"Мастер и Маргарита" : за Христа или против?

      На  Патриарших прудах Берлиоз и Иван Бездомный беседуют о том, как  доходчивее разуверить читателей во Христе. Берлиоз не просто глава столичных литераторов. Это в итоговом варианте романа он редактор безымянного “художественного журнала”. В ранних же редакциях Булгаков более понятен и конкретен: журнал, редактируемый Берлиозом, называется “Богоборец”⁴⁷. В мае 1929 года предполагалось, что Воланд не верит в искренность атеизма Берлиоза: «Начальник атеист, ну, и понятно, все равняются по заведывающему, чтобы не остаться без куска хлеба». «Эти слова задели Берлиоза. Презрительная улыбка тронула его губы, в глазах появилась надменность. – Во-первых, у меня нет никакого заведывающего»⁴⁸.

      Более того, в черновике «романа о  дьяволе» Берлиоз предлагает Воланду  напечатать в своем атеистическом  журнале главы из его «евангелия». На это предложение Воланд отвечает: «сотрудничать у вас я счел бы счастьем»⁴⁹ (симпатия была взаимной: Берлиозу иностранец «очень понравился»)⁵⁰. «Работа адова делалась и делается уже» в Советском Союзе руками людей. Воланд пользуется случаем выразить свою благодарность этим комиссарам:

      «- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатически вежливо сказал Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге. Тут иностранец встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова: - Позвольте вас поблагодарить от всей души!».

      Иван  Бездомный — антирелигиозный  поэт. В своей поэме он столь  злобно “очерчивает Иисуса”, что  Он получается у него “совершенно  живой”.

      Итак, «роман о дьяволе» начинается с беседы двух профессиональных советских богоборцев.

      В рукописи 1928 года Берлиоз (тогда он еще звался Владимир Миронович) растолковывает Ивану (тогда еще по фамилии Попов), какую именно стихотворную подпись должен он сочинить к уже готовому рисунку в журнале «Богоборец» – к карикатуре, где Христос заедино с капиталистами. Слушая его, Иванушка рисует прутиком на песке «безнадежный, скорбный лик Христа»⁵¹. Причем это именно карикатура: на Христа Иван надевает пенсне.

      Вот тут атеисты перестают быть одни. Отрицаемый ими мир духов вторгается  в их беседу. Появляется Воланд с вопросом – «Если я правильно понял, вы не изволите верить в Бога». «Не изволим, - ответил Иванушка».

      Затем следовал разговор о пяти доказательствах  бытия Бога (в первой рукописи еще  без упоминания о Канте)… И  вот взгляд незнакомца падает на рисунок  Иванушки: «Ба! Кого я вижу! Ведь это Иисус! И исполнение довольно удачное» (позднее он похвалит и литературную карикатуру на Христа, выполненную Мастером).

      Иван  делает попытку стереть рисунок, но Воланд останавливает его, предостерегая  – «А если Он разгневается на вас? Или вы не верите, что он разгневается?». Рисунок временно остается на песке. (А Воланд рассказывает, как он искушал Иисуса, уговаривая его прыгнуть вниз с крыла храма).

      Во  второй главе (она носила название «Евангелие Воланда», затем – «Евангелие от Воланда», «Евангелие от дьявола») Воланд рассказывает свою версию суда над Христом.

      А в третьей главе – «Доказательство  инженера» - теперь уже Воланд провоцирует  Ивана не то что стереть, а наступить  на лик Христа и тем самым доказать свое неверие. Иван поначалу отказывается, но Воланд подзуживает его, обзывая «врун свинячий» и «интеллигент». Последнего оскорбления Иван стерпеть не смог – и растоптал лик Христа. «Христос разлетелся по ветру серой пылью… И был час шестой»⁵². В Евангелии именно тогда тьма распростерлась над Городом…

      Так начиналась первая попытка Булгакова  написать тот роман, что известен нам под именем «Мастера и Маргариты».

      В более поздних черновиках (1929-1931 гг.) этот эпизод звучит так:

      — А вы, почтеннейший Иван Николаевич, — сказал снова инженер, — здорово верите в Христа. — Тон его стал суров, акцент уменьшился.

      — Началась белая магия, — пробормотал  Иванушка.

      — Необходимо быть последовательным, —  отозвался на это консультант. —  Будьте добры, — он говорил вкрадчиво, — наступите ногой на этот портрет. — Он указал острым пальцем на изображение Христа на песке.

      — Просто странно, — сказал бледный  Берлиоз.

      — Да не желаю я! — взбунтовался Иванушка.

      — Боитесь, — коротко сказал Воланд.

      — И не думаю!

      — Боитесь!

      Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля. Тот поддержал Иванушку:

      — Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит, но ведь это же детски нелепо — доказывать свое неверие таким  способом!

      — Ну, тогда вот что! — сурово сказал инженер и сдвинул брови. —  Позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы — врун свинячий! Да, да! Да нечего на меня зенки таращить!

      Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих приятелей  на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза, По теории нужно  бы было сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.

      — Да, да, да, нечего пялить, — продолжал  Воланд, — и трепаться, братишка, нечего было, — закричал он сердито, переходя абсолютно непонятным образом  с немецкого на акцент черноморский, — трепло ты, братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик любит пропаганду резкую — раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!

      Все что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего. Ярость заиграла на его лице.

      — Я интеллигент?! — Обеими руками он трахнул себя в грудь. — Я  — интеллигент, — захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его, по меньшей мере, сукиным сыном. — Taк смотри же!! — Иванушка метнулся к изображению.

      — Стойте!! — громовым голосом воскликнул консультант. — Стойте!

      Иванушка  застыл на месте.

      — После моего евангелия, после  того, что я рассказал об Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужто вы не остановите юного безумца?! А вы, — и инженер  обратился к небу, — вы слышали, что я честно рассказал?! Да! — И острый палец инженера вонзился в небо. — Остановите его! Остановите! Вы — старший!

      — Это так глупо все! — в свою очередь закричал Берлиоз. — Что  у меня уже в голове мутится! Ни поощрять его, ни останавливать я, конечно, не стану!

      И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью.

      — Вот! — вскричал Иванушка злобно.

      — Ах! — кокетливо прикрыв глаза  ладонью, воскликнул Воланд, а затем, сделавшись необыкновенно деловитым, успокоенно добавил: — Ну, вот, все в порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить»⁵³.

      После этого Воланд уже может задать свой главный вопрос: “А дьявола  тоже нет?»..

      Напоминая об этом эпизоде в истории текста романа, В. Лепахин справедливо комментирует: «Иван, не задумываясь о смысле своего действия, хочет стереть «карикатуру» на Христа. Воланд же, остановив его, затем предлагает совершить то же самое, но как сознательный акт осквернения образа Христова, как отречение от Него"⁵⁴.

      В окончательной редакции мы увидим, что Воланд (Азазелло) приветствует сожжение романа о Иешуа призраком Мастера. На пути к той вечности, в которую Воланд ведет Мастера (покой без света), любой образ Христа (даже карикатурный) должен быть попран.

      И все же полемика Берлиоза и Бездомного – отражение той полемики в рамках советского атеизма, которая прошла через всю его историю. Одни богоборцы удовлетворялись тем, что низводили Христа с Неба на землю и говорили о нем как об обычном человеке. Другим хотелось смести Христа даже с лица земли и вычеркнуть Его вообще из истории. Они видели в Иисусе лишь литературно-мифологический персонаж и отрицали какую бы то ни было его историчность⁵⁵.

      “Пролам”  легче было просто отмахнуться от веры во Христа: “выдумки и вранье!”.

      Для них писал Демьян Бедный⁵⁶ (в журнале «Безбожник»):

      Точное  суждение о Новом завете:

      Иисуса  Христа никогда не было на свете.

      Так что некому было умирать и воскресать,

      Не  о ком было Евангелия писать.

      “Образованцы” готовы были к более сложным схемам: “Каким-то образом некогда исторически существовавший человек, о котором нам известно крайне мало, но о реальности существования которого мы можем заключить на основании свидетельств Тацита и Талмуда, сделался объектом явно мифических рассказов о воплотившемся боге”⁵⁷.

      Наиболее  яркое и на советском культурном пространстве авторитетное лицо, озвучивавшее эту версию – это Лев Толстой. В 30-годы с каждым годом его авторитет все возрастал среди образованцев: советская власть простила Льву Николаевичу его графство, объявила классиком и начала издавать 90-томное Полное Собрание Сочинений. Конечно, в это собрание входили и «богословские» труды Льва Толстого, отрицавшие Божественность Христа.

      У Корнея Чуковского в «Воспоминаниях о М. Горьком» есть точная заметка: «Была  Пасха. Шаляпин подошел к Толстому похристосоваться: - Христос воскресе, Лев Николаевич! – Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: - Христос не воскрес, Федор Иванович… не воскрес…». Себя Лев Николаевич назначил в почетные и безапелляционные цензоры Евангелия: «Читатель должен помнить, что не только не предосудительно откидывать из Евангелий ненужные места, но, напротив того, предосудительно и безбожно не делать этого, а считать известное число стихов и букв священными»⁵⁸.

      Моралистика без мистики – вот «евангелие от Толстого». Всепрощение, непротивление и никаких там чудес и демонов.

      «Я  говорил, - рассказывал арестант, - что  всякая власть является насилием над  людьми и что настанет время, когда  не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». Дополнение: «Я, игемон, - ответил, оживляясь молодой человек, - рассказывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним другие и меня стали бить и связали мне руки»⁵⁹. Льва (Николаевича) видно по когтям: его Иисус тоже «ни про что не рассказывал», кроме всепрощения… Этика церковных ортодоксов, рыцарская этика была совсем иной: «По другую сторону войны всегда лежит мир и если ради него нужно сразиться – мы сразимся»…⁶⁰

      Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно. Но есть ли признаки, по которым можно судить об отношении Булгакова к Иешуа  и к той этике всепрощения, которая озвучивается устами Иешуа?

      Главный и даже единственный тезис проповеди  Иешуа – «все люди добрые» - откровенно и умно высмеивается в «большом»  романе. Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой. Со всей своей  симпатией Булгаков живописует погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве. У такого Иисуса Булгаков не зовет учиться своего читателя.

      Да, Булгаков предлагает художественную версию толстовско-атеистической гипотезы. Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова. Иешуа, созданный Мастером, не вызывает симпатий у самого Булгакова.

      Образ любимого и положительного героя  не набрасывают такими штрихами: «Ешуа заискивающе улыбнулся..»⁶¹; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня»⁶²; «Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по гречески, заикаясь»⁶³. Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа – то это не его герой⁶⁴.

      «Пилатовы главы», взятые сами по себе – кощунственны и атеистичны. Они написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа. Мастер говорит Ивану: «Я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата"⁶⁵. Довольно-таки пренебрежительное упоминание...

      Об  Иешуа Мастеру говорить неинтересно: «Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, - попросил Иван, - умоляю, я хочу знать. - Ах нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость, - я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня»...

      Мастер  абсолютно чужд идеологии всепрощения, которую он вкладывает в уста Иешуа: «Описание ужасной смерти Берлиоза  (Иваном Бездомным – А. К.) слушающий (Мастер – А. К.) сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули  злобой: - Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича» (гл.13).

      Значит, не только Булгаков, но и Мастер не сочувствует  тому Иешуа, который появляется на страницах  романа о Пилате.

      А Мастер еще не очень-то по сердцу и Булгакову: «Вы – писатель? – спросил с великим интересом Иван. - Я – мастер, - ответил гость и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, а также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер»⁶⁶.