Специфика «лингвистического облика» Санкт-Петербурга

Но обращение  Бродского с текстом “Медного Всадника” неоднозначно и необычно. Цитируя вступление к поэме, в котором воспеваются “юный град, полночных стран краса и диво” и его венценосный творец, автор стихотворения “Я родился и вырос в балтийских болотах, подле...” не замечает самого Петербурга. Города как будто бы нет. В пушкинской поэме “мшистым, топким берегам”, пустынной местности в невском устье противопоставлен чудесный город, вознесшийся “из тьмы лесов, из топи блат”. Между тем в стихотворении Бродского “балтийские болота” и “серые цинковые волны”, это пустынное пространство, где нет никаких “дворцов и башен”:

«В этих плоских краях то и хранит от фальши,

сердце, что скрыться негде и видно дальше»

— это  нынешний невский пейзаж. Лирический герой — одинокий человек — и волны... Больше ничего:

«Облокотясь на локоть, 
раковина ушная в них различит не рокот, 
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник, 
кипящий на керосинке, максимум — крики чаек» 

    Города или еще, или уже нет. Строки “Медного Всадника”, “переписанные” Бродским, приобрели новый смысл, противоположный исконному. Вспоминая пушкинские строки, Бродский одновременно совершает демонстративный отказ от пушкинской темы величия Петербурга и величия его создателя.  Отказ от упоминания родного города прежде всего высвечивает его иллюзорную, литературную природу. Это как бы город-мираж, не существующий наяву. Кроме того, Петербург – город погибший и в некотором смысле для Бродского не существующий: ведь он родился и вырос в советском Ленинграде.

   Жить Бродскому всегда хотелось в городе у большой реки или моря. Когда началась война и отец ушел в армию, мать с годовалым сыном переехала из квартиры отца на углу Обводного канала и проспекта Газа (Старо-Петергофского) поближе к своей родне, в дом за Спасо-Преображенским собором. Там Бродские жили до 1955 года. Из окна своей комнаты Иосиф с детства видел Спасо-Преображенский собор – сначала прямо перед окном, а после переезда в дом Мурузи, если посмотреть направо. Спасо-Преображенский собор при советской власти оставался одним из немногих действующих храмов в Ленинграде. (см. приложения).  Возможно, именно поэтому Бродский так часто описывает храмы, церкви и соборы: 

«…Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь, и отец игумен, как есть, безумен.» («Песня» 1964) 

«В  соборе слышен пилорамы свист. И кашляют  грачи в пустынном  парке»

( «Старому  зодчему в Риме» 1964) 

«…И я  - сквозь эти  дыры в алтаре – 

Смотрел на убегавшие трамваи, на вереницу тусклых фонарей…»

(«Остановка  в пустыне» 1966) 

«Теперь так мало греков в  Ленинграде,

что мы сломали Греческую  церковь,

дабы  построить на свободном  месте

концертный  зал. В такой архитектуре

есть  что-то безнадежное. А впрочем,

концертный  зал на тыщу с лишним мест

не  так уж безнадежен: это - храм,

и храм искусства. Кто же виноват,

что мастерство вокальное  дает

сбор  больший, чем знамена  веры?

Жаль  только, что теперь издалека

мы  будем видеть не нормальный купол,

а безобразно плоскую  черту.

Но  что до безобразия пропорций,

то  человек зависит  не от них,

а чаще от пропорций безобразья.»

(«Фонтан» 1967)

    Бродский  родился и жил во времена  притеснений любых религиозных воззрений в СССР, показывая в своих стихотворениях, что храмы и церкви заброшены, они никому не нужны, их переделывают и обезображивают. Прослеживаются идеи безнадежности, пустоты. Дыры и пустыри – символ заброшенности. Важны символы безумства, безобразия (Отец Игумен безумен; Дыры в алтаре, безнадежное; безобразно плоская черта; безобразие).

    В произведениях множество описаний, в первую очередь, Зимнего дворца и прилегающих территорий: 

«Из пасти льва

Струя не журчит и не слышно рыка»

(«Фонтан» 1967)

Львы считаются  неким символом Петербурга. У других авторов, львы будто живые, как например, у Е. Бобышева: 

«Крылатый лев сидит с крылатым львом 
и смотрит на крылатых львов, сидящих 
в такой же точно позе на другом 
конце моста и на него глядящих 
такими же глазами»

    Бродский же наоборот, обездвиживает, переворачивает этот образ. Лев лишен жизни, движения, воды, сам фонтан словно погиб.

    Говоря о Зимнем дворце, Бродский также намекает на то, что он пустует. Описывая дворец, он делает акценты на, казалось бы, неважных вещах – кухни, трубы, крыша, щебенка. Символ закрытой двери – символ того, что там никто никого не ждет.  

«Ни тебе Пугача, ни Стеньки.

Зимний  взят, если верить байке.»

(«Речь о пролитом  молоке» 1967) 

«В  пустой кофейне позади дворца

бродяга – грек с небритым инвалидом

играют  в домино. На скатертях 

лежат отбросы уличного света,

и отголоски ликованья  мирно

шевелят шторы» 

«Изваянные в мраморе сатир

и нимфа смотрят  в глубину бассейна,

чья гладь покрыта  лепестками роз» 

«В  неверном свете северной луны,

свернувшись у трубы дворцовой  кухни,

бродяга – грек в обнимку  с кошкой смотрят,

как два раба выносят  из дверей

труп  повара, завернутый в рогожу,

и медленно спускаются к реке.

Шуршит  щебенка. Человек  на крыше

Старается зажать кошачью пасть» 

«Чем  дальше от дворца, тем  меньше статуй

И луж. С фасадов  исчезает лепка.

И если дверь выходит  на балкон,

она закрыта. Видимо, и  здесь

  ночной покой спасают только стены»

(«Post aetatem nostram» 1970)

     Прослеживается идея централизованности Петербурга – чем удаленнее человек находится от центра, тем больше он видит другой Петербург, без статуй, лепки, без всего того архитектурного изыска, присущего Зимнему дворцу.  

В этом же стихотворении  Бродский описывает Петропавловскую  крепость: 

«Прохладный день.

Теряющийся  где-то в облаках 

Железный  шпиль муниципальной  башни

Является  в одно и то же время

громоотводом, маяком и местом

подъема государственного флага.

Внутри  же – размещается  тюрьма» 

(«Post aetatem nostram» 1970)

     Бродский здесь высказывает идею двойственности Петербурга – с одной стороны, снаружи, шпиль – место подъема государственного флага, крепость – символ Петербурга, один из двух культовых сооружений Петербурга. Внутри – тюрьма, символ страданий.  

Важное место  занимает описание не только непосредственно зданий, но и многочисленные статуй и памятников: 

«Если вдруг забредешь  в каменную траву,

выглядящую  в мраморе лучше, чем наяву,

иль замечаешь фавна, предавшегося возне

с нимфой, и оба в  бронзе счастливее, чем во сне,

можешь  выпустить посох  из натруженных рук:

ты  в Империи, друг.

Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,

взятые  из природы или  из головы, 

все, что придумал Бог  и продолжать устал

мозг, превращено в камень или металл»

(«Торс» 1972)

     Империя здесь – Россия, но Бродский как бы переворачивает это значение, вкладывает туда иной смысл, говорит не о величественности России, и в частности Петербурга, а о его «застылости» - каменная трава выглядит лучше, чем настоящая, и фавн с нимфой в бронзе счастливее, все мифологические существа застыли в камне, недвижимы. Статуя у Бродского — это знак, не имеющий денотата в реальности. Аллегория в камне и металле, скульптура лжет о мире, изображая то, чего нет. 

«…Не  разжимая уст, среди  равнин, припорошенных  щебнем, среди больших  руин на скромный бюст Суворова ты смотришь со смущеньем»

  «Скамейки мокнут…»

( «Старому  зодчему в Риме» 1964) 

     Петербург предстает здесь мрачным,  застывшим,  мокрым городом. Это ровный, плоский разрушенный город (Среди руин) Пушкинская антитеза “природа — культура” Бродским отвергнута. Творец “Медного Всадника” прославлял величие творца Петербурга, бросившего вызов стихии. Для Бродского же различия между природой и культурой как бы не существует. Его лирический герой принадлежит не одной из этих сфер, а всему бытию. Он неизменно размышляет о пространстве и времени, которые присущи природному миру и в то же время являются категориями человеческого сознания. Бродского не привлекает природа в своей враждебности человеку и гармонизирующей культуре, не вдохновляет игра стихий — штормы, бури, наводнения. В его поэзии нет пейзажей, подобных описанию наводнения в “Медном Всаднике”: 

«…от  бобровых запруд, от холодных костров пустырей до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.»

(«Ты  поскачешь во мраке по бескрайним  холодным холмам…» 1962) 
 

«…Стучи и хлюпай. Жуй подгнивший мост»

( «Новые  стансы к августе» 1964) 

«Мостовую тихо скребет лопата.

В окне напротив горит лампада.

Я торчу на стальной пружине.

Вижу  только лампаду. Зато икону

Я не вижу. Я подхожу  к балкону.

Снег  на крыши кладет попону,

И дома стоят, как чужие» 

«Ночь. Переулок. Мороз блокады.

Вдоль тротуаров лежат  карпаты»

(«Речь о пролитом  молоке» 1967) 

«Ветер  гонит листву. Старых лампочек тусклый  накал 

В этих грустных краях  чей эпиграф –  победа зеркал,

При содействии луж порождает  эффект изобилья»

(«Конец прекрасной  эпохи» 1969) 

«Отрепья  дыма роются в обломках

Больничных  крыш»

(«Разговор с  небожителем» 1970)

     Безгласие, лживый эффект изобилья – все это также отображает не только душевное состояние автора, а народа в целом. Он снова и снова возвращается к теме безверия (Зато икону я не вижу). В «Речь о пролитом молоке» он упоминает блокаду –одно из главных событий и символов Петербурга. Карпаты – это руины, горы обломков разрушенных зданий.  

     Интересны формы, в которых предстает северная столица в его строках:

«Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам

Вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным  домам»

(«Ты  поскачешь во мраке по бескрайним  холодным холмам…» 1962) 

«Квадраты окон, сколько ни смотри

По  сторонам» 

«Квадраты окон, арок полукружья»

«Твой образ будет, знаю наперед,

  в жару и при  морозе - ломоносе