Философская истина и интеллигентская правда

которому противен был объективизм и универсализм,  при котором не могло быть

настоящей любви  к  объективной,  вселенской истине и ценности. К объективным

идеям,  к универсальным  нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво,

так  как  предполагала,  что  подобные  идеи  и нормы  помешают  бороться  с

самодержавием и  служить "народу", благо  которого ставилось выше  вселенской

истины и добра.  Это роковое свойство русской  интеллигенции, выработанное ее

печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая

власть, калечившая русскую жизнь и роковым  образом  толкавшая интеллигенцию

исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело

к тому, что в  сознании  русской интеллигенции  европейские философские учения

воспринимались   в   искаженном   виде,   приспособлялись   к   специфически

интеллигентским  интересам,  а  значительнейшие  явления  философской  мысли

совсем игнорировались. Искажен  и к домашним условиям приспособлен был у нас

и научный  позитивизм,  и экономический  материализм,  и эмпириокритицизм, и

неокантианство, и  ницшеанство.

     Научный   позитивизм   был  воспринят   русской  интеллигенцией   совсем

превратно, совсем ненаучно и играл совсем не ту роль, что в Западной Европе.

К "науке" и  "научности" наша интеллигенция  относилась с почтением и даже  с

идолопоклонством, но под  наукой понимала особый материалистический  догмат,

под научностью  особую  веру,  и  всегда  догмат  и  веру,  изобличающую зло

самодержавия, ложь буржуазного мира, веру, спасающую  народ или  пролетариат.

Научный позитивизм, как и все западное, был воспринят  в самой крайней форме

и  превращен не  только в  примитивную  метафизику, но и в  особую  религию,

заменяющую все  прежние  религии. А  сама наука  и научный  дух не привились  у

нас, были восприняты  не широкими массами интеллигенции, а  лишь  немногими.

Ученые никогда  не пользовались у нас особенным уважением и популярностью, и,

если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не

настоящей. Интеллигентная молодежь начинала обучаться  науке  по Писареву, по

Михайловскому,  по  Бельтову,   по  своим  домашним,  кружковым  "ученым"  и

"мыслителям". О  настоящих же  ученых  многие даже не слыхали. Дух   научного

позитивизма   сам   по  себе  непрогрессивен  и  не  реакционен,  он  просто

заинтересован в  исследовании истины. Мы же под научным  духом всегда понимали

политическую   прогрессивность   и  социальный  радикализм.   Дух   научного

позитивизма  сам  по  себе   не  исключает   никакой  метафизики  и  никакой

религиозной веры, но также и не утверждает никакой  метафизики и никакой веры

(Имею  в виду  не философский позитивизм, а научный позитивизм. Запад создал

научный  дух; который  и там был превращен в орудие  борьбы против религии и

метафизики.  Но  Западу  чужды  славянские  крайности;  Запад  создал  науку

религиозно  и  метафизически нейтральную.)  Мы  же  под научным позитивизмом

всегда понимали радикальное отрицание всякой метафизики и всякой религиозной

веры,  или,   точнее,  научный   позитивизм   был   для   нас  тождествен  с

материалистической  метафизикой  и социально-революционной  верой.  Ни  один

мистик,  ни один верующий не может  отрицать  научного позитивизма  и науки.

Между  самой  мистической  религией  и  самой  позитивной  наукой  не  может

существовать никакого  антагонизма, так  как сферы их компетенции совершенно

разные.   Религиозное  и  метафизическое  сознание  действительно   отрицает

единственность  науки и верховенство  научного познания  в духовной жизни, но

сама-то  наука  может  лишь  выиграть  от  такого  ограничения  ее  области.

Объективные и  научные элементы позитивизма были  нами плохо  восприняты, но

тем  страстнее  были восприняты те  элементы позитивизма, которые  превращали

его  в веру,  в  окончательное  миропонимание.  Привлекательной  для русской

интеллигенции была  не  объективность  позитивизма,  а  его  субъективность,

обоготворявшая  человечество. В 70-е годы позитивизм был превращен Лавровым и

Михайловским,  в  "субъективную  социологию",  которая  стала  доморощенной,

кружковой  философией  русской интеллигенции. Вл.  Соловьев очень  остроумно

сказал,  что  русская  интеллигенция  всегда  мыслит  странным  силлогизмом:

человек произошел  от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга. И

научный  позитивизм  был  воспринят  русской интеллигенцией  исключительно в

смысле этого  силлогизма. Научный позитивизм был  лишь орудием для утверждения

царства социальной  справедливости  и  для  окончательного  истребления  тех

метафизических   и   религиозных  идей,   на   которых,  по   догматическому

предположению интеллигенции, покоится царство зла. Чичерин был  гораздо более

ученым человеком  и в научно-объективном смысле гораздо большим позитивистом,

чем  Михайловский,  что  не  мешало ему быть  метафизиком-идеалистом и  даже

верующим христианином. Но наука Чичерина была эмоционально далека и противна

русской  интеллигенции,  а  наука Михайловского  была близка  и мила.  Нужно

наконец  признать,  что  "буржуазная"   наука  и  есть   именно   настоящая,

объективная наука,  "субъективная" же наука  наших  народников и "классовая"

наука наших  марксистов  имеют  больше общего с особой формой веры, чем с

наукой.   Верность   вышесказанного  подтверждается  всей   историей   наших

интеллигентских  идеологий:  и  материализмом  60-х  годов,  и  субъективной

социологией 70-х, и  экономическим материализмом на русской почве.

     Экономический материализм был также неверно воспринят и подвергся таким

же  искажениям   на   русской  почве,  как  и  научный   позитивизм  вообще.

Экономический  материализм  есть учение,  по  преимуществу объективное,  оно

ставит в центре социальной жизни общества объективное начало производства, а

не субъективное начало распределения. Учение это видит  сущность человеческой

истории в творческом процессе победы над природой, в  экономическом созидании

и организации  производительных  сил. Весь социальный строй с присущими  ему

формами   распределительной  справедливости,  все  субъективные   настроения

социальных  групп  подчинены  этому объективному производственному  началу.  И

нужно сказать,  что в объективно-научной  стороне  марксизма  было  здоровое

зерно, которое  утверждал  и  развивал самый  культурный и  ученый  из наших

марксистов П. Б. Струве. Вообще же экономический материализм  и марксизм  был

у  нас  понят  превратно,  был  воспринят  "субъективно"  и  приспособлен  к

традиционной  психологии  интеллигенции. Экономический  материализм  утратил

свой объективный  характер  на русской  почве,  производственно-созидательный

момент   был   отодвинут  на  второй  план,  и  на  первый  план   выступила

субъективно-классовая  сторона социал-демократизма. Марксизм подвергся  у нас

народническому  перерождению, экономический  материализм  превратился  в новую

форму    "субъективной    социологии".    Русскими    марксистами   овладела

исключительная  любовь  к  равенству  и  исключительная   вера  в   близость

социалистического  конца  и возможность достигнуть этого конца в России чуть

ли  не раньше,  чем на  Западе.  Момент  "объективной  истины"  окончательно

потонул  в  моменте  субъективном,  в "классовой"  точке зрения и  классовой

психологии.  В  России  философия  экономического материализма  превратилась

исключительно  в "классовый  субъективизм", даже  в  классовую  пролетарскую

мистику.  В свете  подобной  философии  сознание не могло  быть обращено  на

объективные условия  развития России, а необходимо было поглощено достижением

отвлеченного   максимума  для  пролетариата,  максимума,  с   точки   зрения

интеллигентской кружковщины,  не делающей знать  никаких объективных  истин.

Условия   русской   жизни   делали   невозможным   процветание   объективной

общественной   философии    и   науки.   Философия   и    наука   понимались

субъективно-интеллигентски.

     Неокантианство  подверглось   у  нас   меньшему  искажению,   так   как

пользовалось меньшей  популярностью и распространением. Но все же был период,

когда  мы  слишком  исключительно  хотели  использовать  неокантианство  для

критического реформирования  марксизма  и для нового обоснования  социализма.

Даже  объективный  и научный Струве в первой  своей книге  прегрешил слишком

социологическим истолкованием  теории  познания Риля, дал гносеологизму Риля

благоприятное  для экономического материализма  истолкование. А Зиммеля одно

время у  нас  считали  почти марксистом,  хотя с  марксизмом  он  имеет мало

общего. Потом  неокантианский  и  неофихтианский  дух стал  для  нас орудием

освобождения  от  марксизма и позитивизма  и  способом  выражения  назревших

идеалистических настроений. Творческих  же неокантианских традиций в русской

философии  не было, настоящая  русская философия  шла  иным путем, о  котором

речь  будет  ниже. Справедливость  требует признать, что интерес к  Канту,  к

Фихте, к германскому  идеализму  повысил наш философско-культурный уровень и

послужил мостом к высшим формам философского сознания.

     Несравненно  большему  искажению  подвергся у нас  эмпириокритицизм. Эта

отвлеченнейшая  и утонченнейшая  форма  позитивизма,  выросшая  на  традициях

немецкого  критицизма,  была воспринята  чуть  ли  не  как  новая  философия

пролетариата, с  которой  гг. Богданов, Луначарский  и др.  признали возможным

обращаться по-домашнему, как со своей собственностью. Гносеология  Авенариуса

настолько  обща,   формальна  и  отвлеченна,   что  не   предрешает  никаких

метафизических  вопросов. Авенариус прибег даже к  буквенной символике, чтобы

не связаться  ни  с  какими  онтологическими положениями.  Авенариус страшно

боится всяких  остатков  материализма,  спиритуализма  и  пр.  Биологический

материализм  так  же для него  неприемлем,  как  и  всякая форма онтологизма.

Кажущийся биологизм  системы Авенариуса не должен вводить  в заблуждение; это