Поэтология русского романтизма

     Та  концепция поэтического творчества, которая была разработана в раннеромантической эстетике, отличалась крайним субъективизмом. Она полностью игнорировала реальную действительность, противопоставляла ей мир поэтических грез и фантазий художника.

     Весь  смысл поэзии состоял, с точки  зрения романтиков, в выражении внутреннего  мира художника как единственно  истинного и противоположного действительному  миру, как неистинному. Истинность же внутреннего мира заключалась в том, что человек выступал в нем сопричастным бесконечному, божественному, тогда как в эмпирической действительности он был обусловлен, конечен, ограничен. Только во внутреннем мире своей души человек находил убежище от враждебного ему реального мира, только в нем он ощущал себя поистине свободным. Внешний мир как бы вытеснялся, подменялся внутренним миром поэтического гения. Именно в этом заключалась, по мнению романтиков, исключительная роль поэзии. Соответственно непомерно преувеличивалась и абсолютизировалась в романтической эстетике и общественная функция поэта. Романтики полагали, что способность быть поэтом, то есть способность к поэтическому творчеству, заложена в каждом человеке. «Каждый человек по природе своей поэт»,– читаем мы в «Литературных дневниках» Фр. Шлегеля. Эта способность бессознательно проявляется в мечтах и фантазиях человека, в игре его воображения. Но наиболее интенсивно она заявляет о себе в поэтах. Поэтому поэты являются выдающимися представителями человечества. Поэты – это пророки, провозвестники истин поэтического освобождения человека от угнетающих уз реальной действительности.

     В романтической эстетике как бы переворачивалось подлинное отношение между действительностью  и поэзией. Поэзия не отражала мир, каким он был, а создавала его таким, каким он должен или мог бы быть с точки зрения самого поэта.

     Так, Новалис пишет о магической силе поэзии, которая, произвольно обращаясь  с «чувственным миром», созидает новый, поэтический мир. Поэтический гений  для него – это «прорицатель» и «маг», а слова его – «волшебные слова». Поэт оживляет неживую природу, подобно магу. Это поэтическое «оживление» физического мира, превращение «внешних вещей в мысли», Новалис определяет как «романтизирование» или «опоэтизирование» мира: «Благодаря тому, что я придаю низшему высший смысл, обычному – таинственный вид, известному – достоинство неизвестного, конечному – видимость бесконечного,– я романтизирую его»[5].  Романтизирование мира предполагает и обратную операцию, когда высшее низводится до низшего, неизвестное – до известного, бесконечное – до конечного, мистическое и таинственное – до обыденного. В основе романтизирования лежит «взаимовозвышение и взаимопонижение».

     В поэзии, с одной стороны, одухотворяется (и тем самым возвышается) низменное, земное, а с другой – заземляется, то есть изображается в виде обыденного возвышенное (вечное и бесконечное). В этом «перемешивании» всего и вся, по мысли Новалиса, реально проявляется абсолютная творческая мощь поэзии и в ее лице – поэта, художника. «Поэзия...– пишет он,– перемешивает все для своей великой цели целей – возвышения человека над самим собой».

     Понимание поэзии как свободной, ничем не ограниченной творческой деятельности человека характеризует  и эстетическую позицию Фр. Шлегеля, который также обосновывает автономию поэта и поэзии по отношению к внешнему миру. Эта позиция нашла свое отражение в концепции «романтической иронии», развитой Фр. Шлегелем в его «Критических фрагментах» уже в 1797 году.

     «В  иронии,– пишет Фр. Шлегель,– все должно быть шуткой, и все должно быть всерьез, все простодушно-откровенным и все глубоко притворным». И далее: «В ней содержится, и она вызывает в нас чувство неразрешимого противоречия между безусловным и обусловленным, чувство невозможности и необходимости всей полноты высказывания. Она есть самая свободная из всех вольностей, так как благодаря ей человек способен возвышаться над самим собой, и в то же время ей присуща всяческая закономерность, так как она безусловно необходима»[15]. Ирония есть «постоянное самопародирование».

     В шлегелевской концепции романтической  иронии явно усиливается субъективная сторона художественного творчества. Ирония обосновывает не только свободное, произвольное обращение поэта с  предметом своего изображения, но и  вообще с реальной действительностью, включая самого себя, как автора произведения. В иронии поэт наглядно проявляет свое абсолютное господство над созидаемым им поэтическим (вымышленным) миром.

     Концепция романтической иронии наложила отпечаток  на учение Фр. Шлегеля о романтической поэзии, которая также «основным своим законом признает произвол поэта». Романтическая поэзия определяется в этом учении как «прогрессивная универсальная поэзия». В своем идеале она объединяет все виды поэзии, приводит поэзию в соприкосновение с философией и риторикой, смешивает и растворяет друг в друге поэзию и прозу, гениальность и критику, искусственную поэзию и поэзию природы. Романтическая поэзия охватывает все, что только может принадлежать к поэзии – от самого примитивного естественного вздоха до обширной эстетической системы. Она способна совершенно «отдаваться» изображаемому содержанию и в то же время быть совершенно субъективной, то есть выражать «душу самого автора».

     Для разных романтизмов существовали разные области высокого. У немецких романтиков это область сверхчувственного, бесконечности, абсолюта. Для байронизма это стихия мощного человеческого духа, метафизическая категория свободы (Байрону, разумеется, доступно и совершенно конкретное политическое понимание свободы). Для левого французского романтизма, связанного с утопическим социализмом, существует идеальная сфера христианско-социальной справедливости, религиозно окрашенного гуманизма и утопической гармонии; ей противостоит, в качестве низкой действительности, мир социального зла и несправедливости. Несмотря на свой интерес к людям социальных низов, левый французский романтизм сохранял всю интенсивность индивидуализма, но только в демократическом его варианте. «Отверженные» Гюго при всей запоздалости – монументальный памятник этого романтизма. Герои «Отверженных» – не просто бедные люди, «маленькие люди», но маленькие люди в гигантских масштабах.

     Если  сочетание напряженной субъективности с дуализмом определило специфику  послереволюционного романтического сознания, то из этого не следует, что романтизм сводится к сочетанию этих элементов. В романтической культуре мы постоянно сталкиваемся и с развитием всевозможных вторичных и производных признаков, и с дальнейшим углублением качеств, романтизмом не порожденных, но унаследованных (в частности, немецким романтизмом) от радикального сентиментализма, от Гердера и Лессинга и периода «бури и натиска».

1.6. Культурно-историческая почва  русского романтизма 

      Русское романтическое сознание 1820-1830-х годов  сосредоточено было на идее личности. Идея эта занимала всех, от людей, философски мыслящих, до наивных вульгаризаторов. Она предстала в разных своих аспектах – от революционного пафоса до попыток ухода во внутренний мир самосовершенствования и самоанализа. В середине тридцатых годов самые плодотворные, исторически актуальные устремления последекабристского романтизма воплотились в раннем творчестве Лермонтова. На пороге великого реалистического периода русской культуры это творчество стало предельным выражением русского романтизма. Проблематика Лермонтова прорастала не только из напряженной атмосферы 30-х годов, – в решении своих поэтических задач молодой Лермонтов выступает наследником русской и мировой романтической мысли.

      Идея  личности – одна из ключевых для  всей романтической концепции, но в разных национальных и социальных формациях романтизма она существовала по-разному. Многообразие национальных формаций романтизма, различный характер этих национальных романтизмов на разных ступенях их исторического развития, их различные, порою противоположные политические устремления – все это затруднило поиски общих определений романтического направления. И все же к столь разным явлениям, как немецкий, английский, французский, русский романтизм, современники и потомки прикрепляли одно и то же название.

      Писавшие  о романтизме всегда отмечали особый интерес к личности, особое значение субъективного начала для романтического миропонимания. Индивидуализм, однако, присущ всей вообще эре буржуазной экономики и буржуазной культуры в целом. По этому признаку можно объединять явления, начиная от эпохи Возрождения и кончая XX веком. Речь идет о неповторимом сочетании признаков, дающем нам специфику именно романтического индивидуализма, лежащего за гранью Великой французской революции, которая внесла столь глубокие изменения в общественное бытие и общественное сознание Европы. Первые романтики – это люди, взращенные революцией. Если иные из них отвергли политические выводы революции, то им всем приходилось считаться с ее психологическими выводами, с наличием нового, современного сознания, которое вышло из революции и уже отменено быть не может.

      Романтическая личность, при всем ее индивидуализме, мыслилась непременно обогащенной  внеличными ценностями, которыми она  обосновывает свою собственную ценность. Проповедь чистого произвола стала возможна только гораздо позднее, в эпоху декадентства. Ранний же романтизм – продукт еще развивающегося и жизнеспособного буржуазного сознания – не мог обойтись без общих связей. И романтизм, в зависимости от социальной природы своих носителей, колеблется между наследием революции и гуманизма и религиозными устремлениями, порой сочетая оба эти начала.

      Тема  поэта – центральная для русского романтизма 1830-х годов. Например, основные гражданские стихи Лермонтова 1838-1840 годов – это и есть стихи о поэте: «Поэт», «Не верь себе», «1-е января», «Журналист, читатель и писатель».

      Для романтизма тема поэта – это непременно и тема отношений поэта (избранной  личности) с обществом, народом, «толпой», «чернью». Разные эти понятия отражают разные соотношения, определяемые философской и общественной позицией автора.

      Поэт  любомудров, вдохновенный жрец искусства, уединенно высится над толпой, погрязшей в насущных заботах. В  «Последнем поэте» Баратынского традиционное романтическое противопоставление гениальной личности и общества, поэта и «черни» трактуется как гибель гения среди промышленного века. Вульгаризаторы, разумеется, бросились на тему поэта и толпы, богатую эффектными антитезами.

      Для вульгаризаторов шеллингианских представлений  все было просто. И поэт, и толпа удобно укладывались в наивную антитезу. Зато сложными, неразрешимо противоречивыми оказались эти соотношения для романтизма, связанного с революционной традицией.

      Романтизм, питавшийся немецкой идеалистической  философией, усматривал источник духовного богатства личности в ее связях с абсолютом. Но наряду с этим существовал ведь романтизм, черпавший силы в иных идеологических рядах: Великая французская революция, национально-освободительные движения первых десятилетий XIX века, утопический социализм 1820-1840-х годов. В России в этот ряд включалась традиция декабризма. Так, в юношеском творчестве Лермонтова антитеза «личность – общество», «поэт – толпа» не выходит за пределы романтических представлений.

      Более ранняя, декабристская концепция героя и массы еще не знала этих противоречий. Концепция декабристов была не индивидуалистической, но гражданственной. Пусть они мыслили героя вождем инертных масс, но цели героя совпадали с целями и интересами масс. Не личные вожделения, не страсти движут героем, но гражданский долг с его объективными задачами.

Заключение 

      Итак, мы рассмотрели понятие романтизма как направление в литературе и как художественный метод, изучили понятие поэтологии.

     Романтическое наследие включает набор ценностей, которые до сих пор вдохновляют индивидуальные и коллективные действия и определенный стиль жизни, привлекательный для интеллектуалов, представителей искусства и молодежи. После 1830-х гг. романтики позиционировали себя как врагов всего плоского, шаблонного, пошлого, мещанского, позднее обобщенного как «буржуазное», и многие последующие радикальные движения заимствовали их «антибуржуазный» пафос.

     До  романтизма искусство в процессе художественного освоения связей личности с миром в целом «воспроизводило исторически сложившиеся характеры своих современников, но воспроизводило их как изначально заданные в своей сущности кем-то или чем-то: мифологическими героями, божеством, как в античном и средневековом искусстве, неким всеобщим содержанием жизни человеческого рода – в эпоху Возрождения, извечными законами разума – в классицизме, естественной природой человека – в просветительском искусстве… Именно романтизм открыл для искусства личность как таковую – неповторимую не только своими индивидуальными чертами, но и своим внутренним содержанием»[4].

     Из  чувства глубокой неудовлетворенности  современной действительностью, желания  видеть ее другой романтики бежали в область духа. Реальному миру они противопоставили свой духовный идеал, свое идеальное представление  о жизни – возвышенное и прекрасное. Разрыв идеала и действительности определил сущность романтического двоемирия. Романтик создает свой, особый мир, соответствующий его идеалам, более прекрасный, гармоничный, чем действительный, а потому, с его точки зрения, и более реальный.