Циркизация театра

Это позволяет рассмотреть  различные спектакли в единой системе эстетических координат, которую с полным основанием можно назвать мейерхольдовской линией русского театра. Это опыты самого В. Э. Мейерхольда, а также Ю. П. Анненкова, С. Э. Радло- ва, Н. М. Фореггера, Г. М. Козинцева и Л. 3. Трауберга, С. М. Эйзенштейна.

Проблема циркизации так  или иначе возникала в различных  театроведческих трудах. Еще в  период самой циркизации театра такие  ученые, как А. И. Пиотровский, А. А. Гвоздев, С. С. Мокуль- ский, П. А. Марков обращали внимание на использование театром

цирковых элементов. В знаменитой работе «Новейшие театральные течения» (1924) П. А. Марков не только фиксирует внимание театра к цирковым элементам, но и предлагает свое виденье причин такого интереса. «В цирке и мюзик-холле видели не только новые приемы игры, а возможность противопоставить устарелым принципам „переживания" и „представления" новые принципы и новые подходы в понимании игры актера»⁵. Принципиальным для Маркова являлся фактор воздействия спектакля на зрителя. «Хотелось <...> обновить и обогатить приемы игры, так как новый театр требовал очень сильных воздействий на зрителя»⁶. Именно в силе воздействия циркового и мюзик-холльного актера Марков видел причину циркизации театра. «Каждый актер, выступающий в мюзик-холле, помимо точности, верности и полного умения владеть телом должен вызвать в короткий предоставленный ему срок самые острые ощущения у зрителя»⁷. Таким образом П. А. Марков обозначил одну из кардинальных проблем циркизации театра — проблему активного воздействия на зрителя и, шире, проблему пересмотра функции зрителя в структуре театрального спектакля.

С другой стороны подошел к циркизации театра С. С. Мокуль- ский. Для него этот процесс был неотделим от глобальной реформы театрального искусства, которую проводил Мейерхольд. По его мнению, Мейерхольд возвращал театр к истокам, делал его народным по духу и по сути. «Отличительные особенности этого театра: независимость от литературы и тяготение к импровизации; преобладание движения и жеста над словом; отсутствие психологической мотивации действия; сочный и резкий комизм; легкий переход от возвышенного, героического к низменному и уродливо- комическому, непринужденное соединение пылкой риторики с преувеличенной буффонадой; стремление к обобщению, синтезированию изображаемых персонажей путем резкого выделения той или иной черты образа, приводящее к созданию условных театральных фигур — масок; наконец, отсутствие дифференциации актерских функций, смычка актера с акробатом, жонглером, клоуном, фокусником, шарлатаном, песельником, скоморохом и обусловленная этим универсальная актерская техника, построенная на исключительном умении владеть своим телом, на врожденной ритмичности, на целесообразности и экономии движений»⁸. В определении Мокульского без труда обнаруживаются параллели статье Мейерхольда «Балаган», ставшей в 1912 году манифестом театрального традиционализма. Для Мокульского циркизация театра — современный этап реформы актерского искусства, начатой традиционалистскими исканиями Мейерхольда. Не искусственное включение в театральный спектакль цирковых элементов, а органическое использование драматическим актером различных умений, в том числе и цирковых.

Точки зрения Маркова и Мокульского  выразили две центральные проблемы циркизации театра: проблему зрителя и проблему актера. Но если в статье Мокульского связь проблемы актера с традиционализмом очевидна, то эстетическое основание для постановки проблемы зрителя Марковым не названо. Это будет сделано несколько позже — другим театроведом и в другую историческую эпоху. «„Первый винокур" Ю.Анненкова в Эрмитажном театре (1919), „Женитьба" Гоголя на фабрике эксцентрического актера (ФЭКСов) (1921)⁹ знаменовали полное отрицание классики, вели по существу к ликвидации театрального искусства, де- идеологизации его. Эти эксперименты, шедшие под знаменем враждебной пролетариату империалистической идеологии западных футуристов, кажутся теперь похороненными в прошлом, преодоленными и изжитыми»¹⁰.

Негативная оценка Гвоздевым футуризма объясняется исторической реальностью тридцатых годов, когда писалась статья. Но прикладной набор классовой вооруженности не должен уводить от сути сказанного — Гвоздев зафиксировал несомненное влияние футуристических идей на практику циркизации театра. Так оказались обозначены две эстетические основы циркизации театра: традиционализм и футуризм. Между этими двумя эстетическими полюсами и находились все эксперименты представителей мейер- хольдовского лагеря.

Вторая половина двадцатых годов характеризуется конструктивным подходом театральной мысли к опытам циркизации театра, попытками определить значение таких экспериментов для театрального искусства в целом. Так, А. И. Пиотровский находил в усвоенном современным театром эпизодическом строении спектакля историческую заслугу опытов начала 1920-х годов. Кинофикация театра была, по его мнению, подготовлена его циркиза- цией, программностью композиции многих спектаклей того времени. «„Эпизодическое" строение вошло в основу строения не только новаторского спектакля, но и новой драматургии, обусловив ее новые каноны. Эпизодическая композиция новых пьес и переработка на „эпизоды" пьес классических („Лес", „Ревизор") стала признанным явлением, так же, как и не может быть оспорено прямое воздействие кино на эту реформу»¹¹. О том же в 1929 году писал и В. Б. Шкловский. «Работы Мейерхольда, Юрия Анненкова, театральные выступления ФЭКСов, Сергея Радлова привели к синтезу циркового и театрального искусства, цирковое искусство передало в театр самодовлеющее значение номера, кусочность композиции, аттракционность и в то же время эксцентризм»¹². Представитель формальной школы В. Б. Шкловский внес несомненный вклад в понимание конструктивности опытов циркизации театра — и критическими статьями начала десятилетия, и монографическими работами, посвященными С. М. Эйзенштейну¹³ и ФЭКСам*.

В конце 1920-х годов наблюдается  кардинальный пересмотр оценок циркизации театра. Если в начале десятилетия  критика указывала на конструктивность обращения театра к цирковому опыту¹⁴, то к началу тридцатых годов циркизация театра представля- введение

лась чем-то вроде «детской болезни  левизны»'. Не без ехидства писал  преждевременно похоронивший эксцентрическую  школу Б. В. Алперс о былых (и собственных) увлечениях. «Одно время в театральных кругах считалось модным восхищаться ногами Мартинсона, выполнявшими сложные и головоломные трюковые операции. Было принято поражаться мертвенным спокойствием Ильинского, с каким он проделывал цирковые трюки в самые неподходящие моменты спектакля. Высоко ставилось мастерство Глизер проигрывать в одной роли ряд не связанных между собой этюдов, пользуясь для этого сменой гримас и угловатых поз. Считалось необходимым аплодировать экстравагантным выходкам Марецкой или гротесковым эпизодам Бирман»¹⁵. Ко времени, когда создавался очерк Апперса, в советском театре начал утверждаться мхатов- ский канон и все формальные эксперименты, составившие славу отечественного театра двадцатых годов, должны были быть обруганы и забыты.

Недоброжелательное отношение советской науки о театре к опытам циркизации сохранится на десятилетия.

Лишь в шестидесятые годы вновь  предпринимаются попытки беспристрастного анализа и объективной оценки опытов циркизации театра. Первым в ряду таких ученых стал А. В. Февральский, взявший на себя труд фактической реабилитации экспериментов двадцатых годов. «Новое» отношение к циркизации формировалось долго. Только в восьмидесятых годах театроведение получило внятную концепцию этого исторического феномена. К. Л. Рудницкий в статье, написанной в соавторстве с Н. М. Зоркой и Н. Г. Шахназаровой, утвердил и по сей день господствующую точку зрения на направленность экспериментов начала двадцатых годов. «Для новаторского художественного творчества первых послеоктябрьских лет в высшей степени характерно стремление перевести новую образность в регистр простонародной лубочности, установить прямые связи с такими „плебейскими" жанрами, как частушка, раешник, балаган, цирк. (<...> „циркизация театра" у Мейерхольда и Эйзенштейна тяготеет к балаганному примитиву)»'. Таким образом, циркизация театра предстает попыткой приблизить театральное искусство к новой массовой аудитории, совершить «прыжок от элитарности к массовости»¹⁶. Подобный взгляд имеет глубокие основания — прежде всего в устоявшемся, но ошибочном понимании культурных процессов 1920-х годов. В том же сборнике в статье Н. А. Хренова говорится, что «приобщение масс к искусству в 20-е годы — это приобщение к ценностям, созданным авангардом художественной интеллигенции и воспринятым подготовленной к этому публикой»¹⁷. Социологическое толкование функционирования искусства также оказалось несвободным от мифов советской идеологии.

В предлагаемой читателю книге предпринята  попытка, выйдя за пределы идеологических споров, выявить собственно эстетические параметры циркизации, что было возможно сделать, только опираясь на конкретику спектаклей и их исторический контекст, — в книге воссозданы спектакли Мейерхольда, Анненкова, Радлова, Фореггера, Эйзенштейна, составившие славу пятилетия циркизации театра. 

Н«1 подступах 1:црфкизгщнн

1ервые  опыты по привлечению искусства  цирка на русскую театральную сцену относятся к 1918-1919 годам. Однако теоретическое приближение к проблеме связи театра и цирка было дано в программной статье В. Э. Мейерхольда «Балаган» (1912), манифесте театрального традиционализма. У истоков нового метода обозначилась потенциальная заинтересованность театра в «низких» видах искусства, среди которых древний цирк занимал место в ряду новейших — кабаре, мюзик-холла, варьете.

«Балаган» утверждал новое понимание  театра и театральности. По емкому определению Н. В. Песочинского, «здесь изложена цельная концепция системы условно-метафорического театра — его литературно-драматической стороны, актерского искусства, проблем пространства, образа-маски, соотношения игры и реальности, гротеска как эстетического основания театрального искусства»'. Основой традиционалистской театральной структуры становится актер-каботин в его взаимоотношениях с маской. Образец таких взаимоотношений видится в прошлом. «Новый Театр масок будет учиться у испанцев и итальянцев XVII века строить свой репертуар на законах Балагана, где „забавлять" всегда стоит раньше, чем „поучать", и где движения ценятся дороже слова»¹⁸. Ориентация на старинные театральные системы, характеризовавшиеся причастностью к низовой культуре, подводит Мейерхольда к поиску аналогов старинной театральности в современных низовых зрелищных формах. «Изгнанные из современного театра принципы Балагана нашли себе пока приют во французских СаЬаге1$, в немецких 1_1ЬегЬгеНГях, в английских Мцзк-НаН'ах и во всемирных Уапе1е$». И далее: «Именно в этих театриках и в одной трети „аттракционов" больше искусства, чем в так называемых серьезных театрах, питающихся литературой»'.

Так на повестку дня была поставлена проблема — театр и «низкие» зрелища. Мейерхольд никак не обозначил путей ее решения, что понятно: низовые формы зрелищной культуры возникли в статье как место современного бытования балагана. Но тот балаган, который призван был обновить театральное искусство, находился в прошлом. Мейерхольд четко разграничивал лоно театра и других зрелищных форм. «Творения мастеров цирка и мастеров театра, — скажет он позднее, — протекают и должны протекать в условиях архитектурных особенностей двух различных сценических площадок, по законам далеко не одинаковым»¹⁹. Иными словами, несмотря на родственность мюзик-холла и цирка балагану и на стремление театра восстановить аналогичную родственную связь, это различные векторы развития синкретического балаганного зрелища. Театр и мюзик-холл связаны с балаганом, но с различными его частями. Кроме того, для традиционализма старинный балаган не был (несмотря на многочисленные отсылки Мейерхольда к историческим источникам) наполнен исторической конкретностью. Он являлся, скорее, символом абсолютной театральности, в то время как балаганность цирка и мюзик-холла была и оставалась реальностью. Театральный традиционализм черпал свою творческую энергию из отсветов Балагана. Для традиционализма, в понимании Мейерхольда, балаган имел эстетическую содержательность, цирк — нет.

Это не означало, что театр, провозгласивший  возрождение актера-каботина, мог  пройти мимо многовекового опыта  цирковой акробатики. «Современному театру надо напитываться элементами акробатики», но «отсюда вовсе еще не следует, что надо сливать представление цирка и театра в зрелище нового типа»'. В 1919 году, выступая в Международном союзе артистов цирка, Мейерхольд сформулировал принцип, который практически был опробован еще в Студии на Бородинской: «До того, как артист выберет себе один из двух путей — цирк или театр, — он должен пройти еще в раннем детстве особую школу, которая помогла бы сделать его тело и гибким, и красивым, и сильным; оно должно быть таковым не только для $а11о тог1а1е, а и для любой трагической роли»²⁰.

Необходимость совершенствования  актерской техники — цель студийных  занятий Мейерхольда. Студия была призвана воспитать нового актера-импровизатора, в совершенстве владеющего своим телом. Образцы, естественно, виделись в прошлом. Вот что писал позднее руководитель класса изучения комедии дель арте В. Н. Соловьев: «Цель изучения старинного театра для Мейерхольда времен Студии на Бородинской улице в Ленинграде — составление каталога театральных приемов. Импровизация, жонглерство, акробатика — вспомогательные и тренировочные средства, пользуясь которыми актер может выбиться из цепей литературы, опутывающих театр, и перестать быть человеком, однообразно произносящим на сцене слова, написанные литератором»²¹. Традиционализм противостоял не только «цепям литературы», но всей предшествующей ему театральной системе. Возрождение маски, внимание к движению, выразительности тела и жеста закладывали основы новой театральности, вышедшей далеко за пределы собственно традиционалистской эстетики.

Опыты Студии на Бородинской, наиважнейшие для будущего Мейерхольда, тогда  не смогли решить проблему нового актера. С каждым сезоном в русском  театре все отчетливее обозначался  разрыв между режиссерским новаторством и отстающей актерской техникой. Режиссура осваивала все новые и новые средства

выразительности, актеры продолжали цепляться за старые подходы к роли.

В августе 1917 года Мейерхольд опубликовал  статью «Да здравствует жонглер!». Здесь он впервые заявил о необходимости  для театра собственно циркового опыта. Прямое обращение к циркачам звучало так: «Скорее созывайте нас в наши дома искусства, скорее вливайте в нашу кровь эту сладкую отраву отваги!»²²Интересно, что нигде в статье не упомянута ни акробатика, ни ка- кое-либо другое цирковое мастерство. Не возникают здесь и постоянно значимые для него проблемы актерской техники. Главное слово — «отвага». «Для того, чтобы творить жизнь радостную, в блеске солнца крепкую, человеку надо знать, что такое отвага»²³. Цирк призывался на помощь современному театру — для утверждения в нем такого искусства, «которое могло бы заразить действующих примером величайшей храбрости, прежде всего»²⁴. Причиной всему — изменившееся время. «Если бы меня спросили: какие увеселения нужны нашему народу теперь, в дни, когда Россия предстала миру раскованной, я бы, не задумываясь, сказал: — те, какие умеют дать своим искусством только „циркачи"»²⁵. Новое время ощущалось как эпоха сильных чувств. Через год Мейерхольд обратится к искусству цирка уже на практике — при постановке «Мистерии-буфф».