От истории к конструированию национальной идентичности

От  истории к конструированию  национальной идентичности

(исторические  воззрения участников  “Вольноказачьего  движения”). 
 

В 1980-1990-е годы проблема осмысления феноменов “нация”  и “национализм” стала одной  из центральных как в отечественной, так и в зарубежной науке. По словам К.Вердери, научная индустрия, построенная вокруг данного вопроса “стала столь обширной и междисциплинарной, что этот фокус исследований можно считать приоритетным по сравнению с остальными” [1].  

В работах, посвященных  различным аспектам национализма, значительное внимание уделяется роли, которую играют интеллектуалы в создании национальной идеи (национального мифа), конструировании национальной идентичности. Афористическая формула Э.Геллнера: “Национализм порождает нации, а не наоборот” стала предметом острых  теоретико-методологических дискуссий о природе “нации”, “национализма”, “этничности”, способствовала интенсификации  поисков эмпирического материала, подтверждающего или опровергающего тезис об интеллектуалах как “создателях”, “изобретателях” наций [2]. В трудах К.Ханна, Й.-П.Химки, П.Р.Магоши, Й.Новака,  И.Л.Рудницкого и других были изучены различные стороны “нациотворчества” (в качестве примеров рассмотрены закарпатские русины, галичане, лемки, лазы) [3].  К сожалению, попытки конструирования национальной идентичности  на российской историко-культурной “почве” (включая и Зарубежную Россию) исследованы в отечественной историографии недостаточно. 

В настоящей  работе предполагается рассмотреть  исторические  взгляды участников т.н. “Вольноказачьего движения”, обратившихся с конца 1920-х гг. к истории для “конструирования” новой национальной общности - “казаки”, “казачий народ”. “Вольноказачье движение” стало объектом научного исследования в начале 1990-х гг. В работах В.Д.Зиминой, Ю.К.Кириенко, О.В.Ратушняка были рассмотрены такие проблемы как организация движения, его взаимоотношения с другими казачьими эмигрантскими объединениями и европейскими правительствами [4]. Тем не менее, несмотря на солидную источниковую основу и научную новизну вышеназванных исследований в них не решена “проблема истоков”, отсутствует анализ “родословной” идеи казачьего национализма. Отсюда и допущенное некоторыми авторами упрощенчество в оценках политической борьбы “Вольноказачьего движения” [5]. Перед нами же стоят задачи иного плана. Во-первых, историографическая. Необходимо определить вклад историков - участников “Вольноказачьего движения” в изучение различных аспектов истории российского казачества. Их концепции представляют интерес не только как факты истории общественно-политической мысли. Тезисы, выдвинутые в разное время участниками “Вольноказачьего движения” оказывали и продолжают оказывать влияние на академическую науку [6]. В этой связи чрезвычайно важным представляется определение научной ценности неакадемических (в нашем случае националистических) сочинений по истории. Вторая задача - научно-этическая. Интеллектуальное “конструирование” этнических и национальных общностей, создание националистической идеологии посредством обращения к истории поднимает вопросы об этической ответственности и научной честности историка в работе над сбором и интерпретацией источников и фактов.   

“Вольноказачье  движение” стало самостоятельной  общественно-политической силой “казачьего зарубежья” во второй половине 1920-х гг.  Группа известных донских и кубанских казачьих общественных, военных деятелей, публицистов (И.А.Билый, И.Ф.Быкадоров, Т.М.Стариков, М.Ф.Фролов и др.), вышедших в 1927 г. из “Общеказачьего сельскохозяйственного союза” и редколлегии “демократического казачьего органа” “Путь казачества”, “творчески развили” идею атамана Всевеликого Войска Донского П.Н.Краснова о необходимости “народной казачьей”, а не “классовой” войны против большевизма [7]. Лидеры нового движения провозгласили своей целью создание независимого федеративного государства Казакии на основе идеологии казачьего национализма. По словам Старикова, от целей “Вольноказачьего движения” веяло “неприкрытой самостийностью” [8]. О том насколько радикальными были цели  архитекторов Казакии, свидетельствует высказывание Быкадорова: ““Никакая власть российская (центральная) не сможет быть благой для казачества, какая бы она ни была: монархическая, кадетская (милюковская), эсеровская (Керенского или Чернова) или евразийская” [9].  В существовании казачьего государства  “казакийцы” видели некий третий путь преодоления “русской смуты” (не “белый” и не “красный”), гарантирующий и от реставрации Российской империи, и от большевистского “нового мира”. 

Исследование  истоков, причин и этапов развития казачьего  национализма не является основной задачей данного исследования [10]. Тем не менее, без рассмотрения некоторых особенностей “казачьей идеи” историографический (как впрочем,  и исторический) анализ воззрений лидеров “Вольноказачьего движения” был бы неполным. Казачий национализм как целостная идеологическая система, имеющая свои организационные структуры – дитя эмиграции. В дореволюционной России не существовало ни сепаратистских, ни националистических казачьих партий или движений, сравнимых с такими политическими объединениями “окраин” Российской империи, как “Дашнакцутюн”, “Мусават”, УСДРП, социал-федералисты Грузии. Политическая “программа” казачьей группы в Государственной думе не шла дальше умеренного автономизма. Складывалась парадоксальная ситуация – националистические (как минимум партикуляристские) настроения в казачьей среде существовали, но на партийно-политическом и идейно-теоретическом (публицистика не в счет)  уровне не были выражены.  

Тем не менее, казачья  “самость” время от времени напоминала о себе, попадая в фокус внимания чиновников, политиков, публицистов, военных. В XVIII в. военный инженер, историк А.И.Ригельман отмечал, что казаки заявляли, что они не москали, но русские, “ и то по закону и вере православной, а не по природе” [11]. Своеобразные бинарные оппозиции “мы” (казаки) – “они” (русские) или же мы (казаки как “иные русские”, “особые русские” отличные от крестьян) – они (крестьяне)  рассматривал в своем этнографическом исследовании М.Н.Харузин (1885 г.) [12]. Между тем казаки не без основания рассматривались и историками, и государственными деятелями как создатели имперского здания России, вписавшие немало страниц в ее боевые летописи. “Казаки прошли на Кубань и Терек, перевалили с Ермаком Уральские горы и дошли до Амура и Великого океана”, получили высочайше пожалованные знамена за усмирение “Астраханского возмущения 1705 года, восстания в Венгрии, императорскую грамоту за заслуги в “подавлении беспорядков” 1905 года, не раз доказав свою верность империи”, - подводил своеобразный итог казачьему служению донской генерал П.Н.Краснов.   [13].  Вместе с тем именно казаки были инициаторами выступлений, потрясавших основы российской государственности, ставивших ее на грань выживания - Смутное время, восстания Степана Разина, Кондратия Булавина, Емельяна Пугачева.  Недоверие императорской власти к казакам отмечали многочисленные иностранные путешественники XVIII- XIX вв., а комиссар Британии при штабе М.И.Кутузова в 1812 г. Р.Вильсон сообщал императору Александру I о надеждах французов на восстание казаков [14]. Подобного рода надежды питали и русские революционеры- радикалы от А.И.Герцена до Г.В.Плеханова (народнического периода) [15]. Активные создатели имперского здания-  казаки в феврале 1917 г. ничего не сделали для его сохранения. Как стали возможны подобные метаморфозы? Как казакам на протяжении более трех столетий удавалось одновременно сохранять репутацию и стражей империи, и  свободолюбцев, готовых в любую минуту к ниспровержению царского трона?  

В XVI в. на территории Северного Причерноморья возникла новая военно-политическая организация – Войско Донское. Историк права М.Ф.Владимирский-Буданов характеризовал казаков как недовольных “новым государственным строем Московской Руси”, выражавшимся принципом Ивана Грозного: “Жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же” [16]. На Дон приходили представители всех сословий, обязанные государству службой или тяглом. Созданное общество обладало демократическим устройством, проводило самостоятельную внешнюю политику. Казаки не были обязаны службой государству, не приносили присяги (“крестного целования”). Вместе с тем с первых дней своего существования казачество вело борьбу с турецко-татарской экспансией, закрывая с юга границы Московского государства. Казаки были фактически бесплатным войском Москвы, куда более эффективным, чем ее собственные вооруженные силы. Государство видело в “степных рыцарях” две стороны – “вольность”,  и военную силу. Первая всячески подавлялась в моменты усиления государства в “диком поле”, вторая напротив, поощрялась [17]. 

В результате к  началу XVIII в. (царствование Петра Великого) казачество было инкорпорировано в  Российское государство (в 1721 г. казаки становятся составной частью вооруженных  сил, подчиняются Военной коллегии, в 1723 г. атаманов стал утверждать император, а указом от 4 марта 1738 г. атаман стал чином, жалуемым правительством). В 1827 г. атаманом всех казачьих войск стал Цесаревич, а с 1848 по февраль 1917 гг. наказными атаманами (т.е. действующими по августейшему наказу - С.М.) становились не казаки, а чиновники из Санкт-Петербурга. Начиная с первой четверти XVIII в. Российское государство начало процесс конвертации казачьих свобод в привилегии  (казаки были освобождены от налогообложения, государственных податей и повинностей). Казачество становилось особым военным сословием, доступ в который был жестко ограничен. Политика Российской империи по созданию из казаков “особой касты воинов” привела, по мнению донского общественного деятеля, историка В.А. Харламова к “искусственной обособленности казачества”, формированию у него неприязни к “иногородним”, “к русскому обществу” [18]. 

Таким образом, желая подчинить себе некогда  “вольное воинство”, государство “замещало” староказачьи права привилегиями, тем  самым своими руками способствуя  обособлению казаков, формированию в их среде идей донской (кубанской и пр.) “особости”. Показательной в этом плане выглядит реплика генерала А.П.Ермолова, приводимая Д.В.Давыдовым в очерке “1812 год”: казаки почитают себя “лишь союзниками русского государя” [19].   

Выполнив к середине XIX в. задачу по превращению “вольного” казачества в военно-служилое сословие, Российская империя подошла к следующей проблеме: как, осуществляя реформирование всего государственного здания, найти применения казакам. “Великие реформы” 1860-1870-х гг. поставили вопрос о сохранении казачества в новых социально-экономических и политических условиях. Поскольку казаки рассматривались, прежде всего, как военная сила, “великие реформы” затронули его именно с военной точки зрения.  Эти преобразования начали движение России к индустриальному обществу, для которого характерны военная организация, построенная на бессословном принципе, отсутствии феодальных ленов за службу, которая становится гражданской обязанностью, а не почетной привилегией. В данную схему не вписывалось казачество. Именно у военного министра Д.А.Милютина возникла идея призывать казаков на службу на общих для остальных подданных империи основаниях. Тогда же, а не в годы гражданской войны возник термин “расказачивание”. Эти намерения вызвали политическую оппозицию среди донских казаков. Фрондерами были столь известные деятели как герой Кавказской войны генерал Я.П.Бакланов и публицист- историк И.С.Ульянов, протестовавшие против “записи казаков в драгуны” [20]. Тогда же в газете “Донские войсковые ведомости” получили распространение статьи, “пропитанные донским патриотизмом, недоброжелательностью к русским. Появился тогда же термин “казакоман”, т.е. человек, считавшийся приверженцем особой донской народности” [21]. 

Перед государством обозначились два пути: либо эволюционное расказачивание, либо сохранение на Дону косной социальной структуры. Второй был малоперспективен, но первый грозил самому имперскому фундаменту России. Поэтому был избран “третий путь”. Военная реформа свелась на Дону лишь к сокращению срока службы на 20 лет. Суть курса правительств Александра III и Николая II сводилась к принципу “Не трогать славное Войско Донское”. Но развитие новых экономических отношений вносило свои коррективы. Казачество стремительно размывалось. Появился слой люмпенизированных казаков, наметился отток части казачества в города, в среде самих казаков замечалось неприятие постоянных общинных переделов, стремление к полноценной частной собственности. Следствием “великих реформ” стало появление в казачьей среде своих морозовых и рябушинских в лице рода Парамоновых.  В конце XIX начале ХХ вв. казачья интеллигенция разделилась во взгляде на будущее казачества на “русофилов” и “казакоманов” (традиционалистов). Первые выступали за разрушение “Великой китайской стены”, отделяющей Дон от остальной России, предоставление казакам возможности оставлять военную службу, заниматься торговлей, образованием, наукой, искусством [22], вторые считали “открытие” Области Войска Донского недопустимым. “В настоящее время в донских станицах беспрепятственно может жить всякий иногородний пришелец. Среди этих господ попадаются нередко экземпляры не только сомнительного поведения. Эти господа развращают и распропагандируют казачью молодежь”, - констатировал донской писатель И.А.Родионов [23]. И “русофилы”, и “казакоманы” были недовольны государственной политикой России. Первые за то, что империя, начав реформы, так и не приступила к “огражданиванию” казаков, вторые за нарушение неписаного закона “Дон - для донцов”. Тем не менее, данные настроения не переросли до 1917 г. рамки журнальных и газетных статей, публичных споров и дискуссий.   

Февральская и  октябрьская революции 1917 г. и ставшая  их следствием  “фрагментация”  империи, способствовали складыванию  на ее “окраинах” не только независимых или квазинезависимых государственных образований, но и своеобразной оппозиции: столица (как “территория войны и революции”) противопоставлялась провинции (“как территории мира и стабильности). Постреволюционные лидеры казачьих областей предприняли попытки “отгородиться” от столичной “смуты”. “Сама жизнь, - писал атаман Всевеликого Войска Донского А.П.Богаевский, - заставила казаков отделить свои края от советской России и объявить их самостоятельными государственными образованиями” [24]. В то же время и Богаевский, и другие деятели новых государств рассматривали эту сецессию как явление временное, видя будущее казачьих областей как автономий в составе России. Тем не менее, казачье госстроительство сопровождалось ростом партикуляризма и сепаратизма. Эти настроения получили “союзника” в лице генералитета Вооруженных сил Юга России, выступавших за беспрекословное следование принципу “единой и неделимой России” и видящих в казаках лишь хорошее средство для его реализации. Генерал П.Н.Врангель, размышляя о причинах неудач “Белого дела”, приходил следующие выводы: “Лишь немного не хватило (белым войскам - С.М.), чтобы начать драться с казаками, которые составляли половину нашей армии и кровью своей на полях сражений спаяли связь с регулярными частями” [25].  В годы гражданской войны появилось выражение - “пограничная болезнь казаков”. Эта “болезнь” сыграла роковую роль в судьбе белых армий. В ходе гражданской войны казаки рассматривали свои области как островки безопасности от большевизма и отказывались переходить границу казачьих областей и вести борьбу с частями Красной армии за пределами Дона, Кубани. Весьма ярким проявлением “пограничного” “недуга” является выступление на Войсковом Круге Всевеликого Войска Донского в августе 1918 г. одного из казачьих атаманов: “Россия? Конечно, держава была порядочная, а ныне произошла в низость, ну и пущай…у нас своих делов не мало, собственных…Наш царь-Дон!”  В другом выступлении звучал призыв “защищать донскую землю, но не защищать царскую корону, не навязывать России когти царского орла” [26]. 

Неудача в реализации проектов по созданию казачьих государств, поражение в гражданской войне, эмиграция поставили перед казаками острые вопросы:          “С кем и за что мы воевали, ради чего сложили казаки столько своих голов и пролили реки крови; кто были наши подлинные союзники и кто настоящие враги, и почему борьбу мы проиграли?” [27]