"Автобиографическое начало" в творчестве Гоголя

Другое лицо из Нежинской  гимназии, которое Гоголь воплотил в своей поэме в образ —  преподаватель естественного права  Н. Г. Белоусов. Гоголь писал о нем 19 марта 1827 года Высоцкому: “Я не знаю, можно ли достойно выхватить этого  редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и  профессоров-школяров. И, признаюсь, если бы не он, то у меня недостало бы терпения окончить курс”26. Профессор естественного права Николай Григорьевич Белоусов появился в гимназии в мае 1825 года. Скорее всего, именно он является прототипом “чудного наставника” Тентетникова, описанного во втором томе поэмы. Гоголь писал об этом “чудном наставнике”: “Александр Петрович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним” (т. 5, с. 233). Однако Александр Петрович в ранней редакции второго тома говорил, “что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбие” (т. 5, с. 233), и от учеников требовал ума. Гоголь не разделял этого мнения. В письме из “Выбранных мест из переписки с друзьями” “Христианин идет вперед” он писал о пути развития христианина. Гоголь указывал высшую цель, которую должен преследовать человек в своей жизни, прямо противоположную честолюбивым стремлениям: “желанье быть лучшим и заслужить рукоплесканье на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие” (т. 6, с. 51). Далее Гоголь пишет: “Ум не есть высшая в нас способность” (т. 6, с. 51). Он понимал, что человеку необходимыум и тот более высокий “разум”, которым учил Александр Петрович, однако утверждал в письме, что “есть высшая еще способность; имя ей - мудрость, и ее может дать нам один Христос” (т. 6, с. 52). Именно поэтому Гоголь не считал изображенного им учителя идеальным. По воспоминаниям Д. А. Оболенского, “по окончании чтения г. Россет спросил у Гоголя: Что, вы знали такого Александра Петровича (первого наставника Тентетникова) или это ваш идеал наставника? При этом вопросе Гоголь несколько задумался  и, помолчав, ответил: -Да, я знал такого”27.

В поэме иногда необычайным  образом преломлялись мысли Гоголя. Во второй главе “Мертвых душ” Манилов  говорит о старшем сыне Фемистоклюсе, в котором, по его словам, “Черезвычайно  много остроумия”: “Я его прочу  по дипломатической части” (т. 5, с. 32). Гоголь имел о дипломатической части совершенно обратное мнение. Он писал в 1847 году сестре Анне Васильевне, думая о будущем своего племянника Н. П. Трушковского: “… Мысль о дипломатии ни к чему не показывает наклонности. Там большею частью праздные места и должности без занятий, куда назначаются только богатые и знатные люди …” ( т. 9, с. 449). В письме к С. П. Шевыреву от 18 декабря 1847 года нового стиля он просил его купить книг по истории и статистике России для своего племянника: “У меня есть племянник, почти брошенный мальчик, которому получить воспитанья блестящего не удастся, но если в нем чтением этих книг возбудится желанье любить и знать Россию, то это все, что я желаю…” (т.9, с.423). В начале четвертой главы Гоголь прямо говорит о себе и главном герое: “Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра ‹…›, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ” (т. 5, с. 59). Гоголь был слабого здоровья, а в июне 1845 года лечился на карлсбадских водах.

Шестая глава поэмы  начинается воспоминанием Гоголя о  его юности, о том, как живо воспринимала душа его все встречающиеся впечатления. Это “лирическое отступление” заканчивается  словами “О моя юность! О моя  свежесть!” (т. 5, с. 104). В этих словах, обращенных к прошедшей юности, слышится сознание того, что когда-нибудь придет неизбежная старость. Такое же прощанье с юностью мы видим в шестой главе “Евгения Онегина”: —

“… Весна моих прошедших  дней

(Что я, шутя, твердил  доселе)?

И ей ужель возврата нет?

Ужель мне скоро тридцать лет?

XIV

Так, полдень настал, нужно

Мне в том сознаться, вижу я.

Но, так и быть, простимся  дружно,

О юность легкая моя!”28

Гоголь недаром говорит  об этом в шестой главе, где Чичиков  встречает Плюшкина. В образе Плюшкина словно воплотилась старость, для  него умерло все, что может шевелить человеческую душу. Тем не менее  Гоголь не боялся старости как таковой. Он понимал, что духовный возраст  человека может быть не связан с  естественным возрастом, и духовный рост дает совсем другие, высшие силы душе. В письме “Христианин идет вперед”  он писал: “Но пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как они приближались к дряхлости и смерти” (т.6, с. 51).

В поэме отразились и некоторые  личные черты Гоголя. В конце седьмой  главы он пишет о поручике, приехавшем из Рязани, который был большой  охотник до сапогов. Он “заказал уже  четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы скинуть  и лечь, но никак не мог: сапоги точно  были хорошо сшиты, и долго еще  поднимал он ногу и обсматривал бойко  и на диво стачанный каблук” (т.5, с. 141). Л. Арнольди в своих воспоминаниях  о Гоголе писал, что таким охотником  до сапогов был сам автор: “Кто поверит, что этот страстный охотник  до сапогов не кто иной, как сам  Гоголь? ‹…› В его маленьком  чемодане всего было очень немного  ‹…›, а сапогов было всегда три, часто даже четыре пары, и они  никогда не были изношены”29.

В конце десятой главы  Гоголь писал о том, как испуганные чиновники сравнивали Чичикова с  Наполеоном, выпущенным англичанами  с острова св. Елены. В то время  многие считали Наполеона Антихристом(“Долго еще, во время самых прибыточных  сделок, купцы, отправляясь в трактир  запивать их чаем, поговаривали об антихристе” (т. 5, с. 188). В поэме отразилось отношение  Гоголя к событиям, предсказанным  в Апокалипсисе. Он предчувствовал приближающуюся кончину мира и считал сатану уже “развязанным”. В одной  из предсмертных записей он писал: “Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственного силою неисповедимого Креста!” (т. 6, с.392). Это особенное духовное понимание автором происходящих событий присутствует во многих эпизодах поэмы. Гоголь немногими словами описал смерть прокурора, заставляя задуматься читателя о смысле жизни и смерти: “А между тем появление смерти также было страшно в малом, как страшно было и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался ‹…›, теперь лежал на столе ‹…› .О чем покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один Бог ведает” (т. 5, с. 191-192). Далее автор описал то, что происходило в душах его героев при этом событии. Чичиков единственный несколько задумывается об этой смерти. Чиновники, шедшие за гробом, думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за дело и примет их” (т. 5, с. 200), дамы были заняты разговорами о приезде нового генерал-губернатора, Чичиков же произносит от души: “Вот, прокурор! Жил, жил, а потом и умер!” (т. 5, с. 200). Он подумал о том, что напишут в газетах об умершем прокуроре, а потом заключил: “А ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови” (т. 5, с. 200). Чичиков не стал соотносить происходящее с самим собою, встреча с покойником не заставила его подумать о собственной смерти. Эта позиция вовсе не совпадала с авторской. Гоголя с раннего детства поразила мысль о смерти, о загробной участи человека. Эту мысль запала в его душу после рассказа матери, о чем он и писал ей 2 октября 1833 года: “…Но один раз, — я живо, как теперь, помню этот случай, — я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказывали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли” (т.9, с. 61). Правильное отношение к смерти развивалось у Гоголя с детства, и это мы видим из его писем. После смерти отца он писал матери из Нежина: “Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. … Ах, меня беспокоит больше всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите ее сколько возможно, так, как я уменьшил свою. Прибегните так, как я прибегнул к Всемогущему” (письмо от 23 апреля 1825 года) (т.9, с. 10). Известно и другое письмо матери от 12 июня нового стиля 1844 года, в котором Гоголь, получив известие о смерти сестры, объясняет значение смерти и страданий: “Как бы то ни было, я твердо верю в милосердие Божие и вам советую также ‹…› . Молитесь о ней, но не грустите. А с тем вместе не забывайте этого страшного события, эту смерть, которая случилась среди самого вашего говенья. Несчастья не посылаются нам даром: они посылаются нам на то, чтобы мы оглянулись на самих себя и пристально в себя всмотрелись. Есть среди нас неутомимый враг наш, который силится всячески иметь на нас влияние и овладеть нашею душою. ‹…› Смотрите за собой бдительней: искуситель и враг наш не дремлет, вы можете впустить его себе в душу, не думая и не замечая ‹…› . Счастлив еще бывает тот, которому Бог пошлет какое-нибудь страшное несчастие, и несчастием заставит пробудиться и оглянуться на себя” (т.9, с. 240-241). Такое понимание несчастий и смерти автором объясняет эпизод встречи Чичикова с покойником в “Мертвых душах”. Основанием слов Чичикова (“Это, однако ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит, счастье, если встретишь покойника”( т. 5, с. 200)) является народная примета “покойника встретить — к счастью”. Гоголь понимает это счастье как пробуждение души, связанное с желанием оглянуться на самого себя, возможность духовного возрождения. Но до такого осмысления событий не дорос гоголевский герой, поэтому для Чичикова счастье — это возможная удача в его предприятии. Тем не менее благодаря этому эпизоду читателю представляется повод задуматься о своей душе, о жизни и о смерти. Ведь Гоголь говорил о своем стремлении помочь другим всмотреться в самих себя в письме к протоиерею о. Матфею Константиновскому: “Хотелось бы живо, в живых примерах показать темной моей братии, живущей в мире и играющей жизнью, как игрушкой, что жизнь — не игрушка” (т.9, с. 478). Самого Гоголя память смертная никогда не оставляла. П. А. Кулиш в своем “Опыте  биографии Н. В. Гоголя” передает слова, сказанные А. О. Смирновой С. Т. Аксакову: “В Гоголе было именно то прекрасно, что посреди  сует и непременного условия своей жизни, то есть, своей художественной деятельности он хранил о смерти память ежеминутную”.

Недаром книга “Выбранные места из переписки с друзьями”  начиналась “Завещанием”. О нем  Гоголь писал в письме и матери от 25 января 1847 года: “… Завещание мое, сделанное во время болезни, мне нужно было напечатать по многим причинам  в моей книге; сверх того, что это было необходимо в объясненье самого появления такой книгри, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, о которой редко кто помышляет из живущих” (т.9, с. 358).

Говоря о дороге, на которую  выехал Чичиков, автор отвлекается  от своего повествования и неожиданно обращается ко всей Руси, которая словно глядит на него. В этом лирическом отступлении  он писал: “Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине  и ширине твоей, от моря до моря песня? Что в ней, в этой песне?… Какие  звуки болезненно лобзают и стремятся  в душу, и вьются около моего  сердца ? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами” (т. 5, с. 201).  Эти слова, обращенные к России, Гоголь объяснял в “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” : “Кому при взгляде на эти  пустынные, доселе не заселенные и бесприютные  пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей  песни не слышатся болезненные упреки ему самому — именно ему самому, тот или уже весь исполнил свой долг как следует, или же он нерусский  в душе” (т.6, с. 74). Гоголь сознавал свой высокий долг перед Богом, поэтому  все, что ни видел он на Руси, напоминало ему об этом. Он писал: “Не знаю, много  ли у нас таких, которые сделали  все, что им следовало сделать, и  которые могут сказать открыто  перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все ими довольно и ничего от них не ждет. Знаю только то, что я слышал себе упрек” (т.6, с. 75). Далее, автор писал о том, что было сказано им в поэме: “От души было произнесено это обращенье к России: “В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему ? ‹…› В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем. Всякое званье и место требует богатырства.‹…› Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор, только его душе знакомо богатырство” (т.6, с. 76).

В “Выбранных местах из переписки  с друзьями”  Гоголь объяснял многое, относящееся к замыслу первого  тома. Так, в поэме автор говорит: “А добродетельный человек все-таки  не взят в герои” (т. 5, с. 204). В четвертом  письме по поводу “Мертвых душ”  Гоголь писал, почему он не изобразил его: “Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство” ( т.6, с. 82).

Говоря о “добродетельном  человеке”, Гоголь имел в виду Чичикова. Он писал: “Быстро все превращается в человеке: не успеешь оглянуться, их уже вырос внутри страшный червь  ‹…› И не раз не только широкая  страсть, но ничтожная страстишка к  чему-нибудь мелкому разрасталась в  рожденном на лучшие подвиги …” (т. 5, с. 221).

Взгляд Гоголя на эту проблему менялся. В своей поэме он писал: “Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они  с ним в минуту рождения его  в свет, и не дано ему сил отклониться  от них. Высшими начертаньями они  ведутся, и есть в них что-то вечно  зовущее, неумолкающее во всю жизнь” (т. 5, с. 221). В 1845 году Гоголь побывал  в Оптиной пустыне, где прочитал книгу великого подвижника св. Исаака Сирина. После этого его отношение  к зависимости человека от его  собственных страстей изменилось. П. Матвеев в статье “Гоголь в  Оптиной пустыни” писал: “Я видел  у  о. Климента Зедергольм первый том  “Мертвых душ” (первого издания). Экземпляр  этот принадлежал гр. Толстому —  с заметками Гоголя карандашом, на полях одиннадцатой главы”30. Гоголь против этого места писал: “Это я писал в “прелести”, это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для на искоренение их. …. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение “Мертвых душ”31.

Исаак Сирин в книге  своих Творений писал об этом в  Третьем слове: “Следовательно, страсти  суть нечто придаточное, и в них  виновна сама душа. Ибо по природе  душа бесстрастна. Когда же слышишь  в Писании о страстях и душевных и телесных, да будет тебе известно, что говорится сие по отношению к причинам страстей; ибо душа по природе бесстрастна”32.

Возможно, что одна из последних  записей Гоголя “Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царствие Небесное” (т.6, с.392), связана с написанным в этой книге в слове “О вере и о смиренномудрии”: “… Душевное ведение, кроме множества помыслов, не может познавать что-либо другое, приемлемое в простоте ума по слову  Изрекшего: “Аще не обратитеся, и будете яко дети, не можете войти в царствие Божие” (Матф. 18,3) Но онаго духовного  ведения никто не может приять, если не обратится, и не будет как  дитя”33.

3. " Выбранные места из переписки с друзьями"

Книга Н. В. Гоголя "Выбранные  места из переписки с друзьями"  вышла в начале 1847 года. Сам Гоголь в 'Предисловии" писал о ее  цели и о том, как она была написана: “Выбираю сам из моих последних  писем, которые мне удалось получить назад, все, что более относится  к вопросам, занимающим ныне общество…". (т.б, с.7). 0  ее замысле Гоголь писал  в апреле 1845 года А. О. Смирновой: “Это  будет небольшое произведение и  не шумное по названию в отношении  к нынешнему свету, но нужное для  многих ...”34   Эта же мысль раскрывается в письме 1846 года И. М. Языкову: "Я как рассмотрел все  то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся ж требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого  может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах"35. Гоголь работал над книгой следующим образом: он перерабатывал .старые письма и писал новые. Об издании "Выбранных мест..." он писал Плетневу 30 июля 1846 года: “Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: “Выбранные места из переписки с друзьями". Она нужна, слишком нужна всем – вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе  сама книга;‹…›  Печатанье должно происходить в тишине; нужно,  чтобы, кроме цензора и тебя, никто не знал" (т.9, с.332). Гоголь  был так уверен в успехе и необходимости своей книги, что в том же письме просил Плетнева готовить бумагу для второго издания.

Книга вышла в 1847 году с  большими изменениями, внесенными цен  цензурой – были исключены письма' "Нужно любить Россию", "Нужно  проездиться по России", "Что  такое губернаторша", "Страхи и  ужасы России", "Занимающему  важное место", в других многое было пропущено и искажено. Гоголь после  этого говорил, что "все должностные  и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, исчезнули вместе с статьями из вида читателей; остался  один я, точно как будто бы я  издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище".

Тем не менее книга вызвала  большой общественный резонанс. 0 ней  разгорелись споры на страницах  разных, часто противоположных по направлениям, журналов и газет – "Современника", "Северной пчелы", "Сына Отечества”, "Москвитянина", "Финского вестника". "Финский  вестник" в феврале 1847 года писал: “Ни одна книга в последнее  время не возбуждала такого шумного  движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к  столь многочисленным  и разнообразным  толкам, как "Выбранные места..."36 О ней спорили все – западники резко осудили ее, среди славянофилов книга была  принята по-разному (А. С. Аксаков оценил книгу, К. Аксаков увидел  в ней ложь и неискренность...), даже духовные липа отмечали в ней прежде всего недостатки. Архиепископ Иннокентий в письме к М. П. Погодину советовал Гоголю "не пародировать набожностью", а святитель Игнатий Брянчанинов писал о книге: "...Она издает из  себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного”37.

Но что же хотел сам  Гоголь сказать своей книгой? В "Предисловии" к "Выбранным местам..." он писал: "В оправдание могу сказать  только то, что намеренье мое было доброе и что я никого не хотел  ни огорчать, ни вооружать против себя, но одно мое собственное неразумие, одна моя поспешность и торопливость были причиной  тому, что сочинения мои предстали в таком несовершенном виде  и почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла" (т.б, с.8). Гоголь чувствовал, что в предыдущих сочинениях он не  смог полностью высказаться, раскрыться, его до конца никто не понял. Книгу "Выбранные места..." Гоголь считал полезной для  всех, и он был в ней предельно искренен. Так, в июле 1847 года он писал преосв. Иннокентию: “Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты над собой, именно те, где помогла мне религия в исследовании души человека.".. (т.9, с.391). Сам жанр переписки говорит о глубокой автобиографичности идей и мыслей, высказанных в ней. В настоящей работе необходимо указать, из каких источников  рождались мысли Гоголя, как они развивались еще задолго до начала  работы над "Выбранными местами...", и какой собственный духовный  опыт автора им предшествовал.