Профессор Василий Болотов в лаборатории историка

      Сидорову само понятие теологумен представляется совершенно излишним: може быть либо догмат, либо частное мнение. Однако именно в этой трехчастности нам и видится величие В.Болотова как историка Церкви и богословской мысли: теологумен есть обозначение историко-культурного бытия догмата от момента его выделения, осознания в едином потоке Божественном Откровении до момента формулировки догматической теологичной истины Отцами Церкви и ее рецепции соборным церковным разумом. В то же время частное мнение никогда не станет догматом либо в силу своей неверности, либо в силу своей частности, связанной или с индивидуальным творчеством, или со слишком узкой богословской проблематикой. Сам Сидоров, как кажется,  мыслит примерно также: «богословские мнения» святых отцов, признаваемые Церковью, как бы «кристаллизуются в догмат», хотя момент такой «кристаллизации» не всегда улавливается нашим взором: «диалектический скачок» фиксируется «статикой понятия». Однако так, да не так. Болотов тоньше видит исторические альтернативы богословской мысли: не всякое богословское мнение Отцов, истинное по своему содержанию, способно раскрыться как догмат, а лишь то, которое отвечает существенному признаку догмата - прежде всего его теологичности, причастности к учению о Боге и Его отношению к миру и в особености к человеку. Остальные истины веры, не относящиеся  «к самому существу христианской Религии, как восстановленного союза между Богом и человеком»,²⁸ не могут претендовать ни на честь догмата, ни на звание теологумена, будучи всегда богословским мнением. Итак, мы считаем введенное Болтовым понятие «теологумен» отнюдь не лишним при изучение истории богословской мысли: оно сразу же привлекает читателя к обозначенной им проблеме, и, предвосхищая тем самым раскрытие теологумена как догмата веры, авторизованного Церковью, заставляет его внимательно отнестись к историческим перипетиям судьбы этого положения. Теологумен есть историко-богословский термин, характеризующий догмат в его исторической судьбе от момента его осознания и обозначения до момента его определения и авторизации.

      А.И.Сидоров приписывает Болотову статическое понимание догмата, связанное с исключительно с деятельностью Вселенских соборов. Справедливо отмечая, что догмат есть одновременно и статичная и динамичная величина, поскольку неизменная истина, данная в опыте Откровения, постепенно раскрывается в Предании Церкви, автор отмечает что раскрытие догмата происходит и в послесоборную эпоху. Совершенно справедливое положение, подчеркивающее вневременную жизнеспособность Церкви. Но утверждал ли В.Болотов обратное ? Очевидно, нет, и по двум причинам. Его изучении истории богословской мысли не простиралось во времени далее эпохи Вселенских соборов. Следовательно, мы вряд ли найдем в его трудах утверждение, что «понятие догмат заключено определениями Вселенских соборов»²⁹, просто потому, что он не высказывался об этой эпохе и «выкристаллизовавшихся» тогда догматах. Вторая причина, в отличии от первой, чисто практической, заключена в его православной личности, которая, принадлежа к полноте жизни Церкви Христовой, не могла бы такого, ни сказать, ни написать. Правда, сам А.Сидоров оговаривается, что «заключенность» догмата одними определениями Вселенских соборов можно понять лишь «из контекста».³⁰ При этом стоит написать, что контекст как раз и ограничен этими Соборами. Хорошо еще, что «в православии В.Болотова вряд ли кто-либо из его опонентов сомневался и сейчас вряд ли кто дерзнет сомневаться».³¹

      Признавая величия Болотовских «Лекций», изданных А.Бриллиантовым, А.Сидоров призывает не забывать, что Болотов был «человеком своей эпохи», люди которой находились в «прелести позитивизма», формировавшей, вместе с протестантской наукой некоторые аспекты мировоззрения профессоров и преподавателей духовных школ.³² Эти прелестные влияния сказались у Болотова прежде всего в определении понятия «Церковь», страдающего «экллезиологическим дуализмом». История Церкви рассматривается им часто как история земного общества христиан, как историю организации. Неслияннность и нераздельность церкви-оранизации и Церкви организма заставляет историка обращать внимание на ту таинственную реальность, которая совпадает с Царствием Боджии.

      Действительно, Болотов писал о «нетождественности» Церкви Царствию Божиему, однако ни откуда не явствует, что он признавал их субстанциональное различие. Нетождественность в данном случае есть прежде всего формальное различие мистической реальности и реальности историко-культурной, которая и предстает перед историком в виде памятников прошлого, превращаемых им в исторические источники. Пожелание богословов и просто верных чад Церкви историкам «не игнорировать» мистическую реальность церковной жизни весьма чревато и трудно выполнимо, и ставит церковныого историка в оппозицию к «сугубо научной церковной историографии», к тем методам «секулярной науки», критическую оценку которых мы уже слышали из уст В.Лосского. Такой тип церковной истории сведется  к двум основным вариантам. В первом случае это будут антиисторические реконструкции церковной и всемирной истории с претензиями на историософию, где мы станем свидетелями сомнительного свойства чудотворений и пророчеств, а словосочетание «Промысел Божий» будет повторятся на каждой странице по отношению к любому проявлению человеческой воли и вконец обесценится. Во втором случае все сведется. к слащавым рассказам по общецерковной истории, к чему нас, собственно, зачастую и призывают, в частности устами священника Сергия Мансурова, искренне считающего, что «Жития Святых» свт. Димитрия Ростовского много научнее современных церковных историков».³³ Поэтому весьма странными кажутся нам, созерцающим в воспоминаниях и трудах цельную и целомудренную личность В.Болотова, читать об ощущении «некоего трагического разрыва между наукой и духовной жизнью... в его личности», поскольку, будучи глубоко благочестивым человеком,  в своей научной деятельности он изредка как бы отстранялся от этого благочестия.³⁴ Подобный рекомендуемый жанр «душеполезного чтения» оказывается на проверку губителен и для чтения, и для науки, и, в конце концов, для души.

      Попытки рассматривать предмет истории Церкви как Царствие Божие на земле,  а объект - как знакомство со святыми и  посвященной им агиографией, посокльку именно в них Церковь осуществила свое предназначение, есть неразумное и неопраданное сокращение пределов церковно-исторического знания. Такое сокращение приведет к потере человека-христианина в истории со всеми сложностями пути этого человека к Богу, в общении с ближними - современниками, в отношении и влиянии на него церковных институций, таинств и канонов, особенностями во взаимоотношениях с вероучительными и нравоучительными истинами Церкви, конкретными историческими характеристиками христианской культуры. Приведет по сути дела, к изгнанию человека из Богочеловеческого единства Церкви, к ереси, которую стоит назвать «историческим монофизитизмом». Есть и другая опасность - «исторического несторианства», забвения Божественного в Богочеловеческом единстве, однако в верующей личности это легко преодолимо, тогда как «ревность не по разуму» иных поборников церковной истории «мнофиситствующего» направления гораздо опаснее, как прочем это было и в эпоху Вселенских Соборов. В попытке избежать и одного и другого, в этой своеобразной богословско-исторической антиномии, и должно уместиться жизненное и научное пространство церковного историка. Отец Сергий Мансуров пишет, что, дескать, нечего бояться, что история Церкви превратиться в значительной мере в историю подвижничества или даже много места буде отведено монашеству».³⁵ Действительно, ничего страшного. Только это и будет не история Церкви, а история подвижничества или история монашества. Действительно, В.Болтов не уделяет места в своих лекциях истории монашества. Но по собственному признанию А.Сидорова, это могло быть вызвано исключительно отсутсвием этого раздела в академической программе.³⁶

       В задачи же истории Церкви входит показать человека во времени, принадлежащего Церкви, в его тотальности и всесторонности через призму Божественного и общественного вызова и его личного или коллективного ответа. Василий Болотов же изучал то, что было и есть доступно историческому изучению: следы, останки деятельности Церкви как сообщества людей во времени, истории и культуре. Именно в этих останках и отобразилось то взаимоотношение Бога и человека которое и составляет Церковь. Задача историка - собрать и раскрыть эти памятники прошлого с максимальной полнотой содержащихся в них сведений об этом прошлом. Приготовив тем самым материал для богослова. Требовать от истории большего невозможно. Если же богослов, используя его предварительную работу, станет неверно (или нечестно) пользоваться собранными историков сведениями и его выводами в угоду «душеполезности и благочестию», то историк вправе публично заявить об этом. И может быть главный богословский вывод исторической науки заключается в том, что несмотря  на «земное суетливое бытие «церкви-организации», не смотря на не всегда выраженную в останках прошлого искомую «мистическую реальность» Царства Божия на земле и вопреки человеческим страстям и греховным проявлениям человечества, находящим себе место и в Церкви, Господь продолжает действовать в человеческой истории и «возносить избранных от людей своих» (Пс. 88; 20). Представляется, что чаемый многими труд по церковной истории, где Божественное и человеческое в истории Церкви предстанут «неслиянно и нераздельно», дело не столько методологии церковно-исторического исследования, сколько стиля изложения. Этот труд должен явиться результатом особого синтеза историко-критического исследования и его богословского осмысления как особый жанр «новой церковно-исторической науки», где ее церковность будет следствием ее научности.

      Итак, познакомившись с основными взглядами на историческое творчество Василия Болотова и его метод, попробуем решить поставленные нами в начале статьи вопросы.

      Традиционно исторические труды В.Болотова рассматриваются как написанные богословом. Протоиерей Г.Флоровский писал, что труд Болотова о триадологии Оригена есть исторический анализ, сделанный богословом, а сам Болотов сочетал в себе дар историка и проникновение богослова.³⁷ Однако попытка различить в реальной жизни  самого профессора Болотова - богослова и Болотова - историка чревата разрывом цельного богословско-исторического взгляда на цельную гармоничную личность, каким, согласно единогласию описаний и был сам В.В.Болотов.

      Напомним, что первые оценки ученой деятельности В.В.Болотова видят в нем прежде всего историка. Правда, обладающего необходимой богословской образованностью до такой степени, что его, историка, можно рассматривать «в тоже время» как богослова. Но это - вторично. Это лишь подспорье в правильном понимание сути церковной истории. Церковь живет в богословии, но не ограничивается им. И церковная жизнь, и вера шире богословия и не сводятся к рефлектирующей богословской мысли и интеллектуальной спекуляции в их вербальном выражении.

      Прозвучавшие в литературе обвинения В.Болотова в признании возможности совершенствования Божественного Откровения в Церкви, на манер протестантской науки, или же бограниченности догматической крисстализации Церкви лишь эпохой Вселенских соборов,  на самом деле беспочвенны. Болотову присуще отнюдь не ощущение историчности догмата, дополняемости догматического учения Церкви по существу. Он тонко ощущает другое: историчность богословской мысли, тех словесных форм, в которые она облекается. Он правильно определяет «час Х» в истории Церкви, ту «полноту времен» (Гал. 4; 4), когда воплощение догматической истины церковного сознания в  соборный орос или apophegmata Patrum наилучшим образом соответствует насущным потребностям церковно-общественной жизни. Он хорошо видит историчность самого восприятия отдельным человеком Богооткровенных спасительных истин в силу культурной и исторической обусловленности и еще большую временную обусловленность преломления этой рефлексии в массовом сознании чад Церкви и «внешних» по отношению к ней людей. Здесь не идет речь об «историчности догмата», а об историчности той формы, в которую Церковь изволяет его облечь

      Быть богословом в том понимании богословия, которое вытекает из схоластического опыта западно-христианской культуры, совсем не тоже, что быть богословом в молитвенно-аскетическом опыте культуры восточно-христианской. В первом случае предполагается систематическое и полное изложение всех теологичных положений вероучения, которые и являются предметом и содержанием богословия. Во втором случае это средство Богообщения, достижения причастности Божеству, которое в плане внешнего выражение принимает формы риторической разработки Божественного Откровения, составляющего предмет и содержание Священного Предания. И В.В.Болотов никак не был богословом в схоластическом смысле этого слова. Будучи богословом по опыту своей христианской жизни в Церкви, он был там же историком - истором - свидетелем, обладающим, тем не менее, необходимыми систематическими знаниями в области богословия. Самоочевидно, что быть богословом - систематизатором в истории или обладать необходимыми для историка систематическими богословскими знаниями - отнюдь не одно и тоже. Поэтому упрекать Болотова в том, что он недостаточно богослов - по меньшей мере некорректно: он и не стремился к этому. Он был историком, который, как и Святые Отцы, не разделял историю и богословие, видя в ней «единое тело». Только методология Болотова, принадлежавшего Новому времени, которая позволяла ему видеть во временном - вечное, в истории - деяния Божии, была иной, чем в эпоху поздней Античности и ранней Византии. Впрочем, о необходимости соответствии метода его эпохе говорили те же самые Святые Отцы. Те «методы секуляризованной науки», о которых предвзято-пренебрежительно писал В.Н.Лосский, оказались поставленными В.Болотовым на службу исторической истине, в том числе и истине Евангелия. Церковная рецепция, предусматривающая заимствование из окружающей культурной среды ее лучших достижений и их воцерковления, представлена в научном творчестве Болотова в полной мере: «методы секулярной науки» оказались, если угодно, воцерковлены. Но можно сказать и больше: односторонность и ограниченность исторической методологии XIX в. была личностью В.Болотова преодолена и восполнена. Прежде всего это касается познавательных возможностей историка в области источниковедческой практики. Эти возможности напрямую проистекают из специфики самого исторического знания, предусматривающую первостепенную роль познающей личности в процессе познания. Этим Василий Васильевич предвосхитил выводы передовых научных направлений XX в., чья плодотворная методика была построена на критике традиционных представлений

      Мы не случайно употребляли при описании творческого метода В.Болотова термин «понимание свидетельства». Именно это нам видится за подчас суховатыми фразами, написанными о творческом методе В.Болотова рукой А.Бриллиантова. Действительно, был ли Болотовым «критиком источника» в классическом значение этого слова, которое вкладывали в него его заочные учителя и старшие современники и просто современники Леопольд Ранке, Ланглуа, Сеньобос и Лаппо-Данилевский  ?

      Задачей истории, по мнению В.Болотова, является повествование о замечательных событиях, которые замечательны уже тем, что люди их заметили. Вполне позитивстское выражение.

      Нет противопоставления объекта и субъекта познания в библейско-восточно-христианском мировоззрении. Такое заключение проистекает из этимологии слова история и определения ее предмета как науки. Номинализм Варлаама - реализм Болотова.

      Роль познающей личности. Конфессиональная принадлежность как часть познающей личности - необходимое составляющая. Преодоление позитивизма. Традициия выражать свои мысли позитивистской лексикой и тезисами, как свидетельство принадлежности к современной передовой российской и европейской культуре. Риккерт и Виндельбандт. Но мысли вполне православные, представления об истории полны и истинны, преодолевающие познавательную ограниченность позитивизма, поскольку православная сама личность. Болотов мыслил и творил шире и глубже, чем считал нужным теоретическую рефлексию, которую привык выражать в терминах позитивистской философии и европейской культуры и сознания, к которым привык он сам и окружающие. Мы вновь сталкиваемся с хорошо известным в истории Церкви феноменом: истина Откровения облекается Церковью в те культурно-языковые формы, которые соответствуют конкретной среде и эпохе. Священное Предание, единое, цельное и неизменное по своему существу, предстает в истории человечества в многообразии своих форм, смена которых, конкретные признаки и момент соответствия содержанию и составляют pia desideria науки истории христианской Церкви.

      Конкретные направления исторических исследований, особенности метода и задачи вспомогательных исторических дисциплин в восприятии В.В.Болотова.

      Вопрос соотношения методологии и конценптуалогии В.Болотова с современной европейской наукой. Авторитетами для В.Болотова, по его собственному признанию, отмеченному А.Бриллиантову, в области истории были Павел де Лагард (1827-1891) и Альфред фон Гутшмид (1831-1887). При этом ни тот, ни другой собственно историками не являлись.