От истории к конструированию национальной идентичности

Противопоставляя  “территорию войны и революции” (Москву и Петроград) “территории  мира и стабильности” (Дон, Кубань и  другие казачьи области), лидеры “Вольноказачьего движения” в эмиграции возродили по сути дела “пограничную болезнь” казаков времен гражданской войны, став на позиции радикальной самостийности.  Для реализации цели по созданию Казакии лидеры нового движения  считали необходимым “переориентировать Казачество  на самое себя, внести ясность в казачий вопрос, поставить этот вопрос, вопрос об исторической роли казачества и его исторической судьбе как задачу саму по себе, найти место и роль казачества в будущем, бороться с взглядом на Казачество с точки зрения чужих интересов… поставить вопрос о восстановлении государственного бытия казачества… пробудить жажду к жизни  для… развития своего национального “Я”” [28]. 

История казачества рассматривалась лидерами “Вольноказачьего движения” как  важнейшая составная часть казачьего “национального возрождения”. По мнению И.Ф.Быкадорова, “возрождение каждого народа начиналось, или было тесно связано с изучением истории этого народа самим этим народом. Изучая свое историческое прошлое, народ осознавал себя, осознавал пройденные этапы своего исторического развития, познавал духовные силы свои, предугадывал этапы своего будущего развития” [29]. 

Лидеры “Вольноказачьего движения” не были академическими историками и, тем не менее, охарактеризовать их как некомпетентных политизированных дилетантов было бы неверно. По словам генерала Т.М.Старикова, “перед Великой войной (первой мировой войной - С.М.) почти со дня окончания училища я все свободное время от службы и войны (кстати, продолжавшейся для меня 6 ½ лет) посвятил изучению истории Казачества. Имел весьма солидную библиотеку. Несколько кратких исторических очерков были напечатаны в периодической печати. Ряд очерков было заготовлено… Но всем мои работы по истории и вся ценная библиотека была уничтожена большевиками в моей родной станице. Я едва пережил этот тяжкий удар. В Праге оказалась полная возможность возобновить работы по истории…” [30]  “Исторический опыт” был и у другого генерала- Быкадорова. Ему было присвоено звание почетного члена императорского Археологического общества за нахождение места переправы скифов через Дон. По словам А.К.Ленивова, “уже в академии молодой офицер И.Ф.Быкадоров обратил на себя внимание  в связи с составленным им конспектом по всеобщей истории согласно курсу занятий в Академии. Этот конспект пользовался заслуженным успехом среди офицеров учебных классов и получил также одобрение профессоров Академии. Заслуженное признание получили и труды Быкадорова по военной истории, в частности очерк, посвященный участию казаков в войнах против Наполеона [31].  Уже в эмиграции будущие  лидеры “Вольноказачьего движения” основали Общество изучения казачества, на заседаниях которого в течение двух лет регулярно читались доклады по актуальным проблемам истории “степных рыцарей” [32]. Тем не менее, несмотря на отмеченные выше достижения, у “казакийцев” отсутствовала серьезная академическая “историческая” подготовка, что не могло не отразиться на общем уровне их исследований. 

Свои исторические штудии лидеры “Вольноказачьего движения”  начинали, как правило, с констатации неудовлетворительного состояния историографии казачьей истории. В этой связи закономерны вопросы : какие стартовые возможности были у историков- “казакийцев”, какое научное наследие оставили им их ученые предшественники, исследовавшие прошлое Дона, Кубани и Терека  какие “белые пятна” казачьей историографии они хотели “закрасить”, с какими историческими и историографическими стереотипами собирались бороться и насколько оправдана заявка “вольных казаков” на роль “колумбов” истории “степного рыцарства” ? 

“У нас доселе господствовала в изложении русской  истории идея централизации…Все  особенности, направления и факты  областной исторической жизни подводились  под одну идею- правительственно- государственного централизованного развития”, - писал в середине XIX столетия А.П.Щапов [33] Выдающиеся отечественные историки  В.Н.Татищев М.М.Щербатов, Н.М.Карамзин, С.М.Соловьев, В.О.Ключевский, С.Ф.Платонов, П.Н.Милюков. Д.И.Иловайский  при всем различии их теоретико-методологических и общественно-политических воззрений были историками Российской империи. В центре их трудов – развитие российской государственности, ее торжество, победа над неупорядоченной стихией княжеств, городов, казачьих сообществ. Несмотря на то, что все они уделяли немало внимания историческому прошлому отдельных русских областей (и не в последнюю очередь казачьих), первостепенным для них было развитие государства Российского. Особняком стояли труды А.П.Щапова. Н.И.Костомарова, П.В.Павлова, положивших в основу своих концепций историю областей (“областничество”). Но они были отлучены от университетов и их взгляды не стали доминирующими в русской исторической науке.  

Какова же была ситуация с изучением истории  казачьих областей Российской империи  на Дону, Кубани, Тереке? В 20-е гг.XIX в. историк В.Д.Сухоруков задавался вопросами: “Кто они (казаки - С.М.)? Как образовались в такое сообщество? Зачем пришли и какую цель имели? Обо всем этом никто не сказал ничего удовлетворительного”. Другой важной чертой казачьей историографии было распространение среди казаков  “различных легенд”, которые были “одни других нелепее”, “противоречили друг другу” [34]. 

Прошло четыре десятилетия. Но состояние казачьей историографии незначительно изменилось. Донской историк и журналист  М.Х.Сенюткин, размышляя над проблемами изучения истории  донцов, пришел к выводу: “В самом деле, кто знает у нас историю Войска Донского?  Кто с охотою и удовольствием занимается ею ?..Ныне много у нас таких, которые любят заниматься донскими историями  (выделено мною- С.М.) только ради развлечения, от нечего делать, словно как сказками о Еруслане Лазаревиче и Бове- королевиче” [35]. А в 1891 г. в предисловии к сборнику документов, посвященных истории донского казачества, историки и издатели А.А.Карасев и Х.И.Попов констатировали следующее: “Вследствие неблагоприятно сложившихся обстоятельств, Истории Войска Донского, как труду систематическому, основанному на незыблемых непрерывно следующих друг за другом фактических данных, изложенных согласно требованиям современной науки, не достает весьма многого” [36].        

Подведем некоторые  итоги. К концу XIX – началу ХХ вв. историческая наука о казачестве находилась на двух уровнях. 

1.   Уровень  “первоначальной истории”, “истории  без критики и рефлексии” (терминология  взята у Г.В.Ф.Гегеля - С.М.), когда историки лишь описывали хроники войн и походов казачества Дона, Кубани, Терека и Урала, перемежая описания самыми невероятными легендами, уводящими истоки казаков во времена Константина Багрянородного, Трои и этрусков. 

2. Уровень “рефлективной истории”, когда исследователи, собрав большое количество фактов и свидетельств прошлого, пытались их критически рассмотреть, очищая историю казаков от “поска Мосхов” [37]            

Основными чертами  казачьей историографии рубежа двух предыдущих веков были этнографический детерминизм, преобладание описательного подхода, минимальная рефлексия. В то время, когда общероссийская историческая наука уже вышла на уровень “философской истории”, “мыслящего рассмотрения исторического процесса”, раскрытия закономерностей истории (либо доказательства отсутствия таковых), казаковедение грешило “поисками Мосхов”. Практически отсутствовали историко-правовые, институциональные исследования по казачьей истории, ставшие в XIX в. обычным делом для общероссийской историографии. Бесспорно, что такие историки как  В.Г.Дружинин, И.И.Железнов, Н.И. Краснов, П.П.Короленко, В.А.Потто, А.И.Ригельман, М.Х.Сенюткин, В.Д.Сухоруков, Ф.А.Щербина, М.Н.Харузин и целый ряд других вывели казачество из “дымки загадочности”, собрали большое количество источников, издали сборники документов, но труда систематического, основанного на теоретическом осмыслении эмпирического материала, излагающего историю казачества как самостоятельную научную проблему, а не в контексте общероссийской истории, ими создано не было [38]. Наиболее известные труды по истории Дона, Кубани, Терека, Урала представляли собой скорее собрание большого количества фактов. Единственным исключением из общего правила стали работы П.П.Сахарова по проблеме происхождения казачества, в которых впервые была исследована историография проблемы, а также с привлечением новых  на тот момент источников дана обоснованная критика попыток продлить казачью историю до скифов и амазонок [39].  

Теоретически  же никто не оспорил научные выводы С.М. Соловьева о казачестве позднего средневековья как силе, которая для России  “иногда была опаснее самих кочевых орд” [40]. Соловьев, а вслед за ним и Ключевский залог благополучного развития российской государственности видели в укрощении степной стихии [41]. Вести дискуссию на равных с историками Российского государства, чьи исследования отличал известный негативизм в отношении “степных рыцарей”, донские, кубанские, терские исследователи не могли. Труды же историографов Военного министерства и местных казачьих исследователей, “реабилитирующие” казачество за участие в антигосударственных движениях XVII- XVIII вв. создавали миф о казаке как защитнике “Отечества, веры и государя”, увы, нередко встречающийся и в сегодняшних научных работах [42] 

Ситуация коренным образом изменилась в начале 1920-х  годов. Казачество, оказавшееся в  эпицентре “русской смуты”, сыгравшее  не раз решающую роль  как  в  исходе отдельных событий, так и  гражданской войны в целом, стало  предметом пристального внимания ученых, политиков, общественных деятелей. В 1920-1930-е гг. и в Зарубежной России и в России Советской появились труды, по новому освещавшие историческое прошлое “степных рыцарей”. 

В 1923- 1924 г.г. увидели  свет труды С.Г.Сватикова: статья “Донской войсковой круг”, монография “Россия  Дон” [43].  Сватиков отказался от взгляда на историю казаков как на хронику боевого пути казачьих соединений: “Да, блестяща военная история донского казачества! Интересны боевые его летописи!.. Но не менее их интересна история донской гражданственности, социально-политическая история Дона!”  [44] Отсюда - привлечение нового для истории казачества массива источников - законодательные акты, стенограммы заседаний Государственной думы. Не случайно, поэтому главный труд Сватикова имел еще одно название “Государственно-правовое положение Дона в XVI- XX вв.”  и подзаголовок “исследование по истории государственного и административного права и политических движений на Дону” [45]. Исследование казачьего областного права, его коллизии с общеимперским стали основой научных поисков Сватикова. Для казаковедения появление сватиковских трудов было сродни появлению исследований Соловьева, Ключевского, Милюкова для общероссийской историографии. Сватикову принадлежит заслуга создания первого обобщающего труда по истории донского казачества. Ему первому удалось исследовать историю казаков не с военной, а с социально-политической и правовой точки зрения, проанализировать общее и особенное в развитии двух ветвей российского казачества - “вольного” и “служилого” [46], демифологизировать вопрос о происхождении казаков, дать периодизацию истории казаков  от XVI в. до советского периода (единственную на сегодняшний день). Сватиков первым исследовал такие проблемы как история политических институтов казачества, взаимосвязь российского общественного движения и казаков, думская деятельность последних. По сути дела Сватикову удалось в исследовании казачьей проблематики совершить поворот от т.н. “внешней истории” к “внутренней” или “культурной истории”, изучить состав общества “степных рыцарей”, управление, судопроизводство, религиозные отношения у казаков. 

У советских  ученых были задачи иного рода. Они  “до основанья” разрушали дореволюционный  миф о “степном рыцарстве”. Показательны названия работ советских ученых 1920-х - начала 1930-х гг. - “Разрушение легенды о казачестве”, “Крах казачества как системы колониальной политики” [47]. Казачество в большинстве исследований данного периода рассматривалось как сила реакционная (по крайней мере, консервативная), враждебная революционному творчеству масс, “орудие колониальной политики Московского государства, а затем и Российской империи”, “наемных солдат, поставленных в важнейших пунктах, господствовавших над торговыми путями [48]. Но именно советские историки начала 1930х гг. обратили внимание на социальную неоднородность казачества, наличие среди казаков “голутвенных” и “домовитых”, а, следовательно, различных социально-экономических и политических целей [49]. Советское казаковедение, начиная с конца 1930-х гг. претерпит существенную эволюцию. Былой негативизм в отношении казаков исчезнет. Но данная проблема требует отдельного разговора [50]. К моменту появления первых трудов лидеров “Вольноказачьего движения” исследования историков СССР отличали жесткий классовый подход и рассмотрение казачества как архаической силы.                      

Таким образом, лидеры “Вольноказачьего движения”  осуществляли свой проект в условиях всплеска научного и общественно-политического  интереса к истории казачества. Они  могли опираться на солидный багаж их предшественников (несмотря на все отмеченные выше  недостатки), а также вести полемику (эмиграция это позволяла) как с историками, оказавшимися в изгнании, так и с советскими специалистами. Взявшись за “самостоятельное” изучение казачьей истории, и рассматривая прошлое “степных рыцарей” в качестве самостоятельной и самоценной проблемы участники “Вольноказачьего движения” сформулировали ответы на широкий спектр вопросов от происхождения казачества до событий 1917- 1920 гг. 

Вопросы историографии истории казачества.   

Провозгласив  себя первооткрывателями истории  казачества, историки - “казакийцы” грешили  историографическим нигилизмом. В их исследованиях доминировало мнение, что правдивое знание о прошлом  казачества невозможно из-за “всеобщей русификации” исторической науки, игнорирования особенностей отдельных народов, населявших Российскую империю. “…Приходится констатировать, что минувшая эпоха принадлежности Казачества к Российскому государству не принесла Казачеству знания своей истории ни в деталях, ни в целом”, - делал вывод Ленивов [51]. Вторил Ленивову и Стариков: “…для казаков с их казачьими вопросами и трудно было найти издателя, особенно если они не отвечали духу тогдашнего (дореволюционного - С.М.) времени. А мои работы как раз принадлежали к числу таких, ибо они воспевали прошлое казачества” [52].  Но наиболее радикальные оценки российской историографии  были даны И.Ф.Быкадоровым: “Ключевский, как и другие русские историки, скользили лишь по истории казачества и смотрели на нее под политически тенденциозным углом  зрения” [53]. Отсюда, по мнению Быкадорова, во взгляде на историю казаков сложилось две противоречащие друг другу точки зрения: официальная (русская) и неофициальная (казачья) [54]. “Методология” подобного рода зачастую приводила к откровенным историографическим “ляпсусам”. Быкадоров, характеризуя состояние историографии казачьей истории, обвинил русских ученых в неиспользовании дел Посольского приказа, и вследствие этого, в незнании реального положения дел в “Диком поле”. Данный тезис просто не соответствовал действительности, поскольку указанные Быкадоровым материалы широко использовали С.М.Соловьев, С.Ф.Платонов и другие исследователи [55]. Нельзя признать состоятельной и быкадоровскую попытку оспорить идею В.О.Ключевского о колонизации как основном факте русской истории и России как стране, “которая колонизируется”. Быкадоров назвал русскую колонизацию ни чем иным как “измышлением”. С его точки зрения, великороссы не были заинтересованы в освоении степных пространств, чувствуя себя чужими в “Диком поле”, а реальными “колонизаторами” были казаки. Защищая подобную позицию, обличитель Ключевского попросту проигнорировал хорошо известный к тому времени материал о колонизации Дикого поля выходцами из Рязанского княжества, служилыми людьми русских пограничных (окраинных) городов [56].