Духовные традиции русской культуры

     Отношение к святости и святым есть мерило верности религиозного мыслителя нашей народной религиозной стихии. Для человека западной обмирщенной образованности лучший свет человечества - гений, для русского народа - святой. Если отвлечься от назойливого вопроса о России и Западе, то смысл приведенных слов ясен: святость самоценна для русской духовной и культурной традиции, все ценности в ней обретают свою цену ровно настолько, насколько они «отнесены» к самоценной святости, обеспечены ее золотым запасом; и оправданы также не сами по себе, а праведным к святости отношением. И далее: «гениальная душа в своем росте в мгновения пробуждающейся в ней творческой воли ... делается восприимчивою к воздействию на нее незримых деятелей духовного мира, какими, прежде всего, являются, по своем конечном освобождении от всех уз отрицательного самооопределения личности, те великие и воистину Христа вместившие души, коих Церковь чтит под именем святых» (Иванов 1917, с.18)².

     Все своеобразие русской духовно-творческой традиции и состоит в признании  синергии, то есть со-деятельности творящего  лица, его воли - с иной, свышней  волей (лицом), со-творчества человеческого и божественного. В этой синергии есть своя уровневость, соответствующая мистическая анатомии личности, связанная, по слову ап.Павла, с таинственным «разделением души и духа».

     Согласно  Г.П.Федотову, можно выделить следующие ступени боговдохновенности человеческого творчества:

     - на самой вершине - человеческое творчество направлено на самого Св. Духа и формой, воспреемлющей Его, является человеческий дух. Этот процесс протекает вне культуры - это творчество святых.

     - ниже стоит творческое вдохновение, исполняющее жизнь Церкви: ее литургию, ее искусство, ее умозрение. Здесь творчество направлено на богочеловеческий мир откровения и святости. Оно объективируется не в человеческом духе, а в вещности. Это творчество святое, творчество святого, хотя и не всегда творчество святых.

     - спускаясь ниже, мы вступаем в христианское творчество, обращенное к миру и душе человека. Оно всегда сложное - чистое с греховным - не святое, но освящающееся и освещающее.

     - еще ниже - мы вступаем в секуляризованное, оторванное от Церкви творчество, которое отличается от христианского отсутствием признанного критерия. И оно должно быть судимо Крестом.

     - наконец, творчество языческого человека, не знающего Христа, но и не предающего Его, тоже причастное божественным энергиям.

     И нигде, - заключает Г.П.Федотов свое перечисление, - ни на одной ступени творчества человека не оставлено вдохновением Святого Духа.

     В целях философского рассмотрения, основанного  на понятии духовно-творческой синергии, различают три уровня.

     Во-первых, уровень восприятия энергий благодати  Духа Святого, стяжаемой святыми  подвижниками равноапостольного духовного  опыта (мистико-аскетическая синергия).

     Во-вторых, уровень восприятия духовно-творческих энергий творящим лицом - в состоянии гениального творчества - при посредстве стяжателей благодати Духа Святого, живых или уже усопших, святых подвижников (собственно духовно-творческая синергия).

     В-третьих, уровень восприятия энергий, проецируемых в поэтический мир через персонажи  творческой психодрамы, именуемых «музами», «духами», «ангелами» и т.п. (мифопоэтическая синергия).

     Г.П.Федотов  писал, что в опыте таинства, молитвы и духовной жизни подаются силы и для прямого культурного творчества. Не художник своими собственными волевыми усилиями создает святое искусство, а в момент наивысшего творческого подъема он может приблизиться к состоянию святости под воздействием благодатной энергии, посылаемой в мир стяжателями Духа Святого - святыми.

     Конечно, «приблизиться к состоянию святости» в наивысшем творческом подъеме, во вдохновении отнюдь не означает стать святым, оставаясь творящим. Состояние гениального творчества виртуально, свободно в своей событийной неуловимости. В нем происходит мгновенное претворение залученной духовно-творческой энергии, не имеющей массы покоя, в творимый поэтический мир. Такие события можно помнить, можно ожидать, быть готовым - в пределах отпущенного творческого времени - к претворению их, но энергию эту нельзя присвоить. Тут все в соответствующей направленности, открытости сердца и ума, в личном самообразе, обеспечивающей причастность к традиции свободного гениального творчества.

     «Есть у человека врожденное вдохновение, происходящее от движения чувств сердечных. Истина, - писал Игнатий Брянчанинов, - отвергает это вдохновение, как смешанное, умерщвляет его, чтобы Дух, пришедши, воскресил его в обновленном состоянии. Если же человек прежде очищения Истиною будет руководствоваться своим вдохновением, то он будет издавать из себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый, потому что в сердце его живет не просто добро, но добро смешанное со злом более или менее»³.

     Духовно-творческая синергия в состоянии гениального  творчества существенно диалогична. Умерщвление и воскресение вдохновения, преображение его суть бремя творчества, в котором духовный дар отслуживается творческой жертвой.

     Благодатный дар, принятый чистым сердцем, есть вопрошание и вызов; свободное ответное и  ответственное жертвенное служение; и благодарственное претворение даров в со-творенное, произведенное разумом и сердцем творящего из непорочного круга дарений и жертв - в жизнь, жаждущую света.

     Диалогическая синергия - как внутреннее качество духовнотворческой традиции определенно  проявляется в присущей ей направленности оценок произведений культуры.

     Павел Флоренский со свойственной ему отточенностью  суждений настаивал на том, что в пределах самой культуры нет критериев выбора, например, между покаянным каноном Андрея Критского и произведениями маркиза де Сада, между духовнозначимым и по сути бесценным и тем, что никакого отношения к духу животворящему не имеет. Установка сознания на культуре, то есть на самих себе, ведет к буквальному признанию потребностей как таковых. Но потребности бывают всякие. Не имея критерия, различающего потребности, не имеем самопринуждения человекобога; а затем, не по личным недостаткам, а с роковой необходимостью, по законам аскетики, хранящей знание о духовных связях нашего существа. Поэтому-то для расценки ценностей нужно непременно выйти за пределы культуры и до конца перестать отождествлять себя, как деятелей культуры.

     Ощутимый  во всем творчестве Павла Флоренского критерий, позволивший ему недвусмысленно заявить: «Аскетизм для меня есть синоним культуры», был позднее назван Г.П.Федотовым критерием Креста.

     Сколько бы соблазнов не таила в себе неустранимая из действия Духа Святого свобода, а законом, нравственной или общественной нормой нельзя судить откровения художника, мыслителя, поэта. Все творчески новое, все пророческое нарушает норму: другие, высшие нормы вырастут из новых откровений. Хотя, разумеется, не всякая аномия духовна, не всякая духовность свята. Критерий Креста требует, чтобы в ней (то есть в духовности) были распяты стихии.

     Упоминание  о стихийных силах души, искажающих источники вдохновения, обращают нас к третьему, мифопоэтическому уровню духовно-творческой синергии. И здесь для всех, кто не чужд агиологического взгляда на творчество, возникает вопрос: в чем, например, состоит различие сообщительности поэтов со святыми подвижниками (в историческом или жизнесметном времени) и с музами в собственно поэтическом времени?

     Б.Эйхенбаум  писал о глубинном поэтическом  мире у А.Ахматовой, в котором  Муза вновь становится живым поэтическим образом. «Как часто и много говорит она о Музе! И она сумела сделать так, что это звучит не как стилизация ... Это придает ее лирике мифологическую основу - ту, которая нужна для подлинной, высокой лирики ... Лирика превращается в миф ... Избранничество, «бремя» творчества, колдовская сила»⁴.

     Реальности  мифопоэтического уровня синергии принадлежат собственно душе, погруженной в пространство родового, народного целого.

     Поэзия  А.Ахматовой, - продолжает Б.Эйхенбаум, - «на границе личных переживаний, на границе безответной откровенности. В этом или за этим - ощущение своей личной жизни как жизни ... народной, в которой все значительно и общезначимо. Отсюда - выход в историю, в жизнь народа, отсюда - особого рода мужество, связанное с ощущением избранничества»; применительно к такой поэзии нужно говорить о ее исторических силах и стимулах. Сохранить силу жизни можно личным усилием, сохранить творческую силу невозможно»⁵.

     Мифика  Музы - ветхая, языческая мифика, древнейшее поэтическое самосознание. В какой  связи состоит она с благой вестью Нового Завета?

     Когда А.Ахматова с уверенностью произносила: «я никогда не улетала и не уползала из Поэзии», она настаивала не на самозамкнутости поэтического мира, не на закрытости его для благодатных внушений, а на своеобразии поэтического служения, избранничестве и ответственности участия в домостроительстве слова.

     «Веленью божию, о муза, будь послушна» - таков пушкинский завет поэтического служения, просьба или повеление, призыв, который, - в диалогической синергии - может быть услышан Музою.

     Что касается колдования, волшебства, магии  творчества и его, порою столь далекой от аскетизма, мистики, то имеет смысл понимать их в духе мифопоэтического реализма, не опускаясь до сыскной подозрительности в ересях. Родовые сознание и воля такие же реальности жизни, как и личностная, избранническая их заостренность. Душа, эта живая основа сознания и воли, по природе вплетена в родовую жизнь человека. Чистота, благочестивость поэтического служения достигается не отрывом от родовых стихий человеческой природы, а их преображением, «обличением» в личностное бытие.

     О.Мандельштам  так сформулировал одну из аксиом мифопоэтической антропологии: «Самое удобное и правильное - рассматривать слово как образ, то есть словесное представление ... Данность продуктов нашего сознания сближает их с предметами внешнего мира и позволяет рассматривать представления как нечто объективное ... Представления можно рассматривать не только как объективную данность сознания, но и как органы человека, совершенно так же точно, как печень, сердце»⁶.

     Образы  внешнего и внутреннего миров, и  ценности, в них представленные, суть органы творящего лица. Но также  и персонажи поэтической психодрамы, живые лица, наделенные свободой говорить и слышать, видеть и являться.

     В мифопоэтическом горизонте творческое служение питаемо энергиями родного языка (и других естественных сред жизни), их родовой, всем и каждому соприсущей реальностью. Русский номинализм - есть представление о реальности слова, как такового, животворит дух нашего языка. Для России отпадение от истории, отлучение от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадением от языка.

     Сказанное о трех уровнях духовно-поэтической  синергии имело целью подчеркнуть, что традиции о творчестве свойственно  особое устроение: с одной стороны, ступенчатость, прерывность восприятия благодатных энергий и их претворения, а с другой, непрерывность, преемственность их усвоения.

     Впрочем, существенная для интуиции духовно-творческого  бытия антиномия прерывности/непрерывности вовсе не обязательно имплицирует иерархичность его устройства. Так, синергия - это лишь один, энергийный срез происходящего в духовно-творческом мире процесса и относится он к соотношению божественной и человеческой воль. Применительно к сознанию, если оно рассматривается как отличное от воли, уместнее говорить о синиконии, символическом подобии образов и прообразов человеческого и божественного сознаний (тема преимущественно софилогическая). Если же речь идет о сообщительности божественного и человеческого лиц, стянутости воли и сознания в единство самопроизволения/самосознания, то синергия и синикония оказываются двумя сторонами синаксии - созначности даруемых божественных благ и ценностей, которым человек привержен в своей духовной избранности и внутреннем устроении. Наконец, в духовно-творческом мире налицо еще и синархия, соотношение божественной и человеческой природ (начал, статей). Все это срезы, измерения одной и той же органической иерархии, различимые - в духовно-творческом самосознании - как энергия и символ, природа и лицо, в соответствии с известными первопонятиями православного богословского предания.

     Вспомнив  еще раз о прикровенности духовной традиции, оговоримся, что суть приведенных соображений не в возможности привнесенной извне философской или богословской рефлексии над сообщительностью гениальности и святости. Эскурс о синаксии, синергии, синиконии и синархии имеет целью еще раз подчеркнуть органическую связанность и виртуальную событийность всего, что происходит в духовно-творческом делании. Ибо ими как раз и обосновывается радикальный реализм творческого домостроительства, понимание его как свидетельского и исповеднического выговаривания неизреченного, иного - творческого и спасительного - бытия, нездешнего, изначального Слова.