Роберт Мертон и Альфред Шюц

Шюц предлагает разобраться внимательнее. Так, всякий проект действия, говорит он, предполагает выбор, состоящий по меньшей мере из двух возможностей: реализовать свой проект или воздержаться от его реализации. Чтобы выбор был рациональным, деятель должен четко представить себе следующие элементы возможного хода действия:

а) обстоятельства, в которых должно начаться (или не начаться) действие. Для этого требуется достаточно четкое определение биографической ситуации в физической и социокультурной среде;

б) состояние дел, которое должно стать результатом предпринятого действия, т. е. его действия, цели. Но нет изолированных проектов, изолированных целей.

в) различные средства, необходимые для достижения поставленной цели, возможность их использования, степень издержек при их применении, возможности использования этих же средств для других потенциальных целей, совместимость этих средств со средствами, требуемыми для реализации других проектов.

Повседневная жизнь, однако, почти полностью состоит из действий, рациональных, понятных, разумных, предсказуемых. Лучшим доказательством этого является нормальное, взаимосогласованное протекание любых, даже сложнейших, социальных взаимодействий.

Очевидно, повседневная рациональность (разумность, понятность) действия отличается от идеальной, логической рациональности, описанной Вебером. Шюц считает, что повседневная рациональность должна быть объяснена как ориентация индивидов на некоторые социально одобренные групповые (самого различного уровня) стандарты, правила поведения (нормы, обычаи, навыки, традиционные формы организации разделения труда и т. п.). Но ни происхождение, ни важность этих стандартов не воспринимаются "рационально". Они традиционны, привычны, принимаются на веру, но никак не включаются в "исчисление" рациональности. Так что, строго говоря, поведение, на них основанное, хотя и является "разумным", "понятным", предсказуемым, не считается рациональным.

Речь здесь идет о том, что выдающийся русский философ М. М. Бахтин называл жанры общения. В состав каждого из них включается типическая ситуация его осуществления, предполагаются типические мотивы (соответственно и типическая экспрессия), типический стиль (выражающийся в типическом отношении средств и целей), типическая композиция (начало, происхождение и завершение действия) и, наконец, типические участники. Разумеется, даже в рамках этой всеобщей типизации находят место индивидуальные характеристики деятельности, которые, не будучи бессознательно типизируемыми, требуют при планировании действия рациональной логической обработки. Но здесь как раз и возникает парадоксальная ситуация, отмечаемая Шюцем: чем более анонимным, стандартизованным является повседневное взаимодействие, тем более оно может рассчитывать на успех, тем менее оно рационально. "Жанровая" рациональность повседневной жизни несовместима с требованиями научной рациональности.

Теперь рассмотрим учение Шюца о конечных смысловых сферах, являющееся наиболее своеобразным разделом его социологии повседневности.

Знаменитый американский философ и психолог У. Джемс писал в своих "Принципах психологии" о существовании многообразных миров опыта, единственным критерием реальности которых служит наша психологическая убежденность, вера в их реальное существование. Джемс говорил о мире физических объектов, мире научной теории, мире религиозной веры и т. д.

Шюц основывается именно на этих идеях Джемса, но предпочитает говорить не об изолированных "мирах", а о "конечных областях значений", каждой из которых человек может приписывать свойство реальности. Этим снимается онтологический смысл джемсовских "миров", а "миры" обретают статус своеобразных сфер человеческого опыта.

Шюц выделяет следующие составные элементы восприятия и переживания мира, составляющие то, что он именует когнитивным стилем.

1. Специфическая напряженность сознания - это напряженное внимание, настороженное бодрствование, эпическое спокойствие, психотическая возбужденность, пассивность сознания во сне и т. д. Каждой из сфер опыта свойственна своя особая форма напряженности сознания.

2.Особенное epoche. Понятие epoche (греч. воздержание, отказ) было выработано феноменологической философией для обозначения одного из ее методологических приемов - воздержания от суждений о существовании или несуществовании объектов внешнего мира. Процесс осуществления epoche называется феноменологической редукцией. Объекты мира редуцируются, сводятся к их образам, непосредственно являющимся сознанию.

3. Преобладающая форма активности - физическая деятельность, мышление, эмоциональная активность, работа воображения и т. д.

4. Специфическая форма личностной вовлеченности. Разные сферы реальности по-разному захватывают личность (всецело или фрагментарно), человек соучаствует в них по-разному (целиком или отстранение).

5. Особенная форма социальности, т. е. специфика переживания, наличия другого или других, а также своеобразие взаимодействия, коммуникации с ним.

6. Своеобразие переживания времени.

Следуя пунктам, можно выделить differentia specifica каждой из сфер реальности, будь то реальность повседневной жизни, религиозного опыта, игры, фантазии, мира искусства, мира научного теоретизирования, душевной болезни и т. д. Прежде чем проследить за Шюцем отличительные признаки некоторых из этих сфер, отметим значение в этом контексте слова "конечный". Шюц говорит о "конечности", имея в виду, что каждая из сфер замкнута в себе и не имеет прямой коммуникации с другими. Переход из одной сферы в другую всегда предполагает скачок, "перерыв постепенности", психологически переходу человека из одной сферы в другую сопутствует, как правило, шоковое переживание, своего рода потрясение, резкое изменение всех психологических валентностей.

Что же представляет собой повседневность как одна из множества возможных сфер реальности? Первое: как одной из форм активности сознания для нее характерно бодрствующее напряженное внимание к жизни - attention a la vie - здесь Шюц применяет заимствованный у Бергсона термин.

Второе: в качестве специфического epoche здесь выступает воздержание от всякого сомнения в существовании мира и в том, что мир мог бы оказаться иным, чем он является действующему индивиду.

Третье: преобладающая форма активности. Выше говорилось о том, что, согласно Шюцу, для повседневности характера деятельность, состоящая в выдвижении проектов и их реализации, вносящая тем самым изменения в окружающий мир. Шюц прямо квалифицирует ее как трудовую деятельность, представляющую собой действия, ориентированные на внешний мир, основанные на проекте и характеризующиеся стремлением реализовать предвиденное состояние дел посредством физических телесных действий. Среди всех видов активности, отмеченных выше, трудовая активность "играет важнейшую роль в конституировании реальности повседневной жизни".

Четвертое: трудящееся Я выступает как целостное, нефрагментированное Я- Речь здесь, конечно, идет не о том, что обычно понимается как "гармонически развитая личность", соучаствующая в многообразных сферах человеческих взаимодействий. Шюц говорит о формальной структуре личности. "Трудящееся Я" включает в себя и спонтанные физические проявления, и свойство созерцающей рефлексии, и деятельность воображения. Труд наиболее полно активирует все потенциальные качества личности.

Пятое: в качестве особенной формы социальности в повседневной жизни выступает общий, интерсубъективно структурированный (типизированный) мир социального действия и коммуникации, взаимодействия.

Шестое: повседневности свойственна своеобразная временная перспектива - так называемое стандартное время или трудовое время, или время трудовых ритмов, которое возникает как бы на пересечении внутренне переживаемого субъективного времени и космического, или интеробъективного времени. В противоположность последнему стандартное время социально организовано, или интерсубъективно. Вопрос о специфике социального времени заслуживает подробного рассмотрения.

Подведем итог, дав общее описательное определение повседневности: это - сфера человеческого опыта, характеризующаяся особой формой восприятия и осмысления мира, возникающей на основе трудовой деятельности. Для нее характерно напряженно бодрствующее состояние сознания, целостность личностного участия в мире, представляющем собой совокупность оптических, невызывающих сомнения в объективности своего существования, форм пространства, времени и социальных взаимодействий. Можно добавить, что все эти формы являются интерсубъективно, т. е. социально организованными.

Возникает естественный вопрос: как соотносится повседневность в качестве одного из множества "миров" опыта с другими мирами? Равноправны ли они друг другу? Для ответа на него" прежде всего следует определить специфические характеристики этих миров, черты свойственного им когнитивного стиля.

Возьмем, например, мир фантазии. Это очень широкое обозначение и под него можно подвести многое: обычное "фантазирование", измышленный мир литературного произведения, мир волшебной сказки, мифа и т. п. Подобный мир почти по всем параметрам отличается от мира повседневной жизни. Прежде всего, в нем превалирует совсем иная форма деятельности: это не труд, мотивированный окружающим миром и, в свою очередь, воздействующий на его объекты. Здесь нет характерного для повседневности долженствования, в силу чего и внимание к жизни здесь, ослаблено, напряженно-бодрствующая установка сознания заменяется созерцательной, воображающей.

В этом мире фигурирует также и другое epoche, близкое феноменологическому: практикуется воздержание от суждения о существовании объектов этого мира. Он воспринимается в условном: наклонении. Единорог, Пегас и кентавр здесь равноправны с обыкновенной лошадью и все свободно могут принять участие в развертывающемся действии согласно своим мифическим отличительным, признакам, качествам и способностям.

Человеческое Я не реализуется в этом мире полностью; по крайней мере, деятельная его сторона остается неучаствующей. Качество интерсубъективности элементов этого мира снижается; в предельном случае коммуникации и понимание продуктов фантазии вообще невозможны. Совсем иная здесь временная перспектива: фантастика не локализована в объективном времени, хотя она локализуется в личностной длительности и в социоисторическом времени (мифы и сказки могут быть соотнесены с типологическими представлениями об историческом прошлом и историческом будущем).

Здесь много проблем, издавна являющихся предметом философского рассмотрения. В данный момент они не рассматриваются нами. Отметим, что буквально все характеристики мира фантазии обнаруживают дефицит каких-то качеств, свойственных миру повседневности: дефицит внимания к жизни, деятельности, личностный, социальный, временной дефицит. Все это говорит о том, что мир фантазии "представляет собой какую-то трансформацию мира повседневности, а не совершенно изолированную и независимую по отношению к ней, равноправную с ней реальность.

Мы говорим обычно о возможности "отлететь мыслью от реальности", о "полете в области фантазии" и т. д. Но "отлет" предполагает возвращение, иначе должно говорить об отлете не в сферу фантазии, а в сферу душевной болезни. А возвращение - это всегда возвращение к повседневности.

Повседневная жизнь - постоянная площадка старта и финиша при полетах фантазии. В этом смысле она сама, являясь одной из сфер реальности, одной из "конечных областей значений", первична по отношению к другим сферам. Мы показали ее применительно к сфере фантазии, но это можно показать и в других случаях. Шюц говорит поэтому о повседневной жизни как о верховной реальности, в сравнении с которой другие сферы представляются квазиреальностями.

Завершая обзор учения Шюца о повседневности, остановимся на таком его важном моменте, как выделение трудовой деятельности в качестве его конституирующего момента. Часто феноменологическая философия (социология) представляется как сугубо субъективистское направление. Однако подчеркивание связи повседневности с трудом выводит теоретическую систему в целом на новый уровень анализа.

Разумеется, понимание труда Шюцем достаточно абстрактно, ибо сводится к воздействию человека на физические объекты вообще (причем не делается различий между созидательной и разрушительной деятельностью, физиологически побужденными проявлениями и сознательно мотивируемой трудовой активностью и т. д.). Поэтому Шюц утрачивает возможность уловить историческую диалектику труда, а вместе с тем индивидуально значимые, первостепенные для понимания исторически изменчивого характера повседневности процессы отчуждения труда, которые сопровождаются разнообразными формами отчуждения в повседневной жизни.

И Шюц здесь не одинок. На ум приходят соображения Дж. Мида о роли деятельности в освоении человеком объективного мира. Детально и глубоко разработанные идеи Мида о структуре предметного действия, "акта", тем не менее столь же абстрактны, сколь и мысли Шюца. Оба они трактуют человеческую деятельность вообще, не рассматривая ее в конкретном социальном контексте, характер которого определяется господствующими в обществе производственными отношениями. Можно назвать еще ряд крупных социологов, стремящихся избежать идеалистической ограниченности в трактовке социальных взаимодействий путем обращения к трудовой деятельности. Однако их попытки не приводят к желаемому результату, если труд они интерпретируют абстрактно, как "деятельность вообще". При этом из поля зрения исследователя выпадают важнейшие измерения повседневности: ее историческая определенность, специфика повседневной жизни в различных существовавших и существующих общественных системах.

Тем не менее выделенная сторона шюцевских идей дает основание не согласиться с высказываемыми иногда в литературе оценками его едва ли не как чистого субъективиста. Заметим, что такое представление сложилось под воздействием позднейшего развития социальной феноменологии (Т. Лукман, Г. Гарфинкель, этнометодология), действительно деонтологизировавшей шюцевское представление о природе объективности социального мира. У самого Шюца повседневность - продукт взаимодействия человека с объективным природным миром, на этой объективной основе возникает и формируется в сознании и деятельности членов общества интерсубъективно категоризируемая объективность социальных явлений и процессов. Шюца интересуют формальные структуры повседневности, а решающие черты ее исторической определенности им не улавливаются. Однако констатировать исторический характер повседневности означает обозначение столь же важной, сколь и огромной темы, изучение которой требует иной теоретической перспективы, выходящей за рамки исследования механизмов формирования и функционирования повседневности и ставящей вопрос о генезисе самих этих механизмов [6].