"Свет" и "Тьма" в русской лирике первой половины IX века

Полемика  с пушкинским «Демоном» (1823) очевидна. По мысли Д.Благого, “для Пушкина  его демон — объективно противостоящий образ, лермонтовский демон почти  прямо отождествляется с субъективным сознанием самого поэта”23. Если у  Пушкина демон — “опасный, сильный и тяжёлый, но временный, подлежащий преодолению соблазн на пути испытания и взросления духа”, то у Лермонтова выражена “идея нерасторжимости личной духовной связи с ним внутреннего «я» поэта” (Т.Голованова)24.

Четвёртая строфа второй редакции стихотворения «Мой демон» (1831) окажется пророческой для Лермонтова.

И гордый демон не отстанет,

Пока  живу я, от меня,

И ум мой озарять  он станет

Лучом чудесного огня;

Покажет образ совершенства

И вдруг отнимет  навсегда

И, дав предчувствия блаженства,

Не  даст мне счастья никогда.

Подтверждением  этому могут служить такие  шедевры поздней лирики Лермонтова, как «Благодарность» (1840), “кощунственная антимолитва”, по выражению М.Дунаева, и «Пророк» (1841). Проявление опасного демонического (богоборческого) начала у лирического героя можно обнаружить даже в таких ранних и на первый взгляд высоких и прекрасных стихотворениях, как «Молитва» (1829), «Небо и звёзды» (1830), «Парус» (1832).

“Ангельская”  линия у Лермонтова начинается со стихотворения «Ангел» (1831), единственного из ранней лирики, опубликованного при жизни самим поэтом в 1839 году, но не включённого в сборник «Стихотворения» (1840). 

По  небу полуночи ангел  летел 

И тихую песню он пел;

И месяц, и звёзды, и  тучи толпой

Внимали той песне святой.  

Он  пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов;

О Боге великом он пел, и хвала 

Его непритворна была.  

Он  душу младую в объятиях нёс 

Для мира печали и слёз,

И звук его песни  в душе молодой

Остался — без слов, но живой. 

И долго на свете  томилась она,

Желанием  чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей  скучные песни  земли.

В этом стихотворении выражена память поэта  о навсегда утраченном времени “безгрешного блаженства”, о недостижимом идеале, чуждом земных соблазнов и влечений, возможно, о рано умершей матери и её ангельских песнях, слышанных в младенчестве. По словам С.Андреевского, “ангелы входят в его поэзию как постоянный, привычный образ, как знакомые, живые лица”26.

Очень редкий у раннего Лермонтова мотив  гармонии («Звезда», 1830; «Мой дом», 1831) становится ключевым в целом ряде стихотворений второго периода: «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), «Молитва» (1837), «Она поёт — и звуки тают…» (1838), «Молитва» (1839). В райском, чистейшем звучании мелодии этих стихов выражена возможность духовного возрождения, выхода поэта из тупика богоборческого бунта и трагического одиночества, возможность обретения надежды и веры, любви и гармонии.

Есть  у Лермонтова поразительное стихотворение  «Есть речи — значенье…» (1839–1840), ключевые строки которого — “Из пламя и света // Рождённое слово” — можно поставить эпиграфом ко всему его творчеству. 

Есть  речи — значенье

Темно иль ничтожно,

Но  им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством  желанья!

В них слёзы разлуки,

В них трепет свиданья. 

Не  кончив молитвы,

На  звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу. 

Не  встретит ответа

Средь шума мирского

Из  пламя и света

Рождённое слово;

Но  в храме, средь  боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Когда издатель журнала «Отечественные записки» А.Краевский указал поэту на грамматическую ошибку — “из пламя”, а надо “из пламени”, — то Лермонтов сначала пытался исправить неточность, но в конце концов отказался переделывать строку, решив печатать “как есть”. Именно из “пламя” рождаются “демонические” стихи Лермонтова, а из “света” — “ангельские”. В стихотворении можно выделить два ряда образов: “пламя”, “бой”, “битва” и “свет”, “храм”, “молитва”. “Пламя” вызывает “безумство желания”, искажает человеческие, нравственные чувства и пробуждает в лирическом герое “демона”, носителя зла. Нарушение грамматической нормы отражает страстность, неистовую силу чувств лирического героя во всём: в любви и ненависти, протесте и бунте, в злобе и желании мести. Читатель может вспомнить первую «Молитву» (1829) Лермонтова: “Но угаси сей чудный пламень, // Всесожигающий костёр”, — который, по словам В.Котельникова, есть “не что иное, как огонь Асмодея, от которого безудержно разгораются страсти…”

У раннего  Лермонтова есть много стихотворений, о которых можно сказать: “Есть речи — значенье // Темно иль ничтожно”, — имея в виду их нравственно-духовный смысл, о чём убедительно написал В.Соловьёв. “Но им без волненья // Внимать невозможно…” Читатель Лермонтова оказывается во власти колдовских, чарующих, волшебных звуков его стихов, смысл которых трудновыразим, а лирическая энергия целого поглощает неточности словоупотребления. Белинский в письме к В.Боткину в 1842 году сравнивал читательское ощущение от лермонтовских стихов с “опьянением”.

Если  допустить, что лирика любого великого поэта в значительной степени отражает определённое состояние души человека, определённое мироощущение, связанное с конкретным периодом, конкретным его возрастом29, то “ангельскую” и “демоническую” линии в лирике Лермонтова можно соотнести с двумя эпохами в жизни человека — детством и отрочеством.

Детство, по Л.Толстому, есть самая “счастливая, невозвратимая” пора в жизни человека, самая беззаботная и радостная, самая гармоничная, когда материнская  любовь даёт ребёнку естественное чувство единения с миром, с людьми, с природой, когда высокие чувства — “беспредельная потребность любви”, любви-жалости к другим и “сила веры” — доминируют в душе ребёнка, когда человеку свойственно природное чувство Бога (вспомним «Детство» Л.Толстого: “Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство”).

Именно  “детское” начало в стихах Лермонтова выделяет Д.Мережковский: “Стихи его  для нас, как заученные с детства молитвы… Помню, когда мне было лет 7–8, я учил наизусть «Ангела»… Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребёнок, как я… С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утолённый Пушкиным. Я буду любить Пушкина, пока я жив, но когда придёт смерть… я вспомню детские молитвы, вспомню Лермонтова… К тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов никогда не изменяющей ему способностью возвращаться в детство, то есть в какую-то прошлую вечную правду”.

Стихи “демонической” линии Лермонтова, с ключевым мотивом безысходного одиночества, со “смешением добра и зла, света и тьмы”, с оправданием зла в своём герое и идеализацией его демонического начала, отражают отроческое мироощущение человека.

Отрочество (по Л.Толстому, “пустыня отрочества”) — самое трудное, мучительное время для ребёнка, когда перед ним встают неразрешимые, непосильные философские вопросы о смысле и цели человеческого бытия, о смерти и месте человека в мироздании, когда в ребёнке пробуждаются плотские инстинкты и резко усиливается проявление таких опасных для человеческой души пороков, как гордыня, зависть, самолюбие, тщеславие, когда возникают состояния “затмения” и ненависти к другим людям.

А целый  ряд стихотворений “позднего” Лермонтова, в которых слышен “могильный голос  подземного страдания… потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих” (В.Белинский), в которых выражено чувство бесконечной усталости, отказа от жизни — борьбы, прощание с миром и желание вечного покоя, вызывает у читателя ассоциации с завершающей эпохой в жизни человека — старостью.

Основные  мотивы третьей линии в лирике Лермонтова — реалистической, “человеческой” — открыто заявлены в программном  юношеском стихотворении «1831-го июня 11 дня», представляющем собой философский  анализ душевной жизни лирического  героя — человека с его неразрешимыми трагическими противоречиями: устремлённостью к небу и жаждой земных страстей, мечтой о славе и равнодушием к ней, благословением одиночества и стремлением к людям, жаждой борьбы, героической деятельности и подвига и осознанием их роковой бессмысленности. В 24–25 строфах поэт формулирует свою концепцию человека, отказываясь от обвинений против неба. 

Душа  сама собою стеснена,

Жизнь ненавистна, но и  смерть страшна,

Находишь  корень мук в себе самом,

И небо обвинять нельзя ни в чём.

Я к состоянью этому  привык,

Но  ясно выразить его  б не мог

Ни  ангельский, ни демонский  язык:

Они таких не ведают тревог,

В одном всё чисто, а в другом всё  зло.

Лишь  в человеке встретиться  могло

Священное с порочным. Все  его

Мученья происходят оттого. 

Как замечает М.Дунаев, “в 17 лет он понял это. Но слишком часто потом отказывался от такого понимания”.

В художественном мире Лермонтова доминирует зло. Он первый в русской литературе глубоко  исследует бездны зла в трёх сферах бытия: в мироздании, в обществе и  в человеке.

Обратившись к «Словарю языка Пушкина» и «Лермонтовской энциклопедии», Е.Дрыжакова подсчитала, что в оппозиции “добро–зло” соотношение компонентов у Лермонтова совершенно иное, чем у Пушкина. Если в текстах Пушкина слова семантемы “зло” (слово “зло” и его производные) и “добро” почти уравновешивают друг друга, то в текстах Лермонтова “зло” превышает “добро” почти в два раза. Если в лирике Пушкина “добро” и “зло” находятся в соотношении 2:3, то в лирике Лермонтова — 1:1132.

Что конкретно  представляют собой образы зла у  Лермонтова? Для поэта “зло” — это прежде всего зло мироздания, мировое, стихийное зло, глобальная философская категория, и во вторую очередь — нравственное понятие, зло людей (их дел, поступков) и зло самого лирического героя.

“Зло” в творчестве Лермонтова является доминирующим мотивом, и связано это в большей степени с индивидуальными особенностями его личности, а не с “эпохой безвременья” (напомним, что в то же время — в 1840 году — вышел первый сборник стихотворений А.Фета, певца любви и природы, красоты и гармонии). Уже в восприятии современников Лермонтов был “демоническим” поэтом, поэтом страдания, гордым и враждебным миру.

В философской  работе «Три разговора» В.Соловьёв выделяет три вида зла: “зло индивидуальное” (“низшая сторона человека, скотские и зверские страсти”), “зло общественное”, “зло физическое в человеке… крайнее зло, называемое смертью”.

Именно  смерть является у Лермонтова проявлением  мирового зла, главной несправедливостью  в этом мире, основной причиной неприятия  таким образом устроенного мира, бунта против Бога, создавшего этот мир: “И я хотел изречь хулы на небо” («Ночь. I»), “Я на творца роптал, страшась молиться!” («Ночь. II»). В этих стихотворениях поэт передаёт ужас перед неизбежностью биологической смерти, смерти-распада. Авторы «Лермонтовской энциклопедии» в статье «Мотивы поэзии Лермонтова» выделяют восемнадцать основных философско-символических мотивов (свобода и воля, действие и подвиг, одиночество, обман, мщение, любовь и другие), причём мотив смерти оказался лишь на семнадцатом месте.

У раннего  Лермонтова тема смерти, безусловно, одна из доминирующих и связана с главной  проблемой человеческого бытия  — вопросом о смысле и цели жизни. Ему не свойственно пушкинское гармоническое  ощущение природного кругооборота, смены  поколений, смягчающее трагизм смерти… В письме к М.Лопухиной от 2 сентября 1832 года поэт признаётся: “…Жизнь моя — я сам, я, говорящий теперь с вами и могущий через минуту обратиться в ничто. Бог знает, будет ли существовать это «я» после жизни! Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: Я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи”.