Столыпинские реформы

В задачу переселенческого управления входило  разрядить земельную тесноту прежде всего в центральных губерниях России, где малоземелье и безземелье крестьян были особенно остры. Основными районами переселения являлись Сибирь, Северный Кавказ, Средняя Азия.

Каковы  же были итоги столыпинского аграрного курса, который был последней ставкой царизма в борьбе за свое выживание?

Закон 14 июня 1910 г. действовал в течение восьми-девяти лет (1907 — 1915). На 1905 г. в Европейской  части России насчитывалось 12,3 млн крестьянских дворов. Из них 9,5 млн дворов, или 77,1%, владели на общинном праве 115,4 млн десятин земли, что составляло 83,2% всех надельных земель. На 1 сентября 1914 г. заявлений об укреплении земли в личную собственность подало 2,7 млн крестьянских хозяйств. Из них только 26,6% получили согласие сельских сходов, причем и оно зачастую давалось лишь под нажимом земского начальника. Наибольшее количество выделов падает на 1908 — 1909 гг. Последующие годы дают резкое снижение.

За те же 1907 — 1915 гг. право личной собственности  получили 2478,2 тыс. крестьян с укрепленной  землей в количестве 15,9 млн десятин. Продало надельную землю 1101,8 домохозяйств с площадью земли в 4 млн десятин, из которых 3,4 млн было продано выделившимися из общины и только 0,6 млн — подворниками. Продавали землю в основном бедняки.

Не дала кардинальных результатов и землеустроительная политика. Сопротивление крестьян не позволило добиться сколько-нибудь массовой хуторизации. За 1907 — 1915 гг. землеустроители провели работу на 20,2 млн десятин надельных земель. Но лишь немногим более половины этих земель были единоличными (на 1 января 1915 г. — 10,3 млн десятин из 16,8 млн); остальные приходились на различные виды группового землеустройства (выдел земли целым селениям, уничтожение чересполосицы и т. д.) Из 6,2 млн человек, подавших ходатайства о землеустроительных работах, лишь 2,4 млн домохозяев получили утвержденные землеустроительные проекты. Из всех землеустроенных хозяйств действительно единоличных было 1265 тыс., т. е. 10,3% всех хозяйств, с 12,2 млн десятин, что составляло 8,8% всей надельной земли. Столыпинское землеустройство, перетасовав надельные земли, не изменило земельного строя, он остался прежним — приноровленным к кабале и отработкам, а не к новейшей агрикультуре, о чем разглагольствовали сторонники указа 9 ноября.

Деятельность  Крестьянского банка также не дала желаемых результатов Всего за 1906 — 1916 гг. банк приобрел для продажи крестьянам 4614 тыс. десятин земли, подняв цены с 105 руб. за десятину в 1907 г. до 136 руб. в 1914 г. Высокие цены плюс большие платежи, налагаемые банком на заемщиков, вели к разорению массы хуторян и отрубников. В 1906 — 1915 гг. за неуплату взносов по старым и новым ссудам у неисправных заемщиков было отобрано 570 тыс. десятин земли. С 1910 по 1915 г. недоимки по платежам возросли с 9 до 45 млн руб. Все это сильно подрывало доверие крестьян к банку, и число новых заемщиков пошло вниз.

Переселенческая политика особенно наглядно продемонстрировала методы и итоги столыпинской аграрной политики. В 1908 — 1909 гг. за Урал двинулась огромная масса крестьян — 1,3 млн. Большинство их там ожидали, начиная с переезда в знаменитых «столыпинских» вагонах и кончая прибытием на место, полное разорение, смерти, болезни, неслыханные мучения и издевательства чиновников Главным итогом стало массовое возвращение на родину, но уже без денег и надежд, ибо прежнее хозяйство было продано. За 1906 — 1916 г. из-за Урала возвратилось более 0,5 млн человек, или 17,5%; в 1910 — 1916 гг. доля возвратившихся составила 30,9%, а в 1911 г. — 61,3%.

Вторым  крупным районом колонизации  были Казахстан и Средняя Азия. У казахов и киргизов отнимали лучшие земли, сгоняя их и их стада  на солончаки С 1906 по 1915 г. было изъято 28,9 млн десятин земли.

Переселение не разрядило сколько-нибудь значительно земельной тесноты. Число переселенцев и ушедших в города не поглощало естественного прироста населения. Большинство оставалось в деревне, еще более увеличивая земельную тесноту и аграрное перенаселение, таившие в себе угрозу нового революционного взрыва в деревне.

Одним словом, реформа не удалась. Она не достигла ни экономических, ни политических целей, которые перед ней ставились. Деревня вместе с хуторами и отрубами осталась такой же низкопроизводительной и нищей, как и до Столыпина. Да и какую более высокую производительность и агрикультуру мог создать новый владелец хутора или отруба на своих 5 — 7 десятинах, зачастую без пастбища, воды, дороги и, конечно, без всяких денег, нужных для интенсификации хозяйства, приобретения более совершенных орудий, сортовых семян и т. д.? Советы агронома, выставки, экскурсии и прочие паллиативы не могли помочь, когда не было главного — материальных возможностей поднять хозяйство. Это смогли сделать лишь немногие.

Но прежде всего, и это было главным, столыпинский аграрный курс провалился политически. Он не заставил крестьянина забыть о помещичьей земле, как рассчитывали вдохновители и авторы указа 9 ноября. Более того, даже новоиспеченный реформой кулак, грабя общинную землю, держал в уме и помещичью, как и остальные крестьяне. К тому же он становился все более заметным экономическим конкурентом помещика на хлебном рынке, а порой и политическим, прежде всего в земстве. В то же время новая популяция кулаков, «сильных» хозяев, о которых мечтал Столыпин, была недостаточно многочисленна, чтобы стать новой массовой опорой царизму, составляя 4 — 5% сельского населения.

Законы 14 июня 1910 г. и 29 мая 1911 г. не только не сняли  социальной напряженности в деревне, но усилили ее до предела. Еще накануне обсуждения указа 9 ноября в Думе черносотенный бард Меньшиков выступил с серией статей, в которых был вынужден констатировать, что настроение деревни продолжает оставаться таким же, как и в 1905 — 1906 гг. В статье «Крестьяне и Дума» он привел письмо крестьянина, который был не каким-нибудь трудовиком, а лучшим, с точки зрения автора, представителем своего сословия: он и антисемит, и хороший верноподданный и т. д. И вот этот крестьянин написал ему следующее. Был на войне, это страшная вещь, но страшнее всего, в том числе и войны, когда жена и дети сидят без куска хлеба. Нет земли — в этом все дело. Как мне избавиться от голода? Государство отпустило 15 млн голодающим. Это значит, что мне достанется 20 фунтов ржаной муки. Дайте хоть 15 млрд — все равно они не насытят. Года на два хватит, а потом — опять голод. Мы говорим барину: «Дайте земли». А ответ барина таков: «Надо уничтожить треть народа, тогда хватит земли на всех». Вы негодуете по поводу того, что крестьяне, мол, грабят помещиков, но как же быть иначе — «голод доводит до этого». Процитировав это письмо, даже Меньшиков вынужден был признать: «Не везде, но в иных местах земля действительно нужна крестьянам до зарезу».

В другой статье, написанной в форме разговора  с молодым помещиком из Поволжья, которому в первых строках дается наилучшая аттестация (во время революции  вел себя «похвально»: стрелял, одного убил, спаc струсившего исправника, но, увы, не спас усадьбы и конского завода, «ограбленное выколачивал» нагайкой), тот поведал автору о послереволюционных настроениях деревни. Теперь

тихо, «а въявь  чувствуешь, что что-то треснуло в  отношениях, и трещина идет все  глубже и шире, а вернуться к  прошлому нечего и думать». Успокоения нет. Приехал продавать имение: жгут. Не только дворян, но и арендаторов  и зажиточных крестьян, земские начальники и сейчас бегут. Опасность в том, что «брожение ушло вглубь и неизбежен  новый взрыв». «Аграрники» отсидели и возвращаются. Когда начнется, пойдут все — и буйные и смирные. Заведешь речь с крестьянином поконсервативнее и слышишь: «Что же, теперь умней будем. Зря соваться не станем. Ждем войны. Война беспременно будет, тогда конец вам... Потому что воевать мы не пойдем, воюйте сами. Сложим ружья в козлы, и шабаш. Которые дымократы, мужички, значит, начнем бить белократов — вас, господ. Всю землю начисто отберем и платить ничего не будем». Вывод помещика гласил: «Что делалось в революцию, то делается и теперь, только с “умом”». Это был правильный вывод. После революции 1905 — 1907 гг. в деревне больше не было крупных массовых крестьянских выступлений. Преобладающий характер имели, так сказать, первичные формы классового протеста, о которых говорил помещик с Поволжья, — порубки, поджоги, потравы, столкновения с чиновниками-землеустроителями, местными помещиками и кулаками. Тем не менее наблюдатели, знавшие деревню, в один голос оценивали ситуацию в ней как крайне социально напряженную и взрывоопасную. Дело тут заключалось в революции в умах десятков миллионов крестьян, в отказе их от прежней патриархальной психологии, толчком к которому в огромной мере послужила столыпинская аграрная реформа, уходила в прошлое приниженность крестьянина перед попом, чиновником, барином. Особенно такое умонастроение было характерно для деревенской молодежи, не желавшей уже больше считаться не только с местной властью, но и с властью «мира» и традиционной властью главы семьи. То, на чем держалась власть в деревне веками, ее главные устои, теперь рушилось на глазах. В.И. Ленин в статье «Что делается в народничестве и что делается в деревне?» привел отрывок из рассказа одного сельского священника, опубликованного в народническом «Русском богатстве» в конце 1912 г., повествовавшего о настроениях деревни.«Такая злоба выросла в деревне, такая злоба, — писал он, — что, кажется, теперь весь воздух насыщен ею... Нож, дубина, красный петух. Очевидность бессилия, жгучие, неотомщенные обиды, междоусобная брань, ненависть без разбора, зависть ко всему благополучному, уютному, имущему». И прежде были зависть и злоба, но люди «верили... и находили силу терпеть в уповании на загробную награду. Нынче этой веры уже нет. Нынче там вера такая: мы — поработители, они — порабощенные». Из рассказа священника, делает вывод В.И. Ленин, «ясно видно, что «хулиганство» есть внесенное крепостниками понятие». То, что в действительности происходит в деревне, совсем иное: «Глубокий разрыв с старым, безнадежно-реакционным миросозерцанием, глубокое усвоение именно того учения о «порабощенных», которое является залогом не мертвого сна, а живой жизни». Творцы и сторонники нового аграрного курса могли бы возразить (и такие возражения делались), что дело было не в его ошибочности, он был правильным, а дело в том, что не хватало времени для его реализации. Нужно было не восемь-девять лет, какие отпустила реформе история, а, скажем, 20, которые просил Столыпин, и она бы увенчалась полным успехом. Война и революция этому помешали. Доля истины здесь есть — с десятилетиями процесс сделался бы действительно необратимым. Но вопрос надо ставить иначе: почему история не дала этих 20 лет? А не дала потому, что страна (и деревня в том числе) уже больше не могла жить в условиях архаичного политического и аграрного строя, несмотря на проводимую политику укрепления и разверстания. Крах столыпинской реформы был обусловлен главным объективным фактором — тем, что она проводилась в условиях сохранения помещичьего землевладения и для сохранения этого землевладения. В этом коренился изначальный порок политики аграрного бонапартизма, приведшего в конечном итоге к новой революции и превращению всей земли в общенародную собственность. Помещичье землевладение и подлинный быстрый экономический прогресс деревни были несовместимы. Осуществление второго требовало в качестве непременного предварительного условия уничтожения первого. Спрашивается, почему? В.И. Ленин на основании простого расчета доказывал, что за счет ликвидации помещичьей земли 10 млн крестьянских дворов могли увеличить свое землевладение ровно вдвое — с 7 до 15 десятин на двор. На самом деле этого не произошло.

                 После Октябрьской революции раздел помещичьей земли по разным причинам: социальным, демографическим, политическим и иным — не дал такой прибавки. А затем в ходе резкого увеличения числа крестьянских дворов вновь возникла проблема нехватки земли. Так что утверждение Шидловского и К°, что раздел помещичьих земель крестьянам ничего не дает, ибо прибавка будет в несколько лет съедена ростом населения, как будто бы оправдалось. Тем не менее это не так. Экономическое развитие деревни в годы нэпа показало, что уничтожение помещичьего землевладения оказалось огромной силы оздоровляющим фактором. Основной порок помещичьего землевладения заключался даже не в крестьянском малоземелье и безземелье, а в том, что оно непомерным грузом давило на психологию мужика, сковывало его предприимчивость, приучало к сознанию своей второсортности, примиряло с бесправностью положения — одним словом, культивировало в нем психологию кнехта, а не фермера. Сохранение помещичьего сословия с его привилегиями означало сохранение бесправного крестьянского сословия с его обычным правом, волостным судом, властью «мира» и т. д.  В этом — корень крестьянской ненависти к помещику. Это была самая сильная крестьянская традиция, уходившая корнями в глубь веков. Из поколения в поколение в крестьянском сознании господствовала одна ведущая идея: земля принадлежит народу, т. е. крестьянству, а не помещику. Она была дана последнему вместе с кре-стьянами за военную службу, т. е. временно. Теперь этой службы с земли нет и земля должна вернуться к тем, кто ее обрабатывает своим трудом. Это, повторяем, была генеральная идея крестьянства, основанная на его исторической памяти, и пока она жила, столыпинский аграрный курс имел мало шансов на успех, что и доказала жизнь.