Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилёва

На  каких же источниках основывается это  построение? Сообщения летописей  о хазарах довольно немногочисленны. В сводной статье 854г. в Начальном  своде повествовалось о том, что  хазары потребовали дани от киевских полян; те дали им «от дыма меч»; хазарские  старцы поняли, что это «не добра  дань» и она предвещает, что  впоследствии Русь будет взимать  дань с хазар и других народов. «Се сбыстся все», - писал летописец XI века и упоминал, что «до нынешнего дни» «князи Рускыи» господствуют над хазарами. Под 965 г. Начальный свод повествовал о походе Святослава на хазар, его победе над ними и завоевании хазарского города Белой Вежи (Саркела). В ПВЛ рассказ о дани мечами приводится без даты; под 859 г. сообщается, что варяги брали дань у чуди, словен, мери, веси и кривичей, а хазары - у полян, северян и вятичей «по белей веверице (беличьей шкурке) от дыма». Под 884 и 885 г. ПВЛ рассказывает о том, как Олег победил северян и родимичей и возложил на них «дань легьку», освободив их от дани хазарам: «аз им противен, а вам нечему»[38]. Под 965 г. ПВЛ, как и Начальный свод, повествует о победе Святослава над хазарами. Этим, собственно, и исчерпываются известия летописей о хазарах в IX-X вв.

Что же извлекает из этих источников Гумилев? Очень своеобразно он использует известие о дани мечами. Фольклорный характер этого рассказа, символизирующего будущую победу данников над своими противниками, очевиден[39]. Но Гумилев воспринимает это сказание как реальный факт, который он относит, однако, к более позднему времени - 940 г. «русы выдали победителю свое лучшее оружие - мечи», «обезоружив свое войско»[40]. Успехи Олега в борьбе с Хазарией в 884-885 гг. он считает крупнейшим несчастьем - «это его и погубило»[41]. Все дальнейшее построение истории русско-хазарских отношений строится Гумилевым не на летописи, а в прямом и демонстративном противоставлении ей. Его собственное построение вполне оригинально: он утверждает, что войны 884-885 гг. окончились не победой, а величайшим поражением варяжских князей Руси и привели к «хазарской гегемонии» над Русью, которая длилась до походов Святослава в 964-965 гг., когда Русь вернула себе независимость[42].

О «хазарской гегемонии» над Русью  в летописях нет ни слова. Но это  не смутило Гумилева. Доказательством  этой гегемонии служило, в его  глазах, то обстоятельство, что после 885 г. «в летописи возникает провал в 80 лет! Что, здорово?» - спрашивает автор[43]. Значение этого наблюдения, столь  эмоционально высказанного Гумилевым, не совсем понятно. Что именно «здорово»? То, что с 885 по 964 г. в летописи нет  известий о русско-хазарских отношениях? Но в распоряжении составителей Начального свода и ПВЛ просто могло не быть известий о таких отношениях за данный период. Или автор имеет  в виду «пустые года» (даты без  известий), которые обнаруживаются в тексте после 888 г.? Но «пустые года»  в Начальном своде и ПВЛ  встречаются многократно, свидетельствуя о невозможности для сводчиков XI-XII вв. дать сплошной рассказ о событиях двухвековой давности. А вслед за 885 г. вовсе нет восьмидесятилетнего перерыва (лишь года 888-897 - «пустые»): на протяжении соответствующего периода читаются и статьи о славянской грамоте, и о женитьбе Игоря, и о походе Олега в 907 и 912 гг., и о его смерти, и ряд известий о правлении Игоря, и о его походах на греков, и о смерти Игоря и четырех местях Ольги, и об Ольге, и о возмужании Святослава, не говоря уж о более мелких известиях. И Гумилеву это обстоятельство известно, - как бы забыв собственное утверждение о восьмидесятилетнем перерыве, он подробно комментирует приходящиеся на эти годы известия о походах Олега и Игоря на греков. Но походам этим он дает совершенно неожиданное объяснение. Хотя согласно летописи «варяги и хазары были злейшими врагами, а никак не союзниками», Гумилев предпочитает «не верить летописцу»[44]. Варяги и подчиненные ими славяне были, согласно Гумилеву, не только союзниками хазар, но их наемниками, ведшими в интересах хазарской «химеры» кровавые и бесполезные войны с Византией. Упоминания об успехах Олега в 907 г. были, по мнению Гумилева, извлечены Нестором из описания «похода презираемого летописцем Аскольда», перенесенного «на поход любимого Олега». Игорь же, согласно автору, был послушным исполнителем воли хазар, впоследствии даже убитым древлянами «при сборе дани для хазар». Что же касается похода Игоря в 941 г. на Константинополь, то совершенные при этом русскими воинами жестокости указывают на «войну совсем иного характера, нежели прочие войны X в.» - «видимо, русские воины имели опытных и влиятельных инструкторов, и не только скандинавов»[45].

Экстраординарность  этих исторических картин заключалась  в том, что они опирались не на какие-либо, хотя бы косвенные, упоминания о «хазарском иге» или «хазарских инструкторах» на Руси X в., но на полное отсутствие таких упоминаний. Несмотря на декларированный им критический подход к «летописцу», Гумилев даже не задумался над тем, откуда были взяты летописцем известия о жестокостях русских во время похода 941 г. Не задумался над происхождением летописного рассказа и В. Кожинов, не только заимствовавший рассуждения о «смертоубийствах» во время похода на Константинополь, но дополнивший его смелым утверждением, что и во время похода 860 г. русскими руководили инструктора из Хазарского каганата - хотя Гумилев, приписывавший этот поход Аскольду, заявлял, что «в 860-880 гг. киевское правительство Аскольда и Дира было настолько крепким, что могло не страшиться хазарской агрессии»[46]. А между тем рассказ 941 г. в ПВЛ, как и рассказ Начального свода о походе 860 г., имел вполне определенный, доступный нам источник - греческую Хронику Амартола. Тенденциозность рассказов о походах на Царьград выражалась совсем не в умолчании о фантастических «инструкторах». «Мы привыкли представлять себе все походы и завоевания Киевского государства X века как открытое насилие и кровожадную жестокость», - писал по этому поводу М. Д. Приселков. «Об этой жестокости и насилии цветисто говорят все византийские современные источники, но ведь мы хорошо знаем, какая цена обвинений противника в жестокостях на фронте. Наши летописцы переписывали эти византийские обвинения буквально, наивно им доверяя, из той монашеской установки первых дней христианства на Руси, что только после принятия христианства русские перестали быть кровожадными насильниками»[47].

Летописцы могли быть и часто действительно были тенденциозны, но эта тенденция отражалась в первую очередь на описании событий близкого им времени. В изложении событий далекой древности она выражалась лишь в отстаивании исконных династических прав Рюриковичей. Главное, к чему стремились составители ПВЛ и Начального свода, - разобраться в противоречивых и часто легендарных сказаниях о событиях IX-X вв. и, по возможности, датировать их. Подозревать Нестора и его предшественника конца XI в. (которого уж никак нельзя обвинить в «западничестве») в коварных умыслах при изложении событий давно минувших лет нет оснований.

Не  только русские летописи ничего не знают о «хазарском иге» на Руси. О нем не упоминают ни византийские, ни арабские источники. Единственный источник, на который мог опереться Гумилев, - так называемый «кембриджский документ», сочинение византийского еврейского автора XII или XIII в., знакомого с еврейско-хазарской перепиской X в. Переписка возникла в связи с запросом еврейского сановника при дворе испанских мусульманских халифов Хасдая Ибн-Шафрута хазарскому царю Иосифу; в письме Ибн-Шафруту царь Иосиф описывал свое царство и его роль как сдерживающей силы между русами и мусульманами. Ни о каких победах над Русью в X в. в письме не упоминается. Но автор «кембриджского документа» пошел дальше: он описал удачную войну Хазарии с русским «царем Х-л-гу» и победу над ним; событие это он отнес ко времени византийского императора Романа (919-944) т. е. к периоду более позднему, чем предполагаемое Гумилевым начало «хазарского ига»; Но самый «кембриджский документ» - источник сугубо недостоверный. Как отмечал П. К. Коковцов, позднее происхождение этого памятника «не позволяет более видеть в составителе современника хазарского царя Иосифа, за которого он себя выдает», и поэтому «отпадает всякая необходимость, чтобы объяснить необъяснимое и прежде всего ту странность, что сам царь Иосиф в дошедшем до нас тексте своего письма не счел нужным (или позабыл) рассказать Хасдаю Ибн-Шафруту о своей победе над «Х-л-гу, царем Русии», и о том, что «тогда стали Русы подчинены власти хазар»...» Автор «кембриджского документа» сочинил, по мнению ученого, свое письмо, чтобы «льстить национальному самолюбию еврейского народа в тяжелое время всевозможных преследований и притеснений...»[48].

Построение  истории Киевской Руси, предложенное Гумилевым, не может быть обосновано этим единственным свидетельством сомнительного  источника. Оно основывалось на ином - на принципиальном отрицании критики  источников как «мелочеведения», на выведении мнимых «фактов» из заранее построенной концепции. «Отсутствие сведений в летописи означает признание хазарской гегемонии» - заявил Гумилев в итоговой «хронософии» своей книги[49], - и эта формула лучше всего отражает его источниковедческие принципы.

3

Обращаясь к истории Руси XIII-XV вв., Гумилев, как и при исследовании предшествующей эпохи, чрезвычайно мало считается  с источниками.

Основными источниками по истории Руси ХIII-XV вв. служат три летописи - Новгородская I, Ипатьевская и Лаврентьевская.

В построении истории русско-татарских  отношений после нашествия Батыя  Гумилев исходил из своей теории этнических и суперэтнических связей. Как мы уже отмечали, он признал завоевания 1237-40 гг. незначительными «кампаниями», приведшими в конечном счете к созданию славяно-монгольского суперэтноса. Важнейшую роль в этом «суперобразовании» сыграл носитель нового «пассионарного толчка» Александр Невский, сформулированная которым «новая доминанта поведения - альтруистический патриотизм - на несколько столетий определила неизвестные дотоле принципы устроения Руси»[50]. Главная заслуга Александра состояла, по Гумилеву, в том, что он осознал масштабы угрозы со стороны шведов, ливонских рыцарей и Литвы и отсрочил немецкий «Дранг нах Остен», «который был лейтмотивом немецкой политики с 1201 по 1941 год». Что касается восточных завоевателей, то «ни о каком монгольском завоевании Руси не могло быть и речи. Гарнизонов монголы не оставили, своей постоянной власти и не думали устанавливать». Уже два-три десятка лет спустя произошло первое «освобождение России от монголов - величайшая заслуга Александра Невского»[51]. Отрицательное отношение к Орде на Руси «появилось не в XIII в., а столетие спустя, когда узурпатор Мамай стал налаживать связи с католиками против православной Москвы»[52].

Все это построение находится в полном противоречии с источниками. Во всех летописях, отражающих события XIII в., поход  Батыя описывается как крупнейшее национальное бедствие. Если Лаврентьевская и Ипатьевская отражали летописание земель, подвергшихся непосредственному завоеванию, то составитель Новгородской I, независимый от двух остальных летописей, писал в городе, который не был завоеван; он не имел поэтому оснований преувеличивать масштабы поражения. Но его характеристика завоевания не отличалась от той, которая содержалась во владимирском и южном летописании[53]. В Новгороде власть монголов выразилась в сборе налогов; перепись населения для осуществления этого сбора вызвала в 1257 г. восстание в городе. Князем в городе был в то время Василий, старший сын Александра Невского. Александр Невский вмешался в события, выгнал своего сына из Новгородской земли и жестоко расправился с восставшими - «оному носы урезаша, а иному очи вынимаша, кто Василия на зло навел...»[54]. Гумилев упоминает этот эпизод, но дает ему довольно неожиданную трактовку. Восстание 1257 г. он именует «бунтом» и объясняет, что возглавивший его князь Василий был «дурак и пьяница». Откуда именно взял Гумилев эту характеристику Василия Александровича - неизвестно: ни в Новгородской, ни в Лаврентьевской, где кратко упоминается (под 1258 г.) история с татарскими «численниками» в Новгороде, ни слова не говорится о склонности Василия к пьянству и об его умственных способностях; этому князю и вообще посвящено всего несколько строчек в летописях. Но Гумилев настаивает на данной им характеристике: несколькими страницами далее он вновь упоминает, что Александр дал Василию «тихо и спокойно умереть от пьянства». Нашел автор и вполне оригинальное, принадлежащее лично ему и отсутствующее в источниках, объяснение расправы Александра с новгородцами: «им вынимали очи, считая, что глаза человеку все равно не нужны, если он не видит, что вокруг делается. Только такой ценой удалось Александру убедить в правоте своих поступков новгородцев, утерявших вместе с пассионарностью здравый смысл»[55].

В те же 50-е годы XIII в., когда происходило  восстание в Новгороде, в остальных  русских землях был создан институт баскаков - татарских наместников, опиравшихся  на отряды, состоявшие из «бесермен» и «Руси»[56]. Они жили в особых слободах. Когда в 1283 г. жители Курска напали на одну из таких слобод, баскак Ахмат перебил местных бояр и черных людей и трупы «тех избъеных повеле по деревью извешати, отъимая у всякого голову да правую руку»; головы и руки казненных были брошены «псам на изъедь». Отпустив паломников, бывших свидетелями расправы, Ахмат сказал им: «...Ходите по землям, тако молвите: кто иметь держати спор с своим баскаком, тако же ему и будеть»[57].

Этот  эпизод, как и проблема баскачества, осталась у Гумилева вне идиллической картины русско-ордынского «симбиоза» вплоть до времени «узурпатора Мамая». Игнорировал он и выступления против Орды, происходившие в первой трети XIV в., в частности, крупнейшее тверское восстание против Щелкана (Чол-хана) в 1327 г., жестоко подавленное татарскими войсками, сжегшими Тверь и перебившими или уведшими в плен ее жителей; тверской великий князь Александр Михайлович был казнен в Орде. Гумилев умолчал о восстании против Щелкана, а Ивана Калиту, приведшего ханские войска на Тверь, охарактеризовал как «тихого, богобоязненного и хозяйственного»[58].

Враждебные  отношения между Русью и Ордой  возникают, согласно Гумилеву, лишь с  конца XIV в. Противоречия эти он объясняет  тем, что власть в Орде захватил Мамай, который «опирался на союз с Западом, главным образом, с генуэзскими  колониями в Крыму», в то время  как его противник Тохтамыш придерживался «традиционной политики союза с Русью, проводимой со времен Батыя». Утверждение о союзе Мамая с «Западом» основывается, очевидно, на летописном известии о том, что Мамай, отправляясь на «всю землю Русскую», собрал «всю землю Половецскую и Татарскую, и рати понаимовав Фрязы и Черкасы и Ясы...»[59]. Гумилев утверждает, что «поволжские татары неохотно служили Мамаю и в его войске их было немного» и поэтому Мамай «привлек ясов, касогов, крымских евреев и караимов». Но прежде всего Мамаю «нужны были деньги, - и немалые», - их он попросил у генуэзцев, владевших колониями в Крыму, - «те обещали помочь, но потребовали взамен получения концессий для добычи мехов и торговли на севере Руси, в районе Великого Устюга». Мамай предложил Дмитрию, что «за предоставление концессий» он дает ему «ярлык на великое княжение». «Если бы Дмитрий согласился на эту сделку, Московcкая Русь в очень короткое время превратилась бы в торговую колонию генуэзцев», - повествует далее Гумилев; но «преподобный Сергий Радонежский заявил, что с латинянами никаких дел быть не может: на Святую Русскую землю допускать иноземных купцов нельзя, ибо это грех»[60]. Убедившись после первых столкновений в том, что русская рать не уступает татарской, Мамай отправил на Русь войска, состоявшие из «генуэзской пехоты» и из степняков, мобилизованных «на генуэзские деньги». В итоге Куликовской битвы царство Мамая - «типичная химера», опиравшаяся на «международную торговлю», - было побеждено, а «новая этническая общность - Московская Русь - выступила реальностью всемирно-исторического значения»[61].

Читатель, пожелавший бы определить источники, на которых основываются эти построения, окажется в немалом затруднении. Откуда взял Гумилев известия о переговорах генуэзцев с Мамаем, об их требовании «концессий» в районе Великого Устюга, о сделке, предложенной Мамаем Дмитрию и отклоненной Сергием Радонежским, о «генуэзских деньгах», полученных Мамаем перед Куликовской битвой? Из летописей нам известно о некоем Некомате (по более поздней версии «сурожанине» - купце, торговавшем с Крымом), ведшем враждебные Москве переговоры между Тверью и Ордой, но ни о каком участии в этих переговорах генуэзцев и их требованиях к Мамаю там ничего не сообщалось. Не менее загадочно приведенное Гумилевым заявление Сергия Радонежского о недопустимости дел «с латинянами» и допуска их «на святую Русскую землю». Откуда заимствовал автор эту цитату? В Троицкой и близких к ней летописях, несмотря на их интерес к Сергию, нет вообще никаких сведений об отношении Сергия к иноземцам. Но и в источниках XV века - в Житии Сергия, в Новгородско-Софийском своде - ни слова не говорится о его заявлениях против «латинян». Источники богатого подробностями повествования Гумилева о событиях вокруг Куликовской битвы остаются неизвестными. Через два года после Куликовской битвы победитель Мамая хан Тохтамыш напал на Москву, сжег и разграбил ее. Почему же этот сторонник «традиционного союза с Русью», никак не связанный с Западом, совершил такое нападение? Виною, согласно Гумилеву, были суздальские князья, состряпавшие донос Тохтамышу на Дмитрия - «сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают», а также «характер населения, осевшего в Москве» и ответившего сопротивлением на набег хана. «Посадский люд» хотел «только выпить и погулять»; напившись, москвичи забрались на кремлевские стены «и ругали татар, сопровождая брань соответствующими жестами» - «а татары, особенно сибирские, народ очень обидчивый, и поэтому крайне рассердились». Восставшие не хотели выпускать митрополита из города и ограбили его «до нитки». «...Когда был выпит весь запас спиртного, москвичи решили договориться с татарами» и впустить их послов в город, «но когда открывали ворота, никому из представителей «народных масс» не пришло в голову выставить надежную охрану», татары ворвались в город и устроили резню[62].

Версия  о пьяных москвичах была взята  Гумилевым из относительно позднего источника - Новгородско-Софийского свода, сочувствовавшего митрополиту Киприану, не хотевшему оставаться в осаде. В современных событиям летописных сводах упоминания о пьянстве москвичей нет - там говорится лишь о вероломстве татар, их зверствах и грабеже в городе. Но и Новгородско-Софийский свод описывает стойкость осажденных, подвиги их предводителя князя Остея и москвича-суконника Адама. Непонятно, на каком основании Гумилев приписывает инициативу в переговорах с Тохтамышем горожанам, - во всех летописях говорится, что именно хан, не сумев взять город, обманул Остея «лживыми речами и миром лживым», убил его и захватил город[63]. Почему же Гумилев именует Тохтамыша «добродушным и доверчивым сибиряком» и объявляет его набег «совсем не страшным»?