Философская истина и интеллигентская правда

чисто формальный и  столь  всеобщий биологизм, что  его мог  бы принять любой

"мистик". Один  из  самых умных эмпириокритицистов,  Корнелиус,  признал даже

возможным  поместить  в  числе преднаходимого божество. Наша  же марксистская

интеллигенция   восприняла   и   истолковала   эмпириокритицизм   Авенариуса

исключительно в  духе  биологического  материализма, так  как  это  оказалось

выгодным    для    оправдания    материалистического   понимания    истории.

Эмпириокритицизм  стал  не  только  философией  социал-демократов,  но  даже

социал-демократов  "большевиков". Бедный  Авенариус  и не  подозревал,  что в

споры русских  интеллигентов "большевиков" и  "меньшевиков" будет впутано  его

невинное  и  далекое от житейской  борьбы имя. "Критика чистого опыта" вдруг

"оказалась"    чуть   ли   не    "символической    книгой"    революционного

социал-демократического  вероисповедания.  В  широких   кругах  марксистской

интеллигенции  вряд ли читали  Авенариуса, так  как  читать его  нелегко,  и

многие, вероятно, искренне думают, что Авенариус был  умнейшим "большевиком".

В   действительности   же   Авенариус   так   же  мало   имел  отношения   к

социал-демократии, как и любой  другой немецкий философ, и его  философией с

неменьшим успехом могла  бы воспользоваться, например, либеральная буржуазия

и  даже  оправдывать  Авенариусом  свой  уклон "вправо".  Главное  же  нужно

сказать, что если  бы Авенариус  был так прост,  как это  представляется гг.

Богданову, Луначарскому и  др.,  если бы его  философия  была  биологическим

материализмом с  головным мозгом в центре, то ему  не нужно было бы изобретать

разных систем С, освобожденных от всяких предпосылок, и не был бы он признан

умом  сильным, железно-логическим, как  это теперь приходится признать  даже

его  противникам  (Авенариусу не удалось освободиться от "предпосылок",  его

гносеологическая  точка  зрения очень сбивчива,  пахнет и  "материализмом", и

"спиритуализмом", и чем .угодно, но не  проста.)  Правда, эмпириокритические

марксисты  не  называют уже  себя материалистами,  уступая материализм таким

отсталым  "меньшевикам",  как  Плеханов  и  др.,  но   сам  эмпириокритицизм

приобретает  у  них окраску материалистическую и метафизическую.  Г. Богданов

усердно  проповедует  примитивную  метафизическую  отсебятину, всуе  поминая

имена  Авенариуса,  Маха и  др. авторитетов,  а г.  Луначарский выдумал даже

новую религию  пролетариата, основываясь на  том  же  Авенариусе. Европейские

философы, в большинстве  случаев отвлеченные и слишком  оторванные от жизни, и

не подозревают, какую  роль они играют в  наших  кружковых,  интеллигентских

спорах и  ссорах, и были бы очень изумлены, если бы  им рассказали,  как  их

тяжеловесные думы превращаются в легковесные брошюры.

     Но  уж  совсем печальная участь  постигла  у нас Ницше. Этот  одинокий

ненавистник   всякой  демократии   подвергся  у   нас  самой  беззастенчивой

демократизации. Ницше  был растаскан по частям, всем пригодился,  каждому для

своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая,

что он никому не нужен  и одиноким остается на высокой горе,  что Ницше очень

нужен  даже для  освежения и оживления  марксизма.  С  одной стороны, у  нас

зашевелились  целые  стада  ницшеанцев-индивидуалистов, а с другой  стороны,

Луначарский  приготовил  винегрет  из Маркса, Авенариуса  и  Ницше,  который

многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская

мысль! Каких только блюд не подают голодной русской интеллигенции, и все она

приемлет, всем  питается в  надежде, что  будет  побеждено зло самодержавия и

будет   освобожден  народ.   Боюсь,  что  и  самые  метафизические  и  самые

мистические   учения   будут  у  нас   также  приспособлены   для  домашнего

употребления. А  зло русской жизни,  зло деспотизма и  рабства не будет этим

побеждено, так  как  оно не  побеждается искаженным усвоением разных крайних

учений. И Авенариус, и Ницше, да и сам Маркс очень  мало нам помогут в борьбе

с нашим вековечным злом,  исказившим  нашу  природу  и  сделавшим нас  столь

невосприимчивыми  к объективной истине.  Интересы теоретической  мысли у  нас

были  принижены,  но  самая практическая  борьба  со злом  всегда  принимала

характер  исповедания  отвлеченных  теоретических  учений.  Истинной  у  нас

называлась та философия,  которая  помогала бороться с самодержавием  во имя

социализма,  а  существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное

исповедание такой "истинной" философии.

     Те  же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,

что она просмотрела  оригинальную русскую философию,  равно как и философское

содержание  великой   русской  литературы.  Мыслитель  такого  калибра,  как

Чаадаев,  совсем  не был  замечен  и не  был понят даже теми, которые о нем

упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы  Вл. Соловьева признать

нашим   национальным  философом,  чтобы  около  него   создать  национальную

философскую традицию. Ведь не может же создаться эта  традиция вокруг Когена,

Виндельбанда   или  другого  какого-нибудь  немца,  чуждого  русской   душе.

Соловьевым могла  бы гордиться философия любой  европейской страны. Но русская

интеллигенция  Вл.  Соловьева не  читала и  не знала,  не признала его своим.

Философия   Соловьева  глубока  и  оригинальна,   но   она  не  обосновывает

социализма,  она  чужда и  народничеству и  марксизму, не  может быть  удобно

превращена в  орудие борьбы с самодержавием и  потому не давала  интеллигенции

подходящего "мировоззрения", оказалась чуждой, более далекой, чем "марксист"

Авенариус,  "народник"  Ог.  Конт  и  др.  иностранцы.  Величайшим   русским

метафизиком  был, конечно, Достоевский, но его метафизика  была совсем не по

плечу широким  слоям русской  интеллигенции, он подозревался  во всякого рода

"реакционностях",  да  и действительно давал   к тому повод. С грустью   нужно

сказать, что  метафизический  дух  великих русских писателей  не почуяла себе

родным русская  интеллигенция,  настроенная позитивно. И остается  открытым,

кто   национальнее,   писатели  эти или   интеллигентский   мир   в   своем

господствующем  сознании. Интеллигенция и Л. Толстого не признала  настоящим

образом  своим,  но  примирялась с ним  за  его народничество  и одно  время

подверглась  духовному  влиянию  толстовства.  В  толстовстве была  все та же

вражда к высшей философии, к творчеству, признание  греховности этой роскоши.

     Особенно   печальным  представляется  мне   упорное   нежелание  русской

интеллигенции  познакомиться  с  зачатками   русской  философии.  А  русская

философия  не исчерпывается  таким  блестящим  явлением,  как  Вл. Соловьев.

Зачатки  новой  философии,  преодолевающие европейский  рационализм на почве

высшего  сознания,  можно найти  уже  у  Хомякова. В  стороне стоит довольно

крупная фигура Чичерина, у которого многому можно было  бы  поучиться. Потом

Козлов,  кн.  С.Трубецкой,  Лопатин, Н.  Лосский,  наконец,  мало  известный

В.Несмелов  -  самое  глубокое  явление,  порожденное  оторванной и  далекой

интеллигентскому  сердцу почвой  духовных академий. В русской философии есть,

конечно,  много  оттенков,  но  есть и  что-то  общее,  что-то своеобразное,

образование  какой-то новой философской традиции, отличной от господствующих

традиций современной  европейской философии. Русская  философия в основной

своей тенденции  продолжает великие философские  традиции прошлого, греческие

и  германские, в ней  жив еще  дух Платона  и дух  классического  германского

идеализма.   Но  германский   идеализм   остановился   на   стадии   крайней

отвлеченности  и  крайнего  рационализма,  завершенного   Гегелем.   Русские

философы,  начиная  с Хомякова, дали острую критику  отвлеченного идеализма  и

рационализма  Гегеля  и переходили не к  эмпиризму, не к неокритицизму,  а к

конкретному   идеализму, к   онтологическому   реализму,   к   мистическому

восполнению  разума европейской философии, потерявшего  живое бытие. И в этом

нельзя  не  видеть творческих задатков  нового  пути  для философии. Русская

философия таит в  себе религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская

философия не давала до сих пор "мировоззрения"  в том смысле, какой только и

интересен для  русской  интеллигенции,  в  кружковом  смысле.  К  социализму

философия  эта  прямого отношения не имеет, хотя кн. С. Трубецкой и  называет

свое  учение  о соборности  сознания метафизическим  социализмом;  политикой

философия  эта  в  прямом  смысле слова  не  интересуется, хотя у  лучших ее

представителей  и была скрыта  религиозная жажда  царства Божьего на земле. Но

в русской философии  есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией,- жажда

целостного миросозерцания,  органического слияния  истины и  добра, знания и

веры.  Вражду к  отвлеченному рационализму можно  найти  даже  у академически

настроенных русских  философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный

с   реалистическим  отношением  к   бытию,   мог  бы  стать  основой  нашего

национального  философского   творчества  и   мог  бы  создать  национальную

философскую  традицию  (1),  в  которой  мы  так  нуждаемся.  Быстросменному

увлечению  модными   европейскими  учениями  должна  быть  противопоставлена

традиция,  традиция  же  должна быть и универсальной,  и национальной -тогда

лишь она плодотворна  для культуры. В философии Вл.  Соловьева и родственных

ему  по духу русских  философов живет универсальная традиция, общеевропейская

и общечеловеческая, но некоторые тенденции этой философии  могли бы создать и

традицию  национальную. Это привело бы  не к игнорированию  и  не к искажению

всех значительных явлений европейской мысли, игнорируемых и искажаемых нашей

космополитически  настроенной   интеллигенцией,   а   к  более  глубокому  и

критическому  проникновению  в сущность этих явлений. Нам нужна не кружковая

отсебятина,  а  серьезная философская культура, универсальная  и вместе с тем