Война 1812 года

 Впрочем,  даже теряя надежду, Наполеон  не терял головы. Он выработал  новый план с хорошими видами  на раз­гром армий Барклая  и Багратиона порознь. Против  Барклая, который отступал через  Свенцяны к Дриссе, Наполеон 29 июня  послал кавалерийские корпуса  Э..-М. Нансути и Л.-П. Монбрена под общим командованием И. Мюрата, пехотные корпуса Н.-Ш. Удино и М. Нея и две дивизии из корпуса Л.-Н. Даву. Эти войска должны были настигнуть армию Барклая и сковать ее действия своей активностью, пока не подоспеют и не решат исход операции главные силы Наполеона. В то же время Даву с тремя пехотными дивизиями и кавалерийским корпусом Э. Груши получил приказ идти на Минск, преграждая Багратиону с севера путь к соединению с Барклаем, а Жером Бонапарт с корпусами Ю. Понятовского, Ж.-Л. Ренье и Д. Вандама должен был ударить на Багратиона с юга и взять таким образом его армию в клещи.

1-я русская  армия 11 июля сосредоточилась  в Дрисском лагере. Она сохраняла  высокую боеспособность, но в  руководстве ею обозначились  неурядицы. Александр I, приехав в армию, не объявил, что он остаётся главнокомандующим. Однако война началась так, что царь усомнился, надо ли ему и сможет ли он предводительствовать. Поэтому он повел себя двойственно: выставлял как главнокомандующего Барклая, доверив ему делать все распоряжения от своего имени, но в случаях, не терпящих отлагательства, распоряжался сам. Хуже того, многочисленные советники царя, завсегдатаи его главной квартиры, тоже вмешивались в дела командования.

 

14 июля 1-я  армия оставила Дриссу — и  очень своевременно. Наполеон приготовился  было зайти к ней под левый  фланг со стороны Полоцка и  заставить ее сражаться с перевернутым  фронтом, но не успел осуществить  этот маневр.

 

В Дриссе при  участии Барклая был фактически решен и наболевший вопрос о том, как выпроводить из армии (разумеется, деликатно и верноподданно) Александра I. Царь всем мешал (Барклаю в особенности), все и вся путал, но мог ли кто сказать ему об этом прямо? Государственный секретарь А. С. Шишков сговорился с А. А. Аракчеевым и А. Д. Балашовым и сочинил от имени всех троих письмо на имя царя, смысл которого сводился к тому, что царь «будет более полезен отечеству как правитель в столице, нежели как воена­чальник в походе12». После этого письмо было подписано и 13 июля вручено царю. Александр I, поколебавшись, в ночь с 18 на 19 июля уже на пути из Дриссы, в Полоцке, царь уехал в Москву, а Барклай повел 1-ю армию к Витебску на соединение с Багратионом.

 

Тем временем Багратион оказался в критическом  положении. 7 июля он получил приказ царя: идти через Минск к Витебску. Но уже 8 июля маршал Даву взял Минск и отрезал Багратиону путь на север. С юга наперерез Багратиону шел Жером Бонапарт, который должен был замкнуть кольцо окружения вокруг 2-й армии у г. Несвижа. Корпус Даву (без двух дивизий, выделенных против  Барклая) насчитывал 40 тыс. человек, у Жерома в трех корпусах его группы было 70 тыс. Багратион же имел не более 49 тыс. человек. Ему грозила верная гибель.

 

Однако Жером, хотя он имел преимущество перед Багратионом  на пути к Несвижу в два перехода, опоздал сомкнуть вокруг русской  армии французские клещи. Багратион  ушел.

 

И всё- таки положение 2-й армии все еще оставалось опасным. Она шла через Несвиж и Бобруйск к Могилеву истинно суворовскими маршами, делая по 45, 50 и даже 70 км в сутки. Но ни Наполеон, ни Даву, который теперь руководил действиями всех войск, отряженных против Багратиона, не теряли надежды окружить и уничтожить 2-ю армию. С тыла ее настойчиво преследовал 4-й кавалерийский корпус Латур-Мобура. Отдельные его части дважды (9—10 июля под Миром и 14 июля у Романова) настигали арьергард Багратиона, но оба раза были отбиты.

 

Главная же опасность для 2-й армии исходила с левого фланга, от Даву. “Железный маршал” расчетливо перекрывал с севера все пути к соединению Багратиона с Барклаем. Как ни спешил Багратион прорваться к Могилеву, Даву опередил его и 20 июля занял город.

 

Багратион, узнав от своих казаков-разведчиков, что в Могилеве находится не весь корпус Даву, а только какая-то часть  его, решил идти на прорыв. Утром 23 июля начал атаку 7-й корпус Н. Н. Раевского. Даву занял позицию в 11 км южнее Могилева, у д. Салтановка. Он имел пока 20 тыс. штыков и са­бель и 60 орудий против 16,5 тыс. бойцов и 108 орудий у Раевского. Но его разведка донесла ему, что на Могилев идет вся армия Багратиона численностью 50 тыс. человек, и Даву уже подтягивал к себе все свои силы.

 

Даву отбил  все атаки Раевского и продолжал подтягивать к себе войска своего корпуса. К концу дня 23 июля Багратион, видя, что пробиться к Могилеву нельзя, приказал Раевскому отвести 7-й корпус к д. Дашковка и оставаться там до тех пор, пока другие корпуса 2-й армии не перейдут Днепр у Нового Быхова курсом на Смоленск. Весь следующий день, 24 июля, корпус Раевского оставался у Дашковки, как бы готовясь возобновить сражение. Даву со своей стороны в ожидании атак теперь уже всей армии Багратиона готовился к их отражению. А между тем основные силы 2-й армии и обоз перешли Днепр и двинулись к Смоленску. 25 июля следом за ними ушел и корпус Раевского.

 

После отъезда  царя Барклай де Толли “остался единоличным распорядителем судеб 1-й армии13” — самой крупной и сильной из всех русских армий, которая защищала пути к обеим столицам России и против которой вел свои главные силы Наполеон. Более того, как военный министр Барклай был вправе от своего имени или даже от имени царя давать указания командующим другими армиями. Все это ставило Барклая де Толли в исключительное положение как главного деятеля Отечественной войны, от которого больше, чем от кого-либо, зависели судьбы воинства, народа и государства Российского.

 Тем не менее с каждым днем вынужденного, прямо-таки спасительного и превосходно организованного отступления росло недовольство против Барклая де Толли в собственной его армии, а также в армии Баг­ратиона и по всей стране. Первоисточником его был неблагоприятный для России, уязвлявший национальную гордость ход войны. «Русские не должны бежать14» , — внушал Багратион в июльские дни А. А. Аракчееву. Начальник штаба 1-й армии А. П. Ермолов, как и Багратион, считал, что надо пере­ходить в наступление, а Барклая, поскольку он этого не хочет, сменить, — считал так и писал об этом не единожды царю.

 

В такой обстановке Барклай де Толли отводил 1-ю армию  от Полоцка к Витебску. Он понимал, что, если будет отступать к Москве, Наполеон пойдет за ним, а не на Петербург. Но на всякий случай Барклай 17 июля выделил из своей армии целый корпус (1-й, под командованием генераллейтенанта гр. П. X. Витгенштей­на) для защиты Петербургского направления. Вероятно, Барклай при этом учитывал, что царский двор, вся царская фамилия и сам царь были тогда в страхе за судьбу Питербурга.

 

Барклай и  Багратион, их генералы, офицеры, солдаты жили в те дни другими заботами. 23 июля 1-я армия, преодолев за трое суток более 118 км., подошла к Витебску. Здесь Барклай решил подождать Багратиона, который спешил на соединение с ним через Могилев. Но ни Даву Багратиону, ни Наполеон Барклаю не давали оторваться от преследования. 24 июля конница Мюрата уже появилась у м. Бешенковичи (в 35 км от Витебска), а за ней из м. Глубокое шла гвардия Наполеона. Чтобы задержать французов, пока не подойдет 2-я армия, Барклай де Толли в ночь с 24 на 25 июля выдвинул к Бешенковичам 4-й пехотный корпус А. И. Остермана-Толстого, который принял бой с 1-м кавалерийским корпусом генерала Э.-М. Нансути у м. Островно (В 20 км от Витебска).

Русские потеряли под Островно только “нижних чинов” 3764, но задержали французов на двое суток. Потери французов едва ли были меньшими, они потеряли здесь 3704 человека.

 

Тем временем Барклай де Толли изучал обстановку. Он знал, что к вечеру 26 июля у  Витебска действительно появился во главе Старой гвардии сам Наполеон. Но Барклай учитывал и другое: Наполеон еще не собрал все свои силы, его корпуса подходили к нему по частям, а корпус Даву — лучший, сильнейший из всех — был рассредоточен далеко к югу. В то же время буквально с часу на час ожидалась весть о прорыве Багратиона через Могилев к Витебску.

 

Барклай все  взвесил и в конце дня 26-го написал царю: “Я взял позицию и решился дать Наполеону генеральное сражение15”. Ночь прошла в приготовлениях к битве, а к утру 27 июля в лагерь Барклая примчался адъютант Багратиона кн. Н. С. Ментиков (потомок знаменитого петровского “Алексашки”): Багратион извещал, что ему не удалось пробиться через Могилев и что он узнал о движении войск Даву к Смоленску.

 

Теперь обстановка резко изменилась. Барклай уже  не мог рассчитывать под Витебском  на Багратиона. Между тем к Наполеону  подходили все новые и новые  силы. Опять возникла угроза разъединения русских армий и окружения  одной из них. Надо было отвести эту  угрозу и успеть к Смоленску раньше Даву. “Поэтому, — пишет Барклай царю 27 июля, — я принужден был против собственной воли сего числа оставить Ви­тебск16”.

 

Наполеон, едва подступив к Витебску, сразу понял (по тому, как упорно сопротивлялись русские в арьергардных боях под Островно и как в самом Витебске и вокруг него сосредоточивалась вся 1-я армия), что Барклай решился на генеральное сражение. Чтобы не спугнуть Барклая, Наполеон не стал беспокоить его 27-го, дав ему возможность собраться с силами, но подтянув при этом и свои силы. Огни в русском лагере горели до поздней ночи. Глядя на них, Наполеон проследил затем, как расположилась на ночь “Великая армия”, и, прощаясь с Мюратом, сказал, что завтра в 5 часов утра он начнет генеральное сражение.

 

Перед рассветом  ординарец Мюрата разбудил На­полеона: Барклай ушел! Оставив на месте  биваков огромные костры, которые  до утра вводили французов в заблуждение, Барклай ночью тихо тремя колоннами  увел свою армию к Смоленску.

 

Наполеон  был не просто разочарован. Впервые сначала войны он усомнился в том, что сможет выиграть ее, не заходя в глубь России. Конечно, он понимал, что по всем правилам войны, которые он сам устанавливал, нужно без промедления идти в погоню за Барк­лаем, настигнуть его, не дать ему соединиться с Багратионом и разбить, пока Даву преследует Багратиона. Но “Великая армия” была уже настолько утомлена форсированными маршами, что Наполеон решил дать ей несколько дней для отдыха.

 

Здесь, в  Витебске, Наполеон подвел итоги первого  месяца войны и задумался: не пора ли ему остановиться? За этот месяц он столкнулся с такими трудностями, каких не встречал нигде — ни в Египте, ни в Испании, а иные не мог и предвидеть, как ни готовился он к нашествию. С первого дня войны “Великая армия”, пре­следуя русских, вынуждена была делать непривычно большие переходы. Даже ее ветераны, исходившие всю Европу, “с удивлением смотрели на страну, которой нет конца и где все так похоже одно на другое...17” Тяготы бесконечных переходов усугубляла сквер­на русских дорог, хуже которых французы еще не видели.

 

Все это утомляло и русских солдат, но они были все-таки привычнее к таким переходам, дорогам, зною и, в массе своей, выносливее, а главное, они шли по род­ной  земле, были у себя дома. Самая страшная беда для французов заключалась  в том, что они каждодневно  ощущали вокруг себя враждебную среду. Правда, по­всеместное народное сопротивление  они стали встре­чать главным  образом после Смоленска, когда  вступи­ли в исконно русские  земли. Но уже и до Витебска им приходилось  страдать из-за того, что русские  войска уничтожали за собой, если не успевали вывезти, мест­ные запасы продовольствия. Население же — русские, украинские, белорусские, литовские крестьяне  и горо­жане — сопротивлялось захватчикам. С приближе­нием французов  массы людей оставляли родные места, уводя за собой все живое.

 

Богатейшие  склады, которые Наполеон приготовил к началу войны, не успевали за “Великой армией” в ее небывало больших  переходах по невиданно плохим дорогам. Но ведь Наполеон и рассчитывал не столько на подвоз собственных, сколько  на реквизицию мест­ных ресурсов, следуя своему правилу: “Война должна кормить  войну18”. Пример Испании показывал, что на чужой земле добиться этого  нелегко, но все же легче, чем возить за собой все свое. В России с  ее пространствами и бездо­рожьем такая  система представлялась тем более  необ­ходимой. Однако правило русского командования, а вскоре (от Смоленска) и всего народа России — “Не  доставайся злодею!19” — подрывало  ее под корень.

 

Все, о чем  здесь сказано, приводило к росту  болез­ней, которые косили ряды “Великой армии” сильнее, чем все виды неприятельского  оружия. Историки под­считали, что от Немана до Витебска Наполеон потерял  больше 150 тыс. человек. Как бы то ни было, боеспособность “Великой армии” с каждым новым переходом в глубь страны, снижалась. В Витебске Наполеон недосчитался уже половины лошадей, с ко­торыми он начал войну.

 

Страдая от голода и жажды, досадуя на непокор­ность  местного населения, солдаты “Великой армии” (надо признать, главным образом  не французских час­тей, в первую очередь немецких: вестфальских, бавар­ских и пр.) чинили грабежи и насилия, мародерство­вали. Наполеон сразу понял, сколь губительно отражает­ся на моральном духе войск мародерство, и пытался искоренить его суровыми мерами. Уже 3 июля в Вильно он приказал судить военным судом всех уличенных  в мародерстве, и казнить их в 24 часа.

 

Достигнув Витебска, Наполеон еще мог быть спо­койным за свой тыл, хотя и полагал, что все  сфабрико­ванные им на местах (в  Литве, Латвии, Белоруссии) правительства  могли бы дать ему больше людей, хлеба  и денег.

 

Итак, в Витебске Наполеон подвел неутешительные для  себя итоги первых пяти недель войны: разгромить Барклая де Толли и  Багратиона ему не удалось, поло­жение на флангах и в тылу “Великой армии” оставля­ло желать лучшего, а  снабжение войск повсюду было хуже всяких ожиданий, и как следствие  боеспособность их падала. Мало того, именно в Витебске Наполеон узнал о ратификации  мирного договора между Турцией  и Россией и получил копию  с договора о союзе России и  Швеции. Он понял, что теперь Россия высвободила для борьбы с ним  еще две армии — Дунайскую  и Фин­ляндскую. Все это так  озаботило Наполеона, что он впервые  после битвы при Кастильоне (1796 г.) созвал военный совет.

 

Вечером 28 июля Наполеон пригласил к себе трех самых  титулованных и близких соратников: неаполитан­ского короля И. Мюрата (своего зятя), вице-короля Италии Е. Богарне (своего пасынка) и начальника Главного штаба Л.-А. Бертье. Он поделился с ними тре­вогой по поводу того, что русские, видимо, унаследова­ли от скифов, которые когда-то здесь жили, не только территорию, но и военную тактику — заманивание вра­га в глубь бескрайних и пустынных земель, и объявил о своем намерении остановиться в Витебске, закре­питься здесь и ждать, когда Александр I запросит мира. “Кампания 1812 г. окончена!20” — провозгласил импера­тор.

 

Соратники не возражали. Но сам Наполеон с каж­дым  днем пребывания в Витебске все больше задумы­вался над принятым решением и все меньше удовлет­ворялся  им. Он понимал, как опасно затягивать войну в России, имея в тылу непокоренную, борющуюся Ис­панию. Между тем, если Барклай и Багратион соеди­нятся  у Смоленска, уже в пределах исконной, “святой Руси21”, они могут и  должны, наконец, по логике событий  дать ему сражение! Оно бы и кончило  войну.