Полет Гоголя, или Кое-что о фабуле и сюжете

Полет Гоголя, или  Кое-что о фабуле и сюжете (в  качестве приложения)

Когда думаешь о  наследии Гоголя, то ловишь себя на мысли, что повесть "Вий" стоит особняком  в творчестве классика, вернее, этой повести крайне не повезло с критическим  анализом. Белинский пропустил ее мимо ушей и глаз, она попала у  него в разряд фантастических, и  ей, следовательно, было отказано в  каком-либо полезном содержании. Особой веселости хутора близ Диканьки в "Вие" не наблюдалось, значит, и по линии  юмора повесть сильно не дотягивала до первых литературных опытов Гоголя. Так что великий критик лишь пожурил  начальную редакцию текста, справедливо  отметив, что чем подробнее Гоголь описывает сказочные ужасы, тем  читателю становится менее страшно. Мнительный Николай Васильевич внял этому совету и в новой редакции убрал некоторые подробности  в описании инфернальных чудищ, искушающих философа Хому Брута в заброшенной  церкви. Однако факт дотошной отделки  повести (а последняя, основная, редакция примыкает по хронологии к написанию  первого тома "Мертвых душ") доказывает, что сам Гоголь придавал своему "пустяку" определенное значение хотя бы на уровне интуиции. В письмах  он, кажется, ничего не пишет о "Вие", однако возвращается к рукописи снова  и снова... 
Интересно, что у подростков, впервые знакомящихся с русской литературой (вскоре, правда, таких чудаков не будет совсем), "Вий" чрезвычайно популярен именно из-за своей бескорыстной фантастичности, "ужасности". Пока в кино не было Фредди Крюгера и распотрошенных им нимфеток, его с успехом заменял гоголевский монстр хотя бы в советском кинематографическом эквиваленте. Леонид Куравлев, игравший непутевого батюшку, гонял по экрану кавказскую пленницу Наталью Варлей, и все были довольны, удовлетворены хотя бы тем, что вот гайдаевский Шурик, несмотря на свою расторопность, не мог укротить эту девушку, а Куравлев одолел, сдюжил, не подвел... Уже лет тридцать прошло с тех пор, как фильм "Вий" вышел на экраны, время изменилось и спятило окончательно, а телевидение нет-нет а порадует нас этим нестареющим кинополотном, и мы лишний раз, глядя на маленьких скелетиков и прочую нежить, зададимся вопросом – а был ли вообще Гоголь писателем, даже не гением, а сколько-нибудь литературно одаренным человеком? Потому что придумать и написать такое мог лишь законченный отпетый графоман. 
И только обратившись к каноническому тексту, мы вдруг поймем, что сама повесть, как это ни покажется странным, не имеет прямого отношения не только к фильму "Вий", но и к распространенным нашим представлениям о сказочном сюжете, где семинарист, очертив себя магическим кругом, отпевает три ночи кряду пугающего его мертвеца. 
Прежде всего, зададимся вопросом, кто и кого отпевает? Казалось бы, неужели не понятно? Священник-семинарист (молодой специалист, по-нашему) отпевает гнусную ведьму. Та не хочет, чтобы ее отпевали, встает из гроба, наконец напускает на Хому Брута команду инфернальных братков, того же поганого Вия, Брут помирает от страха – и тут же кричат утренние петухи. Все ясно, словно в кроссворде иллюстрированного журнала. 
Однако вопрос этот не столь прост, как может показаться с первого взгляда. Дело в том, что отпевающий священник является... убийцей. Причем убийцей не кого-нибудь, а девы (панночки, ведьмы), которую он отпевает. Об этом у Гоголя сказано вполне определенно:

"Вдруг что-то  страшно-знакомое показалось в  лице ее. 
- Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы: это была та самая ведьма, которую убил он".

Что сказать на это?.. Перед нами гениальная по своей гротескности и драматичности ситуация. В плане  гротеска она может вполне соперничать  с Беккетом и Ионеско, думая же о ее трагической глубине, вспоминаешь  Шекспира. Герой повести Хома Брут, готовящий себя к духовной карьере, конечно же, не имеет никакого морального права отпевать панночку именно потому, что сам является причиной ее смерти. Можно, правда, возразить, что Хома убил ненарочно, из самообороны. И это так – панночка, оборотившись старухой, как вы помните, оседлала нашего героя на постоялом дворе, чтобы Хома, аки летучий конь, нес ее на себе по ночному небу. Эта сцена крайне важна, и к анализу ее мы еще вернемся. Однако убийство есть убийство. И нелегко представить себе, что молитвы совершившего это тяжкое преступление человека, молитвы без собственного покаяния как-то помогут душе мертвой панночки обрести покой. Тем более что убийца – будущий священник. Кстати, и фамилия героя – Брут – имеет, конечно, не только пародийный оттенок. Брут в смысле "... и ты, Брут!", в смысле – убийца. 
Но не преувеличиваем ли мы? Ведь перед нами всего лишь сказка. И в сказке возможно все. Ведь ведьма явно "плохая", следовательно, и ее убийство вроде не грех. Все равно что убить Змея Горыныча или Кащея Бессмертного. Ведь никто не обвиняет доброго молодца в том, что он своим мечом-кладенцом уменьшил царство нежити на один или два экземпляра. Однако и с тем, что панночка есть ведьма, тоже не все ясно. Этот, казалось бы, неоспоримый факт требует уточнений. 
С одной стороны, панночка у Гоголя предстает во всем своем ведьминском великолепии. Она и летает по небу, и оборачивается в собаку, и пьет кровь у годовалого ребенка (Хома слышит эту историю из уст дворового человека Дороша), а уж после своей смерти вообще не может успокоиться, встает из гроба и зазывает себе на помощь потусторонних чудовищ. Все так. Однако эти неоспоримые дьявольские качества дополняются Гоголем рядом оговорок, которые оставляют вопрос о панночке открытым. В повести проходит рефреном мысль о том, что ведьму вообще распознать... нельзя! Странное противоречие. 
Но обратимся к тексту:

" – А что,  дядько, – сказал молодой овчар  с пуговицами, – можно ли узнать  по каким-нибудь приметам ведьму? 
– Нельзя, – отвечал Дорош, – никак не узнаешь; хоть все псалтыри перечитай, и то не узнаешь".

Довольно дикое  для персонажей повести утверждение. Ведь все, казалось бы, в этом вопросе  ясно... Продолжим цитирование:

"– Можно, можно,  Дорош. Не говори этого, –  произнес прежний утешитель, –  уж Бог недаром дал всякому  особый обычай. Люди, знающие науку,  говорят, что у ведьмы есть  маленький хвостик. 
– Когда стара баба, то и ведьма, – сказал хладнокровно седой козак. 
– О, уж хороши и вы! – подхватила баба, которая подливала в то время свежих галушек..."

Логично принять  это утверждение за гоголевский  юмор. Оно таковым и является. Но буквально в последних строках  повести подобная сентенция повторится как некий смысловой вывод, как  итог описываемых событий. И дан  этот вывод в разговоре двух семинаристов о смерти Хомы:

"А я знаю, почему  пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы  ведьма ничего не смогла с  ним сделать. Нужно только, перекрестившись,  плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я  знаю уже все это. Ведь у  нас в Киеве все бабы, которые  сидят на базаре – все ведьмы".

Этот повтор комического, по сути, высказывания обращает на себя серьезное внимание. Ведьмы – "все  бабы". Вот почему их так трудно распознать, хоть "все псалтыри перечитай". Вот почему тот же псалтырь не помогает Хоме Бруту в противостоянии с  панночкой, которая, как и "все  бабы", с одной стороны –  ведьма, а с другой – очаровывающая  любого "доброго христианина" красавица. 
Так что на заданный выше вопрос кто и кого отпевает, мы можем ответить следующее. Поскольку ведьма у Гоголя это не совсем ведьма, а священник – не совсем священник, ибо он убил, то герой повести Хома Брут, скорее всего, отпевает не только свою жертву, но и самого себя. Причем делает это крайне неудачно. 
И тут настала пора поговорить об эротическом характере интриги "Вия". 
Чувственностью и плотской страстностью пропитаны многие ее страницы. В этом плане совершенно беспрецедентен рассказ, услышанный Хомой Брутом, о псаре Миките:

"Как только  панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук опускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается  и невесть что делает. Один  раз панночка пришла на конюшню,  где он чистил коня. Дай, говорит,  Микитка, я положу на тебя  свою ножку. А он, дурень, и рад  тому: говорит, что не только  ножку, но и сама садись на  меня. Панночка подняла свою ножку,  и как увидел он ее нагую,  полную и белую ножку, то, говорит,  чара так и ошеломила его.  Он, дурень, нагнул спину и, схвативши  обеими руками за нагие ее  ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они  ездили, он ничего не мог сказать;  только воротился едва живой,  и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли  на конюшню, то вместо его  лежала только куча золы да  пустое ведро: сгорел совсем, сгорел  сам собою. А такой был псарь,  какого на всем свете не  можно найти".

То есть сгорел от любви человек. Эту метафору, этот словесный оборот Гоголь расширяет  до фабульного рассказа, внешне вполне сверхъестественного, но по сути эротического, любовного ("чара так и ошеломила  его", "нагая, полная и белая  ножка"). И, конечно, квинтэссенцией эротической темы повести является ночной полет Хомы Брута и ведьмы, которая на этот раз предстала  не красавицей с "нагой ножкой", а отвратительной на вид старухой. Тут нам, чтобы не быть голословными, понадобится обильное цитирование  оригинала, заранее предупреждаем  об этом читателя. Предварительно отметим, что знаменитая сцена помещена Гоголем  в первую треть повести, то есть в  завязочную часть композиции, которая  должна устанавливать восприятие читателя определенным образом. 
Итак, начнем. Семинарист Хома Брут и двое его приятелей, отправившись на летние вакансии, заблудились в пути и попали на постоялый двор. Владелица его, отвратительная на вид старуха, положила друзей на ночевку в разные места. 
Нашего героя Хому она поместила в хлев. Стоило Бруту немножко опомниться и поудобнее в нем расположиться, как вдруг...

"Вдруг низенькая  дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев. 
– А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ. Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками. 
– Эге-ге! – подумал философ. – Только нет, голубушка, устарела. – Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему".

Прервем цитирование  и отметим знаменательную фразу: "Только нет, голубушка, устарела...". Она говорит сама за себя и не нуждается в толковании. 
Строчкой ниже Гоголь уже совершенно снимает всякие сомнения на этот счет:

"Слушай, бабуся! – сказал философ, – теперь  пост; а я такой человек, что  за тысячу золотых не хочу  оскоромиться. Но старуха раздвигала  руки и ловила его, не говоря  ни слова".

Далее она все-таки хватает своего постояльца, залезает к нему на спину, и они вместе поднимаются  в черный ночной воздух. Следует  божественное описание полночного полета, божественного в литературном смысле. Этот кусок – один из лучших, написанных Гоголем за всю жизнь:

"Обращенный месячный  серп светлел на небе. Робкое  полночное сияние, как сквозное  покрывало, ложилось легко и  дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми  глазами. (...) Такая была ночь, когда  философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу".

Обратим свое внимание на "сладкое томительное чувство" от этого сверхъестественного и, казалось бы, ужасного полета.

"Он видел,  как вместо месяца светило  там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя  свои головки, звенели. Он видел,  как из-за осоки выплывала русалка,  мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска  и трепета. Она оборотилась  к нему – и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими,  острыми, с пеньем вторгавшимися  в душу, уже приближалось к  нему, уже было на поверхности  и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, – и вот она опрокинулась  на спину, и облачные перси  ее, матовые, как фарфор, не покрытый  глазурью, просвечивали пред солнцем  по краям своей белой, эластически-нежной  окружности. Вода в виде маленьких  пузырьков, как бисер, обсыпала  их. Она вся дрожит и смеется  в воде..."

Красоту языческого мира, вот что открыл Хоме Бруту  этот полет. Мира невиданного ранее, незамеченного, отвергнутого людьми давным-давно.

"Пот катился  с него градом. Он чувствовал  бесовски сладкое чувство, он  чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение".

По-видимому, обозначение "томительно-сладкого чувства" крайне важно для писателя в этой сцене, если он повторяет его дважды на протяжении не слишком длинного куска. 
И тогда Хома, испугавшись собственных ощущений, начал молиться. И мир перед ним вновь обрел знакомые заурядные черты.

"Густая трава  касалась его, и уже он не  видел в ней ничего необыкновенного.  Светлый серп светил на небе".

Отметим крайнюю  скупость описаний этого "обычного мира" после прочтения христианской молитвы. Здесь резкий контраст с  пиршеством мира языческого, что дан  Гоголем ранее темпераментно  и поэтически ярко. 
Что происходит далее? А далее происходит не более и не менее как смена поз летящих по ночному небу.

"– Хорошо  же! – подумал про себя философ  Хома и начал почти вслух  произносить заклятия. Наконец с  быстротою молнии выпрыгнул из-под  старухи и вскочил, в свою  очередь, к ней на спину".

Развязка сцены  уже близка, и она имеет весьма жестокий характер.

"Он схватил  лежавшее на дороге полено  и начал им со всех сил  колотить старуху. Дикие вопли  издала она; сначала были они  сердиты и угрожающи, потом  становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, едва звенели,  как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и  невольно мелькнула в голове  мысль: точно ли это старуха?"

Когда автор этой книги делал киносценарий по "Вию" для питерского режиссера О. Тепцова, то последнего крайне мучил вопрос, а при чем тут полено? 
Откуда оно взялось? Странное какое-то, подозрительное... Так бывает, особенно у режиссеров, когда сознание цепляется за какую-то деталь, на первый взгляд, необязательную и ищет ему мотивировку. Тогда мы ничего не могли придумать, кроме того что полено просто валялось на земле... Разве не так?