Масоны и заговор декабристов

Соединение  Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею  Управою, - начал Пестель. - Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет...

Извините, господин полковник, - остановил председатель изысканно вежливо и мягко, как  говорил всегда, - во избежание недоумений позвольте узнать, конституция ваша - республика?

Да.А кто  же диктатор? - тихонько как будто  про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя  на Пестеля. В этом вопросе таился другой: "уж не вы ли?"

От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, - ответил Пестель  Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало вопроса.

Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? - обвел  председатель собрание.

Все молчали.

Прежде чем  говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, - продолжал Трубецкой.

Единообразие  и порядок в действии... - начал  Пестель.

Извините, Павел  Иванович, - опять остановил его  Трубецкой также мягко и вежливо, - нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.

Главное и  первоначальное действие - открытие революции  посредством возмущения в войсках  и упразднения престола, - ответил  Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. - Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною...

Неограниченною, самодержавною? - опять вставил тихонько Муравьев.

Да, если угодно, самодержавною...

А самодержец кто?

Пестель не ответил  как будто не услышал.

Предварительно  же надо, чтобы царствующая фамилия  не существовала, - кончил он.

Вот именно, об этом мы и спрашиваем, - подхватил  Трубецкой, - каковы по сему намерения  Южного Общества?

Ответ ясен, - проговорил Пестель и еще больше нахмурился.

Вы разумеете?

Разумею, если непременно нужно выговорить, цареубийство.

Государя  императора?

Не одного государя..."

"Говорил  так спокойно, как будто доказывал,  что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.

Когда Пестель  умолк, все невольно потупились и  затаили дыхание. Наступила такая  тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок  за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.

Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, - начал Трубецкой, как будто  с усилием преодолевая молчание, - позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?

Чем более  продолжится порядок старый, тем  менее готовы будем к новому. Между  злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? - возразил Пестель, пожимая  плечами.

Трубецкой хотел  еще что-то сказать.

Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои  по порядку, - перебил его Пестель.

Просим вас  о том, господин полковник.

Так же как  в разговоре с Рылеевым, начал  он "с Немврода". В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия - ход мыслей от общего к частному.

Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько  переворотов совершенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...

Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою иностранных  слов русскими, собственного изобретения: революция - превращение, тиранство - зловластье, республика - народоправление. "Я не люблю слов чужестранных", признавался он.

"Планщиком"  назвал Пушкин стихотворца Рылеева;  Пестель в политике был тоже  планщик. Но в отвлеченных планах  горела воля, как в ледяных кристаллах - лунный огонь".

"... Муравьев  хотел произнести свою речь, когда  Пестель выскажет все до конца,  но сидел, как на иголках,  и, наконец, не выдержал.

Какая же аристократия, помилуйте? Ни в одном государстве  европейском не бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации, каковая через выборы в Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции, имеет быть достигнута...

У меня сударь, имя не русское, - заговорил вдруг  Пестель с едва заметною дрожью в  голосе, - но в предназначение России я верю больше вашего. Русскою правдою назвал я мою конституцию, понеже уповаю, что правда русская некогда будет всесветною, и что примут ее все народы европейские, доселе пребывающие в рабстве, хотя не столь явном, как наше, но, быть может, злейшем, ибо неравенство имуществ есть рабство злейшее. Россия освободится первая. От совершенного рабства к совершенной свободе - таков наш путь. Ничего не имея, мы должны приобрести все, а иначе игра не стоит свеч...

Браво, браво, Пестель! Хорошо сказано! Или все, или ничего!

Да здравствует  Русская Правда! Да здравствует революция  всесветная!

послышались рукоплескания и возгласы.

Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за ним. Но его  самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за выводом, - и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался лунный огонь, - совершенное равенство, тождество, единообразие в живых громадах человеческих.

Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие  наибольшего числа людей, - такова цель устройства гражданского.

Истина сия  столь же ясна, как всякая истина математическая, никакого доказательства не требующая и в самой теореме  всю ясность свою сохраняющая. А  поелику из оного явствует, что  есть нетерпимое зловластье, уничтожению  подлежащее. Да не содержит в себе новый порядок ниже тени старого...

Математическое  равенство как бритвой, брило  до крови; как острый серп - колосья, - срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень.

Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются...

Все резче  и резче режущие взмахи бритвы. "Уничтожается", "упраздняется" - в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но очарование логики, исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем, подобно было очарованию музыки. Жутко и сладко, как в  волшебном сне - в видении мира нездешнего, Града грядущего, из драгоценных камней построенного Великим Планщиком вечности.

Когда же все  различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование  и управление дать всему единообразное и все во всем равны да будут совершенным равенством, - заключил он общий план и перешел к подробностям.

Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей непорочной добродетели; свобода  совести сомнительная:православная церковь объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой Азии.

Слушатели как  будто просыпались от очарованного сна; сначала переглядывались молча; затем послышались насмешливые шепоты, и, наконец, негодующие возгласы:

Да это  хуже Аракчеева!

Военные поселения, а не республика!

Мундир бы завести для всех россиян одинаковый, с двумя параллельными шнурами  в знак равенства!

Не русская  правда, а немецкая!

Самодержавие злейшее!А Пестель, ничего не видя и не слыша, продолжал говорить, как будто наедине с собою." "... - С одним не могу никак согласиться, - заключил Рылеев,

в республике вашей смертная казнь уничтожается, а вам без нее не обойтись, гильотина  понадобится, да еще как: нам же первым головы срубите...

Не гильотина, а пестелина! - крикнул Бестужев.

Одоевский закорчился и закашлялся от смеха так, что  должен был выйти в другую комнату".

Одно время  Пестель был членом масонской  ложи "Соединенных друзей". Пестель  уже на первом заседании во время чтения устава Союза Спасения питал введение к нему, в котором описывалось "блаженство" республиканской Франции во время управления Кровавого Комитета. Неудивительно, что очень скоро члены Союза Спасения "поколение духовно близкое к тому, которое сделало французским революцию" пришли к мысли о необходимости цареубийства.

Юный Пауль  Пестель, саксонец по происхождению, учился в Пажеском корпусе. Отец Пестеля  был Сибирским ГенералГубернатором, он прославился как бесчеловечный  тиран. Существует рассказ, будто Пушкин, за столом в присутствии Пестеля наивно спросил его, "не родственник ли он Сибирского злодея".

Сын пошел  в своего отца. Отец прославился  как Сибирский злодей, сын как  злодей революционный. И из такого человека русская интеллигенция сотворила себе кумира. А вот как характеризует Пестеля еврей М. Цейтлин:"Павел Иванович Пестель был полной противоположностью Муравьева. Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика".

Пестель был  карьерист, любил ордена. Многие декабристы подозревали, что Пестель хочет стать после переворота диктатором. И эти подозрения были верны.

"У Пестеля  не было любви к свободе, - пишет  Цейтлин, - он неохотно допускал  свободу печати и совсем не  допускал никаких, даже открытых  обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и деспотическим государством. Государству отдавал он в руки все воспитание детей, его наделял огромной властью. Разумеется такую власть оно могло осуществить с помощью сильной тайной полиции. Если считать такое всемогущество государства социализмом - Пестель был социалист"."Пестель думал, что рисовать карту звездного неба достаточно, чтобы не налететь на мель"."Свою "Правду", свое детище он осмелился назвать "Верховной Российской грамотой, определяющей все перемены в государстве, последовать имеющие". Она должна была стать наказом для Временного Правления, вышедшего из революции. Это была попытка, по выражению Матвея Муравьева, навязать России свои "писанных гипотезы", попытка одного человека предписать весь ход истории своей стране. Простой и бесхитростный захват власти кажутся безобидным по сравнению с этой жаждой неслыханной и полной духовной тирании".

"Русская  Правда" должна была быть практической  программой революционной партии.

"Как программа,  она мечтательное умствование, близкое к безумию".

"Как это  никто из знавших его или  писавших о нем не заметил  в Пестеле безумия. На всех  окружающих действовала сила  его логики и диалектики. Но  и сумасшедшие иногда удивляют  своей логичностью.

Может быть один Пушкин намекнул на его одержимость. Некоторые исследователи Пушкина считают, что под именем Германа, у которого "профиль Наполеона и душа Мефистофеля", он вывел Пестеля" (М. Цейтлин).

Говоря о  необходимости цареубийства Пестель  говорил декабристу Поджио, что дело не кончится убийством тринадцати наиболее видных представителей Царской Семьи!

Пестель был  способен на предательство. Пушкин, вспоминая  о встрече с Пестелем, писал, что  Пестель предал Этерию (тайную организацию, руководившую восстанием греков). Передавая этот факт в своей книге "Декабристы", Цейтлин пишет: "Пестель никогда не стеснялся в средствах к достижению цели". Так вздумав однажды убрать из своего полка какого-то неугодного ему офицера, он не постеснялся донести Киселеву, что этот офицер "карбонарий".

"Макиавелли!" - назвал его в своем ответном  письме Киселев".