы называть подразумеваемое когнитивное  содержание значением или нет. Оно  вызывает сомнение уже одним тем, что трудно точно установить содержание даже простейших метафор. Дэвидсон думает, что это происходит потому, что нам представляется, будто существует некоторое содержание, которое нужно “схватить”, в то время как речь идет о том, к чему метафора привлекает наше внимание. Если бы то, что метафора заставляет заметить, было бы конечным по числу и пропозициональным по природе, это не вызывало бы трудностей — мы бы просто проецировали содержание, которое метафора привнесла в наш мозг, на саму метафору. Но на самом деле то, что представляет нашему вниманию метафора, не ограничено и не пропозиционально. Когда мы задаемся целью сказать, что “означает” метафора, то вскоре понимаем, что перечислению не может быть конца (Cohen 1975: 671). 

  Метафора, делая некоторое буквальное утверждение, заставляет увидеть один объект как  бы в свете другого, что и влечет за собой прозрение. Поскольку в  большинстве случаев оно несводимо  к познанию некоторой истины или  факта, то попытки буквально описать  содержание метафоры просто обречены на провал. 

  И теоретик, который старается объяснить  метафору путем обращения к ее скрытому содержанию, и критик, который  стремится эксплицитно выразить это содержание, — оба стоят  на ложном пути, ибо выполнить такие  задачи невозможно. 

  Дело  не в том, что объяснения и интерпретации  метафоры вообще недопустимы. Иногда, сталкиваясь с метафорой, мы испытываем затруднения: нам сразу не увидеть  в метафоре то, что легко схватывает более восприимчивый и образованный читатель. Законная функция так называемой парафразы могла бы состоять в  том, чтобы помочь неопытному или  ленивому читателю приобщиться к  тому способу видения, который имеет  изощренный критик. Можно сказать, что  критик слегка конкурирует с автором  метафоры. Критик старается сделать  свою версию более прозрачной для  понимания, но в то же время стремится  воспроизвести в других людях, хотя бы отчасти, то впечатление, которое  на него произвел оригинал. Стремясь выполнить  эту задачу, критик одновременно привлекает наше внимание к красоте, точности и  скрытой силе метафоры как таковой.

1.3. Специфика употребления  метонимии в литературном  тексте

  Метонимия, как яркий символический троп, остается категорией описательной. Она  создаёт и усиливает зрительно  ощутимые представления, будучи при  этом способом не прямой, а косвенной  характеристики явления. В отличие  от сравнения метонимия отметает все сопутствующие признаки, очищая, типизируя основной для данной ситуации признак. Ю.М. Лотман определяет акт  метонимии как выделение существенно-специфического и элиминирование несущественного: "Эта часть женщины есть женщина" (Лотман 1994: 36). В этом смысле метонимию  действительно можно рассматривать  как художественную "стенографию» (Way 1991: 10)

  По  мнению У.Эко, метафорическая замена (субституция) основывается на метонимической практике (Eco 1984: 78-79). Метонимические связи переходят  в метафорические, что представляет собой особый механизм эвристических  функций языка, т.е. функций, направленных на поиск решений. Это становится возможным благодаря тому, что  метонимические замены, опираются на определённую более или менее  устойчивую семантическую модель. Так, метонимические сдвиги во многих случаях  связаны с сокращением словосочетаний (изделия из стекла - стекло), т.е. внешне подобны таким фактам изменения  значений, которые обусловлены контекстными связями слов. 

  О том, что метонимия - контекстуальное  выражение, писали многие исследователи. Ж.Лакан указывал на то, что метонимия  основывается на связи слов (word-to-word connection), в то время как метафора это замена одного слова на другое (Lacan 1977: 156). Именно поэтому метафора перефразируется в сравнение  при помощи подсобных слов, а с  метонимией этого сделать нельзя. Ещё раньше РЛкобсон определил, что  для метафоры характерны отношения  сходства (и, соответственно, парадогматические  отношения), а для метонимии характерны отношения смежности (и, соответственно, синтагматические отношения) (Теория 1990: 126). Это вопрос, по мнению И. В. Толочина (Толочин 1996: 36), более актуален для  изучения художественной прозы, где  различия между категоризацией по смежности  и по аналогии существенны. В поэзии метонимия имеет подчинённый  характер и может рассматриваться  как частный случай метафорической категоризации. О сложности и  подчас невозможности разделения метафоры и метонимии в поэзии убедительно  пишет Н.О.Гучинская. 

  Метонимические  связи, основанные на смежности, очень  разнообразны:

  - название  символа, употреблённого вместо  названия того, что он обозначает: throne, crown вместо "королевская власть", "престол";

  - название  инструмента, орудия вместо названия  действия: to give one`s heart to smb;

  - следствие  вместо причины: he (рыба) desperate takes the death (глотает гибельный крючок); 

  - название  характерного признака вместо  названия его носителя: blue suit grinned, т.е. характеризующая функция  реализуется со знаком "минус";

  - абстрактные  существительные, обозначающие эмоцию, состояние, процесс, употребляемые  вместо названия их субъекта  или объекта: subservivience sprang round the corner.

  В этих и других метонимиях обычно имеет  место процесс обобщения, когда  мы имеем дело не с предметными  представлениями, а с представлениями  о предметных представлениях.

  Можно сказать, что метонимия основана на фактической смежности, т.е. определённых знаниях. Например, знания о содержимом, когда вместо него называется контейнер (I`ll have a glass; the hall applauded); знание о вещах, которые сделаны из материала, называемого  вместо них (a glass; an iron); знание о сфере  деятельности, когда деятель употребляется  вместо продуктов деятельности (to buy a Ford); знание того, что столица является символом государства плюс. географические познания (talks between washington and Moscow); знание о каком-либо событии, если вместо него называется место его действия (Watergate changed the politics); иногда это знание о  полисемии, например, в случае названия причины вместо следствия (his natove tongue is German).

  С точки зрения семантики метафора - комбинация референтов, приводящая к  семантической концептуальной аномалии. Метонимия же действует иначе, не соединяя референты с противоположными семантическими маркерами (MacCormac 1985: 36). В терминах когнитивной лингвистики  метафора предполагает наложение различных  когнитивных моделей. Рассмотрим пример: "Sometimes too hot the eye of heaven shines" (Shakespear, Sonnet 18). В данном случае общего в категориях eye и sun, не принадлежащих одной модели, достаточно, чтобы метафорически обозначить солнце как "eye of heaven". Для выявления общих атрибутов не нужны глубокие знания о глазах и солнце. Достаточно образно представить, что оба круглые, или посылают людям взгляды или лучи, или "открыты" днем и "закрыты" ночью, а также то, что вид обоих может что-то рассказать, например, о настроении человека или о погоде.

  Метонимия же реализует наложение внутри одной  модели. Одна категория в пределах одной модели замещает другую. Следовательно, главная функция метонимического  выражения - активизировать одну когнитивную  категорию, соотнося её с другой в  рамках одной модели, и таким образом  выделить её саму или субмодель, к  которой она принадлежит. Рассмотрим примеры (Croft 1993: 350):